Ему были чужды и скорбный пессимизм Экклезиаста и восточное
равнодушие к смерти, зато он очень одобрял
самоуспокоительную мудрость Монтеля и, помню, с большим
уважением процитировал Горация: "Считай всякий день, что
тебе выпал, последним, и будет мил тот час, на который ты не
надеялся".
- Нам с вами легко рассуждать, - сказал я, - а каково этим
двоим?
- Им еще легче, куда труднее их близким.
- И тем, из-за кого они погибли, - добавил я.
- В данном случае казнить себя не за что, - возразил Юрий
Станиславович, - ни людской, ни божий суд, если он
существует, тебя обвинять не станет. Другое дело, если
покойники повиснут на тебе из-за твоего недомыслия или
трусости.
- Надеюсь...
- Надейся, но не забывай, что иной раз ничей личный опыт
не подскажет тебе, что надо делать - и немедленно! Это
теоретики все знают, практики же должны учиться всю жизнь.
А чтобы ты не думал, что старый ворон выжил из ума, дай-ка
мне карту Кушкола. бумагу и карандаш. Теперь представь
себе... И Юрий Станиславович быстро и четко смоделировал
примерно такую же ситуацию, в какой сегодня оказался Кушкол:
исключающая обстрел снежная буря переполненные лавиносборы,
сцепление факторов, препятствующих немедленному сходу лавин,
и перекрытое шоссе на Каракол.
- Не завидую тебе, - поцокав языком, сказал он. - Ну, что
же ты будешь делать? Я почесал в затылке.
- У Горация на этот счет ничего не сказано?
- Ни у Горация, ни у Оболенского, ни даже у твоего
любимого Монти. Это ужасно - ни одной шпаргалки, напряги,
хоть ты к этому не привык, собственные мозги. Ты на
экзамене, отвечай.
- Можно подумать?
- Даю пять минут.
Я всматривался в карту, вчитывался в набросанные на бумаге
цифры и формулы, напряг мозги и пришел к выводу, что три
главные лавины перевалят за миллион кубов каждая.
- Фантастика, - недоверчиво сказал я. - Такое раз в сто
лет бывает, и то если год високосный.
- Значит, у тебя имеется один шанс из двух в подобной
ситуации оказаться, - усмехнулся Юрий Станиславович. - Так
какая зона будет лавиноопасной? Учти, от твоего решения
зависит жизнь многих людей.
Я подумал и провел на карте волнистую линию.
- Недобор, но об этом потом. Что же ты предпримешь?
- Потребую эвакуировать туристов из лавиноопасной зоны,
установить контрольно-пропускные пункты и посты наблюдения,
проверю спасательный инвентарь...
- ...и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот
почему я затеял этот разговор. Когда из-за своей ошибки
погибает лавинщик - это очень печальное, но, по большому
счету, его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой
погибнут другие, он не имеет. До сих пор твоя деятельность
в Кушколе была относительно благополучной, и я опасаюсь, что
к настоящим неожиданностям ты не совсем готов. Считается,
что недобор ближе к истине, чем перебор, - так это сказано
не для лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали
тебе видеть розовые сны, становись мудрым перестраховщиком.
Посмотри внимательно на карту и на линию, которую ты провел:
она, быть может, обрекает на гибель проживающих здесь... -
он сделал на карте несколько пометок, - и здесь. Явный и
непростительный недобор. Дело в том, что в дьявольской
ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут оказаться
катастрофическими. И тогда воздушная волна - почти
наверняка, Максим! - обрушится на турбазы "Кавказ",
"Альпинист" и "Кексу"... и даже на гостиницу "Актау".
Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на
заседании штаба.
Такого нашествия туристов приемная начальника управления
еще не видывала. Понять их легко, не для того люди с боем
добывают путевки в Кушкол, чтобы изнывать в переполненной
гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и
ругаться с обслуживающим персоналом, который не в силах
справиться с таким наплывом. Правда, глядя со своей
колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, что туристы
заперты в клетке, а тем, что они из нее вырываются, но когда
страсти кипят, разъяснительную работу проводить бесполезно,
да и не безопасно.
Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол
секретарши и потрясают документами, одни повышают голос до
визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно донимает
Юлию - она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну -
качающий права краснорожий детина, который так разошелся,
что вот-вот выпрыгнет из штанов.
Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от
крика, да еще с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у
меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и макнуть
в пожарную бочку с водой - чтобы зашипело. Наступив детине
на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу,
пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у
Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно
я виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит
сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли
она гостями, вижу, что ее рука тянется к пресс-папье, и,
удовлетворенный, пробираюсь в кабинет со двора, через
неведомую туристам потайную дверь.
Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в
сборе, за исключением Хуссейна и Леонида Иваныча, который
отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у Мурата под
глазами черные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен
в себе - форму он держать умеет. Он бросает, будто рубит,
короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в блокноты:
того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать
условия, а такого-то, наоборот, их лишить, он и без них
красивый. С моим приходом Мурат закругляется, внутренние
секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого
перехода, возвещает:
- Начинаем обсуждение. Кто первый?
- Что обсуждаем? - Я вытаскиваю блокнот.
- Сейчас узнаешь. Говори, Бычков.
Уже по первым словам директора "Бектау" я догадываюсь, что
попал на судилище. Бычков обрушивается на меня, как
прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от
Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего
хлеба и на голодном водном пайке, в том, что более тысячи
туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице
нанесен огромный моральный и материальный ущерб, с каждым
часом отношения с туристами обостряются, и он, Бычков,
категорически требует привлечь виновника к суровой
ответственности.
Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки
остальные директора - обвинения примерно такие же, и Мурат
подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с "Бектау", за
паникерство, которое привело к необоснованному переселению
сотен людей и нарушению ритма жизни, работы всего курортного
комплекса. Мурат говорит и говорит, распаляясь от своего
красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается
этот спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит
протокол. Понятно, мой старый и верный друг решил на всякий
случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет
уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я
тоже пришел сюда не с оливковой ветвью, посмотрим, кто кого.
Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого:
снежная буря тоже моих рук дело, я ее насвистел.
Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно!
Я. И все, что я скажу, попадет в протокол?
Мурат. Это я тебе гарантирую.
Я. И копию мне тоже гарантируешь?
Мурат. Две, три, сколько захочешь.
Сейчас я зол, решителен и беспощаден - никаких недомолвок
и компромиссов! Я тоже не люблю, "когда мне лезут в душу,
тем более когда в нее плюют". И когда топят, чтобы самим
удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна
бумага - что ж, он ее получит.
Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: "Бектау"
отрезана. Да, это сделал я, и сделал намеренно - решившись
на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой - в том
смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому
личному риску. И только! Но если бы мы этого не сделали и
лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать, что
туристы, гуляющие по шоссе в одиночку и группами, остались
бы в живых? Кстати, одиннадцатая может сойти повторно,
прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше.
"Бектау" осталась без связи и электроэнергии. А почему?
Разве Оболенский не предупреждал, что телефонный кабель
следует проложить под землей, а "Бектау" обеспечить
автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по
этому поводу? Но у начальника управления на этот пустяк
никогда не было денег. Так или не так, Мурат Хаджиевич?
Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват?
Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает.
Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были
переселены из турбаз, что внесло хаос в жизнь Кушкола, более
того - превратило ее в ад. Но если четвертая и седьмая
сойдут...
Мурат. Нам плевать на твое "если"! (Потрясает пачкой
бумаг). Видишь? Эти жалобы подписаны лауреатами
Государственных премий, учеными и людьми искусства, другими
ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым
мы по твоему настоянию сорвали заслуженный отдых. "Если" -
это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист
теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают
свежего воздуха?
Я. Можно отвечать?
Мурат. И немедленно!
Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне
зависимости от того, кто их подписал, лауреат или студент, -
ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов.
Во-вторых, мое "если", на которое тебе, Мурат, наплевать,
это не знахарство, а прогноз, который, к превеликому
сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и
настаивал на том, чтобы из дома № 23 были выселены все
жильцы до единого. По личному разрешению начальника
управления в доме осталась одна семья, и как результат -
погиб Измаил Хаджиев. Так как же быть с моим "если", Мурат
Хаджиевич? Молчишь?
Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль,
пусть и он на своей шкурепочувствует, что такое запрещенный
прием.
Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват:
вчера на заседании штаба не сказал всей правды...
Мурат. Пиши, Гулиев!
Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много
правды вам не переварить, правда - лекарство слишком
сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И
теперь я сожалею об этом.
Мурат. Без загадок, конкретно!
Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная,
отвратительная, - на самом деле она еще хуже. Вчера я
привел вам слова Оболенского, что, если сойдут четвертая и
седьмая, три турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам
половину правды. Вторая же половина заключается в том, что
в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница
"Актау". Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не
нужную болтовню и немедленно, не теряя ни минуты, начать
эвакуацию туристов из "Актау".
КОРОТКАЯ ПЕРЕДЫШКА
Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона - это нападение,
но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нес
оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала
отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по
голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины,
ведающие благоразумием.
Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а
временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное:
природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и
имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы
великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту,
у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная
координация движений, фанатичное упорство и умение держать
удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же
становится злее и настойчивее. Однажды после
сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл
скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу:
даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в
ключице.
Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной
закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на
трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где
