Ей показалось, что я решил подшутить над ее вчерашней статьей, и
она обиделась.
- Ничего подобного, - заверил я ее. - Это чистая правда. В долине,
вверх по течению реки, живет один старик по имени Манз. Быть может, это
единственный в мире человек, который приручает диких скунсов.
- Ой, врешь.
- А вот и нет, - сказал я. - Мне о нем прожужжал уши один
разговорчивый шофер такси, которого зовут Ларри Хиггинс.
- Паркер, - произнесла она, - ты что-то затеваешь. Ты ведь ездил в
усадьбу "Белмонт". Там что-нибудь произошло?
- Ничего особенного. Они сделали мне одно предложение, и я
обещал подумать.
- Какое предложение?
- Предложили стать их агентом по печати и рекламе. Кажется, это
так называется.
- И ты собираешься его принять?
- Не знаю, - ответил я.
- Мне страшно, - проговорила она. - Еще страшней, чем прошлой
ночью. Я хотела поговорить об этом с Гэвином, я хотела поговорить с Дау.
Но у меня язык не повернулся. Что толку в таком разговоре? Нам ведь
никто не поверит.
- Ни одна душа на свете, - согласился я.
- Я приеду домой. И очень скоро. Пусть Гэвин подсовывает мне
какую угодно работу, все равно я сбегу отсюда. Ты ведь не надолго,
правда?
- Не надолго, - пообещал я. - Я отнесу продукты в блок, и ты сразу
принимайся за готовку.
Мы попрощались, и я пошел назад к машине.
Я перетащил продукты в блок, поставил молоко, масло и еще кое-
что в холодильник. Остальное разложил на столе. Потом я выгреб из-под
матраса остаток денег и набил ими карманы.
Покончив со всеми этими делами, я поехал к старику, чтобы
побеседовать с ним о его скунсах.
35.
По совету Хиггинса я поставил машину на задворках фермерской
усадьбы, чуть в стороне от ворот, которые вели к сараям, чтобы она не
загораживала проход, если кому-нибудь понадобится войти или выйти,
Поблизости никого не было, только откуда-то выскочила, вилял хвостом,
улыбающаяся деревенская дворняжка, чтобы неофициально
поприветствовать меня радостными прыжками.
Я похлопал ее по спине, сказал ей что-то, и она увязалась за мной,
когда я вошел в ворота и зашагал через задний двор. Но у лаза в изгороди
из колючей проволоки, за которой начиналось поле клевера, я остановился
и попросил ее вернуться обратно. Мне не хотелось брать ее с собой к
старику, чтобы не нарушить этим душевный покой теплой компании
дружелюбных скунсов.
Она подчинилась не сразу. Она убеждала меня, что нам лучше
отправиться бродить по полю вдвоем, Но я настаивал на ее возвращении, я
шлепнул ее по заду, чтобы придать больше веса своим словам, и в конце
концов она побежала обратно, оглядываясь через плечо в надежде, что я
смягчусь.
Когда она скрылась из виду, я пошел через поле вдоль
проложенной телегами колеи, которая едва проглядывала сквозь густой
ковер клевера. Из-под ног у меня вылетали поздние осенние кузнечики и,
сердито жужжа, скачками рассыпались по полю. Я добрался до конца поля,
пролез через дыру в другой изгороди и, по-прежнему держась
полустершейся колеи, зашагал дальше по заросшему молодыми деревцами
пастбищу. Солнце клонилось к западу, и перелесок был исчерчен тенями, а
в лощине самозабвенно веселились белки, кувыркаясь в опавшей листве и
молнией взлетая на деревья.
Дорога сбегала вниз по склону холма, пересекая лощину,
взбиралась на другой холм и там, наверху, под широким выступом
торчавшей из склона скалы я обнаружил хижину и человека, которого
искал.
Старик сидел в кресле-качалке, древнем расшатанном кресле-
качалке, которое так скрипело и стонало, словно с минуты на минуту
собиралось развалиться на части. Качалка стояла на небольшой площадке,
вымощенной плитами местного известняка, которые старик, видно,
собственноручно нарезал в высохшем русле некогда протекавшей в долине
речки и втащил на холм. Через спинку кресла была переброшена грязная
овечья шкура, и от качки передние ножки на шкуре мотались, как кисточки
на попоне.
- Добрый вечер, незнакомец, - произнес старик с таким
невозмутимым спокойствием, как будто незнакомые люди заглядывали к
нему в этот час ежедневно. Тут я сообразил, что, вероятно, не застал его
врасплох, он видел, как я спускался по колее с холма и пересекал лощину.
Возможно, он наблюдал за мной все время, пока я шел к нему, тогда как я
даже не подозревал о его присутствии, не зная, где его нужно
высматривать.
Я только сейчас обратил внимание на то, как гармонировала эта
хижина со склоном холма и окружавшими ее выходами скальных пород,
словно она была такой же неотъемлемой частью этого лесистого пейзажа,
как деревья и скалы. Домик был невелик и низок, а бревна, из которых он
был сложен, под воздействием непогоды и солнца обесцветились и
приобрели какой-то неопределенный оттенок. Рядом с дверью стоял
умывальник. На скамье разместились оловянный таз и ведро с водой, из
которого торчала ручка ковша. Позади скамьи высилась поленница дров и
стояла колода с вонзенным в нее обоюдоострым топором.
- Вы будете Чарли Манз? - спросил я.
- Точно. Чарли Манз - это я, - ответил старик. - А как вам удалось
меня найти?
- Мне указал дорогу Ларри Хиггинс.
Он покивал головой.
- Хиггинс хороший человек. Если уж Ларри вас направил сюда,
значит все в порядке.
Когда-то он был крупным, рослым мужчиной, но его обглодали
годы. Рубашка свободно болталась на его широких плечах, мятые брюки
казались пустыми, что характерно для стариков. Голова его была не
покрыта, но благодаря густым, стального цвета волосам создавалось
впечатление, будто на нем надета шапка, а лицо заросло короткой и
довольно неопрятной бородой. Я никак не мог решить, запускал ли он эту
бороду сознательно или просто несколько недель не брился.
Я представился и сказал, что меня интересуют скунсы и мне
известно, что он пишет книгу.
- Похоже, вы не прочь присесть, немного поработать языком, -
сказал он.
- Если вы не возражаете.
Он встал с кресла и пошел к хижине.
- Садитесь, - сказал он, - Если вы собираетесь у меня немного
погостить, вам лучше сесть.
Я огляделся - и боюсь, слишком выразительно, ища глазами, куда
бы мне примоститься.
- Садитесь в кресло, - сказал он. - Я его для вас согрел. Сам я
устроюсь на полене. Мне это только на пользу. А то я тут нежусь, почитай,
с самого полудня.
Он исчез в хижине, и я опустился в кресло. И, рассевшись в нем, я
почувствовал себя последней скотиной, хотя, не сделай я этого, он бы
наверняка обиделся.
Кресло оказалось удобным, я мог отсюда созерцать долину и холм
напротив - и все это было прекрасно. Землю устилали опавшие, но пока не
утратившие своих красок листья, а несколько деревьев еще щеголяло в
лохмотьях летних нарядов. По упавшему стволу пробежала белка,
остановилась у самого его края, присела и принялась меня разглядывать.
Она подергала хвостом, но не выказала ни тени страха.
Меня окружали красота, тишина и такой безмятежный покой,
какого я не знал уже много лет. Я начинал понимать, что испытывал
старик, коротая в этом кресле долгие часы золотистого послеполудня. Здесь
было на что смотреть. Я почувствовал, как на меня нисходят покой и
умиротворение, и я даже не вздрогнул, когда из-за угла хижины вразвалку
вышел скунс.
Скунс остановился и вытаращил на меня глаза, приподняв
изящную переднюю лапу, но немного погодя степенной походкой
неторопливо двинулся дальше через двор. Думаю, что он был не особенно
велик, но мне он показался очень большим, и я приложил все усилия, чтобы
случайно не шевельнуться; у меня не дрогнул ни один мускул.
Из хижины вышел старик. В руке у него была бутылка.
Он увидел скунса и восторженно закудахтал.
- Бьюсь об заклад, что вы здорово струхнули!
- Только в первый момент, - сказал я. - Но я сидел тихо, и он,
видно, примирился с моим присутствием.
- Это Феба, - сказал он. - Страсть какая назойливая особа. Шагу
нельзя ступить, чтобы на нее не наткнуться.
Он снял с поленницы полено и поставил его на попа. Тяжело
опустился на него, откупорил бутылку и протянул ее мне.
- От разговоров пересыхает горло, - сказал он, - а у меня давненько
не было компаньона по части выпивки. Сдается мне, мистер Грейвс, что вы
человек пьющий.
Стыдно сказать, но я чуть было не облизнулся. За весь день у меня
во рту не было ни капли спиртного, и я так закрутился, что у меня даже в
мыслях не было пропустить стаканчик, и только сейчас я понял, как он мне
необходим.
- Мистер Манз, до сих пор меня знали как человека, который
никогда не отказывается от выпивки, - сказал я. - Я не собираюсь
опровергать это мнение.
Я запрокинул голову и деликатно отхлебнул из бутылки. Виски
было не первого класса, но приятное на вкус. Я обтер рукавом горлышко и
передал ему бутылку. Он сделал умеренный глоток, потом вернул ее мне.
Скунсиха Феба подошла к нему, поднялась на задние лапы и
положила передние ему на бедро. Он опустил руку и помог ей взобраться к
себе на колени. Там она и расположилась.
Зачарованный этой сценой, я настолько забылся, что приложился к
бутылке два раза подряд, тем самым опередив своего хозяина на один
глоток.
Я отдал старику бутылку, и он сидел теперь с бутылкой в одной
руке, а другой почесывал скунса под подбородком.
- По делу вы пришли или просто так, - сказал он, - я все равно рад
вам. Я не из тех, кому в тягость одиночество, и на жизнь я не жалуюсь,
однако для меня всегда праздник поглядеть на лицо ближнего. Но вас что-
то гнетет. Неспроста вы пришли ко мне. Вам хочется снять с души эту
тяжесть.
С минуту я молча смотрел на него, и тут у меня в голове созрело
важное решение. Ничем не обоснованное, оно шло вразрез со всеми моими
планами. Сам не знаю, что меня толкнуло на это: умиротворяющая тишина,
царившая на этом склоне, спокойствие старика и удобное кресло или это
было вызвано целым комплексом различных причин. Потрать я какое-то
время на размышление, едва ли я решился бы на этот шаг. Но некий
внутренний импульс, нечто, таившееся в этом предвечернем часе, побудили
меня поступить именно так.
- Я обманул Хиггинса, чтобы вытянуть из него ваш адрес, -
проговорил я. - Я сказал, что хочу помочь вам написать книгу. Но я больше
не желаю лгать. Одной лжи достаточно. Я не стану вас обманывать. Я
расскажу вам все, как есть.
На лице старика отразилось легкое удивление.
- Помочь мне написать книгу? Это какую, о скунсах?
- Если захотите, я действительно помогу вам, когда со всем этим
будет покончено.
- Пожалуй, если уж говорить по справедливости, то кой-какая
помощь мне не помешала бы. Но вы сюда пришли не за этим, так ведь?
- Да, - подтвердил я. - Не за этим.
Он сделал основательный глоток и протянул мне бутылку. Я тоже
еще разок приложился к ней.
- Порядок, друг, - сказал он. - Я зарядился и готов вас выслушать.
Выкладывайте свое дело.
- Только не перебивайте и не останавливайте меня, - попросил я. -
Дайте мне договорить до конца. А потом уже задавайте вопросы.
- Я умею слушать, - заметил старик, прижимая к себе бутылку,
которую я отдал ему, и ласково поглаживая скунса.
- Возможно, вам будет трудно в это поверить.
- Это уже не ваша забота, - сказал он. - Давайте рассказывайте, а
там видно будет.
И я рассказал. Я призвал на помощь все свое красноречие, но при
этом ни на шаг не отступил от истины. Я передал все так, как это было на
самом деле, рассказал о том, что знал и что предполагал, о том, как ни один
человек не согласился меня выслушать, за что я, впрочем, никого не винил.
Я рассказал ему о Джой, о Стирлинге, о Старике и сенаторе, о вице-
президенте страховой компании, который не мог разыскать для себя жилья.
Я не пропустил ни малейшей подробности. Я рассказал ему все.
Я умолк, и наступила тишина. Пока я говорил, закатилось солнце, и
лесистые склоны подернулись сумеречной дымкой. Налетел легкий ветерок,
повеяло холодом, и в воздухе повис тяжелый запах опавших листьев.
