коммуникации для такого пространства - слабы и ненадежны - несмотря на
разветвленную информационную сеть, она нас связывает слабо в силу
ограниченности скорости света и всевозможных помех, порождаемых нашим
беспокойным Солнцем. И как бы мы не хвалили нашу демократию, она не может
обеспечить в таких условиях политические и экономические интересы нации.
- Значит, - обрадовался Кирилл, - вы отдаете себе отчет, что такое
политическое устройство, как Директорат, необходимо сейчас?
- Как ученый, - сказал Джонс, - я знаю, что скорость света ограничена
трехстами тысячами километров в секунду. Мне это очень не нравится, но я
ничего не могу с этим поделать. Если же говорить серьезно, я уже упоминал,
что социум, нация, живет собственными интересами, отличными от наших. Еще
древние греки в парадоксе с кораблем аргонавтов, подозревали это, утверждая,
что корабль не есть простая сумма составляющих его частей. Я не люблю, не
уважаю режимы, подавляющие свободу личности и как могу борюсь с ними.
- Борьба с ними, по вашему утверждению о закономерности установления
диктатуры, бесполезна!
- Закон - что столб, его нельзя перепрыгнуть, но можно обойти.
- Вы предлагаете революцию?
Джонс поморщился.
- Я так же не люблю революций, так как они ничем не отличаются от того,
против чего они борются - это то же насилие над личностью.
- Ну ладно, бог с ней с революцией. Тем более, что Директорат подходит
мне больше. Конечно он не устраивает меня полностью, во все времена нет
полностью довольных людей, иначе не было бы журналистики, но вы правильно
заметили, Генри, и я с этим полностью согласен, что в нашем случае он
действует наиболее эффективно, - закруглив это направление дискуссии, Кирилл
принялся рыть новое русло, - но я опять хочу вернуться к началу нашего
разговора.
- К моему брюзжанию по поводу нынешних нравов?, - догадался археолог, -
Кирилл, вы сегодня решили выжать из меня все то, над чем я думаю последние
сто лет! Впрочем, такой интерес льстит моему стариковскому самолюбию.
Особенно мне нравится излагать свои мысли политическому противнику,
представителю, так сказать, официальной идеологии.
- Но только - политическому!, - вставил, смеясь, Кирилл, - в остальном,
надеюсь, мы - друзья.
- Поверьте мне, Кирилл, Настя, что нет ничего бесполезнее и
неблагодарнее, чем разговаривать с единомышленником. Когда вы во всем
согласны - о чем вам разговаривать? Спор позволяет если не родить истину, то
хотя бы зачать ее.
- Так вот, - торопился Кирилл не упустить мысль, - не противоречат ли
ваши высказывания о безнравственности человеческого общества и выпады против
современной морали с вашим же утверждением, что каждый человек в отдельности
- добр, мил, нежен аки ангел и к деяниям общества отношения не имеет?
- Противоречат, - согласился Джонс, - противоречие можно усмотреть и в
том моем утверждении о закономерности возрождения тоталитаризма, хотя ранее
я отверг идеи о детерминированности истории. Не мне же одному обо всем этом
думать. Вы хотите, Кирилл, чтобы я аргументировал то, что требует не одного
тома серьезного анализа. То, что я сейчас вам говорил - это так, - он
пошевелил пальцами в воздухе, - хорошо для беседы за чашкой кофе или в виде
вставки в каком-нибудь фантастическом романе. Может я в чем-то неправ, может
я даже во всем ошибаюсь, впав в старческий маразм, возможно и то, что в мире
ничего не существует без изъянов и противоречий. Честно говоря, мне уже
надоело думать обо всем этом: о политике, о добре, о зле, о Боге.
- А он существует?, - спросила Анастасия.
- Кто?
- Бог.
Джонс в очередной раз задумался.
- Меня всегда удивляли такие вопросы - они противоречат догмату веры и
сразу выдают атеистов. Если я скажу, что он существует, то, раз вы задали
этот вопрос, вы спросите: а какие доказательства этому я могу привести?
- Я поверю вам на слово, - серьезно сказала Анастасия, - о
доказательствах будет спрашивать он, - показала она на Кирилла.
- Он существует, - медленно ответил старый археолог.
- А доказательства?, - шепотом спросил Кирилл, пытаясь оттенить
комичность ситуации, но получилось так, будто он только подчеркнул важность
этих минут.
Генри откинулся на спинку стула. Что он, ставосьмидесятилетний старец,
чей мафусаилов век служил подтверждением его веры в Добро, в Бога, мог
привести в доказательство того, что Солнце светит, а небо голубое? Святой
Грааль? Моисеев ковчег заветов? Чепуха! всем этим вещам при желании можно
найти естественное объяснение или вообще отрицать их существование. Хотя он
в молодости достаточно погонялся за ними и даже держал их в руках, но в
общем-то совершал ту же ошибку, что и этот молодой человек - искал
доказательство очевидному и утверждал, что он действует в научных интересах
и верил, что предъявление божественного может кого-то заставить, подвигнуть
жить по христианским законам. По сути это то же самое, что требовать плату
за бескорыстие или брать напрокат совесть. Веру не купишь и не докажешь
именно в силу ее очевидности.
- Не буду вам больше мешать, - вздохнул Джонс, - извините старика за
назойливость. До свидания.
Отодвинув стул и встав, он поклонился Анастасии, кивнул Кириллу и пошел
к выходу - стройный молодой старикан.
Кирилл, не ожидавший такого резкого окончания разговора, хотел
окликнуть археолога в том смысле, что на улице - дождь, вода, холод, он
промочит ноги и подхватит простуду, грипп, ревматизм, воспаление легких, и
ему лучше остаться, а Кирилл не будет приставать к нему с дурацкими вечными
вопросами и даже закажет ему русской водки, а потом на машине отвезет его
домой или в гостиницу, где он там живет?, но осекся - дождь перестал, тучи
рассеялись, светило Солнце, а небо было ярко-синим, полноводные реки
дождевой воды схлынули и, превратившись в тоненькие ручейки, быстро иссыхали
под необычайно жарким для этого времени Солнцем. Воздух был прохладен и свеж
и свободно вливался в кафе через распахнутые окна и двери.
Джонс снял с вешалки плащ и, перекинув его через плечо по какой-то
озорной привычке, помахал хозяйке и вышел на набережную.
Люди еще не осознали, что непогода кончилась и, не веря своему счастью,
не торопились покинуть душные дома, а только открывали кое-где окна,
форточки, двери, весело переговаривались с соседями и редкими прохожими,
кляня паршивый климат, восхищаясь внезапными его переменами и делая
комплименты хорошеньким девушкам и симпатичным мужчинам, смело гуляющим на
воздухе и не боящимся, что непогода вернется так же внезапно как и ушла, и
их промочит дождь.
Кирилл достал деньги и пошел заказывать обед.
- Видела мое интервью? - спросил Кирилл, расставляя тарелки.
- Прости, - покачала головой Анастасия, - я совсем забыла. Опять
поскандалили?
Кирилл махнул рукой.
- Ерунда. Не на того напала. Как у тебя дела?
Да, думала Анастасия, не понимаю я его. Точнее не различаю, где он
настоящий, а где поддельный. Я была за ним замужем и никогда не жалела об
этом. Добрый, нежный мужчина. А посмотришь его репортажи, интервью - сволочь
сволочью. Милитарист, человеконенавистник. Неужели он искренен и со мной, и
со зрителями? Этот вопрос не давал ей покоя, Может быть из-за этого они и
разошлись?
- Я сегодня улетаю во Внеземелье.
- Опять будешь убивать?
Кирилл разозлился. Это все из-за того случая. Три месяца тому назад в
Аравии вспыхнул очередной мятеж, а он как раз сидел в аэропортуЭр-Рияда,
когда инсургенты-фанатики начали штурм здания. Тысячи обезумевших
гражданских и всего два взвода десантников внутри. Паника, стрельба, смерть
и кровь. Кириллу, как добровольцу пришлось взять в руку оружие. Так он и
работал - в одной руке автомат, в другой - камера. Перо приравняли к оружию.
После этого среди журналистов долго велась дискуссия - имеют ли право
они отстаивать свою точку зрения иначе как репортажами, статьями и тому
подобным, а оружие в этот арсенал журналиста не входит и даже запрещено им
для употребления.
Ничего путного из этой болтовни не вышло, а только Кирилл был уверен,
что военному журналисту обязательно надо уметь владеть не только словом, но
и пулями, потому что на войне не разбирают, что именно ты держишь в руках -
сам факт твоего присутствия в горячей точке делает тебя отличной мишенью.
- Давай не будем ругаться, - буркнул Кирилл, немного успокоившись и
обрадовавшись тому, что про Шаталова будут говорить только в вечерних
новостях. Ее упреки его задевали и ранили. Наверное это любовь?
- Давай, - согласилась Анастасия, - когда вернешься?
Глава девятая. ПАТРИОТ. Клайпеда - Паланга, ноябрь 69-го
Осенняя буря шутя разметала
Все то, что душило нас пыльною ночью,
Все то, что давило, играло, мерцало,
Осиновым ветром раорвано в клочья...
Ю. Шевчук
- Так он действительно слепой?, - спросила Одри, ведя машину по
Пасиматимас, которая, пересекая ржавые пути заброшенного вокзала, вела прочь
из этих странных городов слепых книголюбов, генералов-пацифистов,
переставших сочинять писателей, загадочных друзей, от которых нелегко
избавиться, брошенных собак и Бумажных Человечков. Я смотрел на убегавшие
назад огни витрин, реклам, окон домов, пролетавших машин, уличных фонарей,
которые здесь почему-то никто не бил, темные силуэты сосен и других,
неопознаваемых ввиду опавшей листвы, деревьев.
Мне пришло в голову, что я говорю совсем не так, как пишу. Если этот
мой нескончаемый внутренний диалог записать, то меня просто обвинят в
графоманстве, засоренности штампами и перлами (типа "ввиду опавшей листвы"),
косноязычии и бедности словарного запаса. Зато книги я пишу хорошо. И,
кстати, писатели, как правило, плохие устные рассказчики. Все дело в
несводимости мыслей, речи и письма друг к другу. Человек не думает словами.
Ему только кажется, что кто-то в его голове постоянно бормочет всякую чушь.
Человек не выражает свои мысли речью, ибо еще древние замечали, что мысль
изреченная есть ложь. Речь лишь бледная копия настоящих мыслей, за что мы
подчас горько расплачиваемся. А написанное - не мысли и не запись слов, это
гораздо большее, чем мысли и слова. Книгу невозможно хорошо написать по
заданному плану, она - импровизация, она не только тот, кто пишет, но и
что-то гораздо большее. Она даже не сюжет. Попробуйте взять книгу
посерьезнее и пересказать вслух то, что в ней написано. Получится полная
ахинея, любой здравомыслящий человек, покопавшись в своей жизни, найдет в
ней сюжеты покруче, потрагичнее, посмешнее и он пожмет плечами - как такая
банальщина может привлечь чье-то внимание?
А взять объем этих романов! Герой переходит с улицы на улицу, а
занимает это полтора десятка страниц. Зато в иных местах годы его жизни
умещаются в несколько строк. В детстве меня очень угнетала история Ромео и
Джульетты - если не отвлекаться на пересекающие ее другие сюжетные линии, то
вся трагедия укладывается в небольшой абзац. Но затем, прочитав Шекспира, и
сравнивая его с той детской книжкой в шесть страниц, пять из которых
занимали рисунки для раскраски, я подумал, что анонимный пересказчик
понравился мне больше. И зачем Шекспиру понадобился этот Тибальд, Меркуцио,
Бенедикт, Балтазар, какой-то Кизил, эти мамки, няньки и прочие? Наверное уже
в те времена сочинителям платили за лист.
Я подивился, как далеко меня увели мои размышления и, с усилием
вырвался из медитативного болота, ответил потерявшей всякую надежду привлечь
