развить максимальную скорость, где принять обтекаемую
стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно
пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он
великолепно знает не только правила игры, но и дело, то
понятно, почему ему прочат большое будущее.
И Мурат круто меняет тактику. Протокол - минутная
прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет
нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое
дело - человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей
серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала,
идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом
разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о
возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский -
ученый с мировым именем, "крестный отец" Кушкола, его имя
здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его
дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз
союзники.
- Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про
"Актау"?
Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
- Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий
Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?
Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
- Какие разрушения произведет воздушная волна, если
достигнет "Актау"?
Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков
здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет
окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать
крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько
сот метров.
Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не
бывало. Актер!
- Вот видите, товарищи, - иронический кивок в мою сторону,
- Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был
признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду!
Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех,
как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер!
Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат
спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора
подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад
изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию,
притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в
сравнении, кому сейчас по- настоящему плохо, так это
директору "Актау". Настолько плохо, что он не в силах
произнести ни слова и только отрешенно разводит руками.
- Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? -
насмешливо спрашивает Мурат. - Будем считать, что зарядку.
- Он встает, надевает шапку, пальто. - Совещание окончено.
- У меня не все, - говорю я.
- Цицерон! Ну, побыстрее.
- Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе
бульдозеристы, да еще электрики тянут к "Бектау" временную
линию. Предлагаю работы прекратить.
- Нельзя прекратить, - Мурат знаком останавливает Бычкова,
который взвивается над столом и готов вступить со мной
врукопашную, - "Бектау" необходима связь, энергия для
отопления и кухни.
- Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и
проинструктировать людей.
- Я уже выставил. - Бычков облегченно вздыхает.
- И проинструктировал, - добавляет Мурат. - Все?
- Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди
лавины - и кое-кто из них окажется... - я чуть было не
сказал "Надиным пациентом", - пропавшим без вести.
- Абдул, ты ответственный, - рубит Мурат. - Мобилизуешь с
Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, все?
- Копия протокола, - напоминаю я.
- Бюрократ! - рычит Мурат. - Гулиев, отдашь Юлии, пусть
перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные
со мной.
Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете
хочется окунаться в этот бурлящий котел.
Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания "Актау",
неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты
Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания.
Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят
бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие
очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами
сидят администраторы, кипят страсти.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро
проскальзываю в медпункт - после визита к Хаджи Надя по
просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой
приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и
поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как
орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве
что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути
вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно
роняю: "Муж доктора Загорской", - и, провожаемый
подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел
ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем
джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что
она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована
моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю:
"Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма". Это Надю
тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу
чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я,
напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь),
ухожу к маме.
- Ты очень спешишь?
Катюша! Дух захватывает - до того она сногсшибательна в
туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо
смотрит субъект с закованной в гипс ногой.
- Я бы на вашем месте бросил все дела, - говорит он, -
даже если бы это были собственные похороны.
Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор
и рассыпаюсь восторгами по поводу ее внешности.
- Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать
что-нибудь пооригинальнее.
- Но не могу же я хвалить твой ум, - оправдываюсь я. - Ты
мне все равно не поверишь.
- Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! -
торжественно возвещает она. - Надя тебе не жена!
- Разве? - Я морщу лоб. - Память у меня стала ни к
черту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора?
- Бессовестный лгун, - повторяет Катюша. - Что ж, тем
хуже для тебя.
- Почему же?
- Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по
руке.
Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из
которой я уже счел себя выбывшим. Интересно, что ей от меня
надо?
- А если я докажу, что не лгун, позволишь?
- Сначала докажи.
- Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей
женаты?
Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю
губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приемах!) и
вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова
снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей
все-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала,
чтобы определить мое семейное положение.
- Моя честь восстановлена? - Я беру ее теплую ладошку и
глубокомысленно рассматриваю. - Поразительно! Никогда и ни
у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя
главная черта - это искренность.
Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень
правдива.
- Любопытно, - бормочу я, - видишь эту продольную линию?
Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия
лавинщик... Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную
линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то
барбосы...
- Барбосы остались с носом, - хихикает Катюша. - Ну и
нахал же ты, Максим!
Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно
лежит, но из нее, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки,
зубки! Так и просятся восточные сравнения - бездонные
озера, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать,
какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь
готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я
читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна
улыбка, еще один такой взгляд - и я сдамся на милость
победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой негде
уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну,
задергиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту
минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о
мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.
- Глупенький, - воркует Катюша, подставляя пальчики. Она
торжествует, наконец-то укротила такого зверя. - Здесь
будешь гадать или найдешь более подходящее местечко? Знаешь
что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта
проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?
Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей
походкой идет к вестибюлю. Черт меня побери! Пункт проката
- не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я
готов, кажется, на лавиносборе четвертой лавины.
Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле.
Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и
выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот
час, когда променял свой любимый Минск на этот "сумасшедший
дом". Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернешь.
Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая
шлет мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь
нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует
честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а
взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным
несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже
изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где
хранятся отобранные у туристов лыжи. "Заводилы - те самые
твои барбосы с их красоткой стюардессой, она еще за
манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так
что нужно глядеть в оба".
Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я
вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: "Пожалуй,
мне своих лавинных зондов хватит". Катюша разочарованно
показывает мне язык и убегает - видимо, докладывать барбосам
о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч,
ненаглядная!
По гостиничной трансляции разносится: "Слушайте сообщение
дирекции! Всех туристов, проживающих в четных номерах,
просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех
туристов..."
- Что бу-дет... - стонет Петя. - И на кой черт я сюда...
- Прикрой меня, - тихо прошу я, но уже поздно.
- Максим Васильевич, дорогой!
Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама
меня узнает. Со времени нашего чудесного спасения у
шлагбаума я ее не видел и констатирую, что выглядит она на
тройку (еще бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с
любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал
с лица, небрит, брюки помяты - не выдающийся композитор, а
лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового
патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет.
- Что происходит? - набрасываются они. - Вы в курсе
дела?
- Точно не знаю, - громким шепотом отвечаю я. - Вроде бы
из четных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не
всех, конечно, а кто успеет.
Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту,
за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи,
торопливо покидаю место диверсии. Непостижимо, но слух об
отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда
вхожу, - очередь к маме редеет, разваливается на части, и
книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. "Оставьте
книги!" - кричит им вослед мама, но куда там! Представляю,
сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после
инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова.
Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку
"Закрыто на обед", звонит дежурной по третьему этажу, просит
срочно позвать Введенского из 324-го и передает мне трубку.
Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не
суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через
несколько минут он приходит, без всяких реверансов и
церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.
Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную
догадку, что вместо обеда мы будет щелкать зубами. Но я
ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево
и кроя Гвоздя на чем свет стоит. Олег вводит нас в
обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан,
вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушенки,
посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским
