которое вечера мудреней. Беспощадное утро! Наверно, именно в такое
трезвое время дня женщины, промечтав ночь о ребенке, идут делать
аборт. И у меня получился аборт, выкидыш... Я мечтал, я хотел людям
счастья, а создал уже двоих несчастных. Не одолеть мне такую работу. Я
слаб, ничтожен и глуп. Надо браться за что-нибудь посредственное, чтоб
по плечу - для статьи, для диссертации. И все будет благополучно.
Ветер полощет деревья. Ветер полощет деревья...
На соседнем балконе проигрыватель исполняет "Реквием" Моцарта. Мой
сосед доцент Прищепа настраивает себя с утра на математический лад.
"Rekvi... rekviem..." - чисто и непреложно отрешают кого-то от жизни
голоса. Под такую музыку хорошо бы застрелиться - никто не обратил бы
внимания на выстрел.
Ветер полощет деревья...
Что же я наделал? А ведь были сомнения, потом и не сомнения -
знание: знал, что любое внесенное мною изменение остается в нем, что
"машина-матка" все помнит. Не придал значения? Почему?
...Была мысль, не выраженная даже словами, чтоб не так стыдно
было, или чувство благополучной безопасности, что ли: это же не я. Это
происходит не со мной... И еще - чувство безнаказанности: что захочу,
то и сделаю, ничего мне не будет...
Не застрелишься, падло! Ничего ты с собой не сделаешь - доживешь
до пенсионного возраста и еще будешь ставить свою жизнь в пример
другим...
Ветер полощет деревья. Троллейбус слизывает людей с остановки...
Я не хочу идти на работу".
"20 сентября. Серый асфальт. Серые тучи. Мотоцикл глотает
километры, как лапшу. Застыл у дороги пацан, и по его позе понятно,
что он сейчас намертво решил: вырасту большим - буду мотоциклистом на
красном мотоцикле. Становись мотоциклистом, пацан, не становись только
исследователем...
Все прибавляю газ. Стрелка спидометра перевалила за девяносто.
Ветер наотмашь хлещет по лицу. Показался встречный самосвал - прет,
конечно, по самой середине дороги, даже с захватом левой стороны. Эти
сволочи, водители самосвалов, мотоциклистов за людей не считают,
норовят согнать на обочину. Ну, этому я не уступлю!
Нет, я не врезался. Жив. Вот записываю, как мчал сегодня с
остекленелыми глазами неизвестно куда и зачем. Надо же что-то
записывать... Самосвал в последнюю секунду вильнул вправо. В зеркальце
заднего вида я наблюдал, как водитель выскочил на дорогу, махал мне
вслед кулаками.
Собственно, если бы я и разбился, какая разница? Есть запасной
Кривошеин в Москве... Сил нет, какое у меня сейчас отвращение ко
всему. И к себе.
...Как он дрожал, как обнимал мои ноги - сильный, красивый "не я"!
А ведь мог я понять и предотвратить, мог! Но решил: сойдет и так, чего
там! Ведь он - не я.
А все было так интересно, хорошо, красиво: мы мечтали и
разглагольствовали, заботились о благе людей, принимали клятву...
стыд-то какой! А в работе пренебрег тем, что создаю человека. Обо всем
думал: об изящных формах, об интеллектуальном содержании, а то, что
ему может быть больно и страшно, как-то и в голову не пришло.
Сварганил на скорую руку "обоснование", что информационной смерти в
опыте нет, - и ладно. А была смерть как акт насилия над ним.
Как же так получилось? Как получилось?
Белые столбики вдоль шоссе отражают звук мотора: чак-чак-чак-как
получилось? Чак-чак-чак-как получилось? Спидометр показывает сто
десять, мелькают серо-зеленые полосы из земли и деревьев. На такой
скорости я мог бы уйти от погони, спасти кого-нибудь, приехав вовремя!
Но мне не от кого убегать и некого спасать. Мне было кого спасать, но
там требовалось честно думать, а не выжимать ручку газа. Честно
думать...
Я могу преодолевать различные высоты, стихии, - и усилием мысли и
усилием мышц - чего там! Со стихиями ясно, преодолеть их можно. А вот
как преодолеть себя?
Сейчас я перелистал дневник - и даже страшно стало: до чего же
подла и угодлива моя мысль! Вот я рассуждаю о том, что беды людей
происходят от их беспринципности, от того, что считают "свою хату с
краю", а через несколько страниц я ловко обосновываю расположение
своей "хаты с краю": не надо заводиться с Гарри Хилобоком, пусть
делает свою докторскую диссертацию... Вот я размышляю о том, как
сделать, чтобы из открытия получилось "хорошо", а вот я призываю себя
к жестокости со ссылками на убийства в мире... Вот я (или мы с
дублем-аспирантом, все равно) принижаю себя до уровня заурядного
инженера, которому трудно и непривычно вести такую работу - моральная
перестраховочка на случай, если не выйдет; а вот, когда стало
получаться, я равняю себя с богом... И все это я писал искренне, не
замечал никаких противоречий.
Не замечал? Не хотел замечать! Так было приятно и удобно:
красоваться, лгать самому себе от чистого сердца, приспосабливать идеи
и факты к своему душевному комфорту. Выходит, думал-то я в основном не
о человечестве, а о самом себе? Выходит, эта работа, если оценить ее
не с научной, а с моральной стороны, была просто незаурядным
пижонством? Конечно, где уж тут заботиться о каких-то
экспериментальных образцах!
Что же ты за человек, Кривошеин?"
"22 сентября. Не работаю. Нельзя мне сейчас работать... Сегодня
съездил на мотоцикле в Бердичев непонятно зачем и, кстати, понял смысл
таинственной фразы, что когда-то выдали печатающие автоматы. Двадцать
шесть копеек - это цена заправки: пять литров бензина, двести граммов
масла - ее как раз хватает от Бердичева до Днепровска... Раскрыл еще
одну "тайну"!
Где-то сейчас дубль Адам, куда уехал?
...И это существо, которое машина пыталась выдать сразу после
первого дубля: полу-Лена, полу-я... Оно наверно, тоже пережило ужас
смерти, когда мы приказали "машине-матке" растворить его? И батя... О
черт! Зачем я думаю об этом?
Батя... последний казак из рода Кривошеиных. По семейному
преданию, прадеды мои происходят из Запорожской Сечи. Жил когда-то
казак лихой, повредили ему шею в бою - вот и пошли Кривошеины. Когда
императрица Катька разогнала Сечь, они переселились в Заволжье. Дед
мой Карп Васильевич избил попа и станового пристава, когда те решили
упразднить в селе земскую школу, а вместо нее завести
церковноприходскую. Я понятия не имею, какая между ними разница, но
помер дед на каторге.
Батя участвовал на всех революциях, в гражданскую воевал у Чапаева
ротным.
Последнюю войну он воевал стариком, лишь первые два года. Отступал
по Украине, вывел свой батальон из окружения под Харьковом. Потом по
причине ранения и нестроевого возраста его перевели в тыл, в Зауралье
военкомом. Там, в станице, он, солдат и крестьянин, учил меня ездить
верхом, обхаживать и запрягать лошадей, пахать, косить, стрелять из
винтовки и пистолета, копать землю, рубить тальник осоавиахимовской
саблей; заставлял и кур резать и свинью колоть плоским штыком под
правую лопатку, чтоб крови не боялся. "В жизни пригодится, сынок!"
...Незадолго до его кончины "ездили мы с ним на его родину в
Мироновку, к двоюродному брату Егору Степановичу Кривошеину. Когда
сидели в избе, выпивали по случаю встречи, примчался внучонок деда
Егора:
- Деда, а в Овечьей балке, где плотину ставят, шкилет из глины
вырыли!
- В Овечьей? - переспросил батя. Старики переглянулись. - А ну
пошли посмотрим...
Толпа рабочих и любопытствующих расступилась, давая дорогу двум
грузно шагавшим дедам. Серые трухлявые кости были сложены кучей. Отец
потыкал палкой череп - тот перевернулся, показал дыру над правым
виском.
- Моя! - батя победно поглядел на Егора Степановича. - А ты,
значит, промазал, руки тряслись?
- Почем ты знаешь, что твоя?! - оскорбленно задрал бороду, тот.
- Ну, разве забыл? Он ведь в село возвращался. Я по правую сторону
дороги лежал, ты - по левую... - и батя для убедительности вычертил
палкой на глине схему.
- Это чьи же останки, старики? - строго спросил моложавый прораб в
щегольском комбинезоне.
- Есаула, - сощурившись, объяснил батя. - В первую революцию
уральские казачки в нашем селе квартировали - так это ихний есаул. Ты
уж милицию не тревожь, сынок. Замнем за давностью лет.
...Как это было славно: лежать в ночной степи за селом с отцовской
берданкой, поджидать есаула - как за идею, так и за то, что он,
сволочь, мужиков нагайкой порол, девок на гумно возил! Или лететь на
коне, чувствуя тяжесть шашки в руке, примериваться: рубануть вон того,
бородатого, от погона наискось!
А я последний раз дрался лет восемнадцать назад, да и то не до
победы, а до звонка на урок. И на коне не скакал с зауральских времен.
Всей моей удали - обгоны на мотоцикле при встречном транспорте.
Не боюсь я, батя, ни крови, ни смерти. Только не пригодилась мне
твоя простая наука. Теперь революция продолжается другими средствами,
открытия и изобретения - оружие посерьезней сабель. И боюсь я, батя,
ошибиться...
Врешь! Врешь! Снова красуешься перед собой, пижон, подонок!
Неистребимое стремление к пижонству... Ах, как красиво написано:
"Боюсь я, батя, ошибиться" и про революцию. Не смей об этом!
Ты намеревался синтезировать в людях (да, в людях, а не в
искусственных дублях!) благородство души, которого в тебе нет;
красоту, которой у тебя нет; решительность поступков, которой ты не
обладаешь; самоотверженность, о которой ты понятия не имеешь...
Ты из хорошей семьи; твои предки умели и работать и отстаивать
правое дело, бить гадов: когда кулаком, когда из берданки, спуску не
давали... А что есть ты? Выступал ли ты за справедливость? Ах, не было
подходящего случая? А не избегал ли ты - умненько и осторожно - таких
случаев? Что, неохота вспоминать?
То-то и есть, что я всего боюсь: жизни, людей. Даже Лену я люблю
как-то трусливо: боюсь приблизить - боюсь и потерять. И, боже упаси,
чтобы не было детей. Дети усложняют жизнь...
А то, что я таюсь со своим открытием, - разве не из боязни, что я
не смогу отстоять правильное развитие его? И ведь верно: не смогу... Я
слабак. Из породы тех умных слабаков, которым лучше не быть умными.
Потому что ум им дан только для того, чтобы понимать свое падение и
бессилие..."
Аспирант Кривошеин закурил, стал нервно ходить по комнате. Читать
эти записи было тяжело - ведь написано было и о нем. Он вздохнул,
вернулся к столу.
"...Спокойно, Кривошеин. Спокойно. Так можно договориться до
истерических поступков. А работа все-таки на тебе... Не все еще
потеряно, не такой уж ты сукин сын, что следует немедленно удавиться.
Могу даже представить себя в выгодном свете. Я не использовал это
открытие для личного успеха и не буду использовать. Я работал на
полную силу, не волынил. Теперь я разбираюсь в сути дела. Так что я не
хуже других. Ошибся. А кто не ошибался?
Да, но в этой работе сравнения по относительной шкале - хуже или
лучше я других - неприменимы. Другие занимаются себе исследованием
кристаллов, разработкой машин; они знают свое дело туго - и этого
достаточно. Вздорные черты их характера отравляют жизнь только им
самим, сотрудникам по лаборатории и ближайшим родственникам. А у меня
не та специфика. Для того чтобы делать Человека, мало знать, мало
иметь исследовательскую хватку, умело "рукоятки вертеть" - надо самому
быть Человеком; не лучше или хуже других, а в абсолютном смысле:
рыцарем без страха и упрека. Я бы и не прочь, только не знаю как. Нет
у меня такой информации...
Выходит, мне эта работа не по зубам?"
"8 октября. В нашем парке желто-красная осень, а я не могу
