в исполнение. Значит и у тебя не так много времени, так как ты последний, а
они не любят тянуть резину. Если что-то не сделал - делай. Надеюсь ты
успеешь. Прощай. Борис. "
Я тяжело опустился на фальшивую могилу и еще раз перечитал письмо. Герр
Адольф на мое святотатство не обратил никакого внимания. Адвокат он был
опытный.
- Он просил что-то передать на словах?, - спросил я.
- Нет, - покачал головой адвокат, - эта история длиться много лет и
через мои руки прошли тысячи таких писем, написанных герром Борисом. Но он
забирал их до истечения установленного срока, а затем приносил новое. Все
они были адресованы только вам. Я сейчас припоминая, что герр Борис поначалу
просил что-то передавать и на словах, но с тех пор прошло слишком много
времени...
- Вы наверное считаете его сумасшедшим?
- Ну что вы, герр Кирилл. Я знаю... знал его с детства и был осведомлен
о приговоре. С его стороны было очень разумно предупредить вас. А теперь я
вынужден вас оставить.
Он кивнул и пошел к выходу с кладбища. Я проводил его взглядом и снова
посмотрел на лист. Дождь его основательно размочил и он превратился в
грязную никчемную промокашку. Я вдавил его каблуком в землю и поднялся. Вот
и все. Пошли последние часы или дни.
Приговор до востребования - кто может придумать более изощренную пытку?
Ты ходишь на свободе, дышишь воздухом, за прошедшие годы и думать забыв о
каком-то там Процессе. Поначалу, год, два, тебя это очень беспокоит -
ты плохо спишь, хаотично меняешь место жительства, по наивности мечтая
обмануть палачей, вздрагиваешь от каждого шороха и нечаянного прикосновения.
И постепенно сходишь с ума или становишься беспечным. Третьего не дано. И ты
спокоен до самого конца, когда однажды ночью (они почему-то очень любят
приходить ночью) тебя поднимут с постели, ослепляя мощными фонарями, закуют
в кандалы, хотя в этом нет нужды, вывезут в закрытой машине далеко за город,
где и приведут отложенный приговор в исполнение. А если ты сидишь в
психбольнице, симулируя болезнь или действительно сойдя с ума, то милая
сестричка введет тебе в вену безболезненную отраву. И кто решиться сказать -
что здесь лучше?
За мыслями я не заметил как добрел до места. Прямо передо мной
возвышался громадный, заслонивший почти все небо, собор, выложенный из
красного кирпича, с витыми, кирпичными же, колоннами, длинной лестницей,
ведущей к массивным, обитыми кованными железными полосами, деревянным
дверям. Из них, настежь распахнутых, мне послышались звуки органа. Это было
вряд ли возможным - служба давно кончилась.
Оглянувшись, я поднялся по лестнице, встал на колени и перекрестился.
Это было сделано вовсе не потому, что я стал христианином. Личное неверие не
означает объективного отсутствия Бога, так же как непонимание основ
квантовой механики не означает, что невозможно сделать атомную бомбу. Внутри
было тепло, но собор, как и все в этом мире, скверно освещался - горели лишь
свечи перед образами, да несколько лампочек в люстрах под фантастически
высоким куполом. И действительно играл орган. Скамьи одиноко грелись в
потоках горячего воздуха, вытекавшего из скрытых щелей кондиционеров, никто
не молился перед иконами, а резная исповедальня приглашала к отпущению
грехов. Я огляделся. Над входом вздымались органные трубы, похожие на
творение внеземной цивилизации, высокий полукруглый балкончик скрывал
играющего и я представил себе седого сгорбленного монаха, с кривой ногой и
тонкими длинными пальцами, медитативно скользящими по регистрам и
извлекающих божественные звуки из сооружения, придумать которое, по моему
глубокому убеждению, человеческому существу было бы не под силу.
Я поиронизировал над своим воображением, натаскавшим готовые штампы у
Питтерс, Эко и Вамберт, и выдающим их в дежурном порядке, когда голове
совсем уж не хочется работать, во рту противно, а книга, черт возьми, уже
второй год не пишется. Впрочем наш замечательный читатель такие огрехи
замечает редко и только стаи критиков набрасываются на подобные проколы
словно стаи акул на ароматную тухлятину.
Здесь пахло, к счастью, воском и ладаном и, взяв свечу, я медленно
прошел мимо икон и скульптур. Образа были почему-то упрятаны за толстые
стекла и горящие перед ними свечи создавали впечатление, что огни горят в
глубине самой картины. Иногда свет падал на глаза библейских женщин и мужчин
и, влажно в них отражаясь, оживлял этих людей.
Я искал того, перед кем мне сейчас хотелось бы поставить свечу, но не
находил - многие святые были слишком строги, иные - слишком мягки и
всепрощающи, но никто сегодня не смотрел с пониманием, или я сам не понимал
их.
Пока я бродил от образа к образу и искал понимания, мой собеседник уже
занял место в третьем ряду у правого края. Он был в старомодном костюме,
цвет которого в полумраке разобрать было невозможно, белой рубашке с
бабочкой, а его дождевик был перекинут через спинку переднего ряда.
Казалось, что он молился - сцепленные руки лежали на коленях, подбородок был
прижат к груди, глаза закрыты. Но это было не так.
До того, как я прослушал курс психологии в Берне, мне всегда казалось,
что чувство противоположное любви, привязанности и дружбе есть ненависть. На
самом же деле антипод привязанности - равнодушие, а враждебность лишь
оборотная сторона любви, ее недостаток, но никак не отсутствие. Бывшие
любовники скорее испытывают друг к другу неприязнь, а друзья превращаются во
врагов, так как от любви до ненависти гораздо меньшее расстояние, чем до
равнодушия. Наверное это печально, но в отсутствие друзей гораздо лучше быть
окруженными врагами, чем равнодушными. Человек любит быть в центре внимания
и его скорее оскорбит полное игнорирование его персоны, нежели просто
враждебность. Может быть, в этом природа многих диктаторов и
военноначальников, обделенных человеческой привязанностью и сублимирующие
свою неутоленную потребность в ненависть ко всем и ненависть к себе. И может
прав Иисус, призывавший любить врагов наших, ибо только так можно излечить
их?
Друзей я давно уже не имел, но врагов сохранял, пестовал и лелеял, в
точности следуя этой заповеди. Я любил своих ближайших врагов и заклятых
друзей. Именно к ним я обращался в трудную минуту.
Я сел на лавку и мы несколько минут просидели молча, казалось не
обращая внимания друг на друга, хотя на самом деле это было не так. Мы
ощущали взаимный опасливый интерес.
Наконец он нарушил тишину:
- Я подумал над твоей просьбой, Кирилл, и поле недолгих размышлений все
же решил тебе помочь.
- Я не буду говорить вам спасибо, генерал. Пожалуй, было бы лучше, если
бы вы не согласились.
Генерал покосился на меня и усмехнулся.
- За что я люблю вас, интеллектуалов, так это за то, что вы всегда
сомневаетесь, прежде чем сделать какую-то глупость, но потом все-равно ее
совершаете. Я прекрасно понимаю твое стремление - ты все хочешь доказать,
что война - это дерьмо. И тебе кажется, что своей писаниной ты можешь
предотвратить надвигающееся смертоубийство.
- Да, надеюсь, - с вызовом соврал я, - человек по своей природе не
пушечное мясо, да к тому же, к счастью, умеет читать.
Собеседник поморщился и оседлал своего любимого конька. Он нес эту
ахинею еще в моем детстве.
- Слабый аргумент. Хорошая война - вот что сейчас нужно человечеству,
как на Спутниках, так и на Земле. Мы застоялись за эти годы Детского
Перемирия. Мы стали слишком долго жить. Ты заметил, Кирилл, как много вокруг
стало стариков и старух? Немощь и болезни отвратительны. Кто сказал, что
годы это мудрость? Годы - это маразм, болезни и мокрые кальсоны. Война - вот
лекарство против седин. Прогрессом движут сражения. Не изобрети человечество
атомной бомбы, вряд ли бы мы сейчас осваивали космос. А взять ваш любимый
конек - гуманизм?! Ну пришло бы кому в голову проявлять его, если бы не было
на свете таких вещей, как - кровь и насилие? С кем ассоциируется у нас живое
воплощение гуманности и сострадания - сестры милосердия? С ранеными, Кирилл,
с войной, пулями и увечьями. Война очищает нас на какое-то время от
агрессивности и поэтому послевоенные годы отличаются небывалым экономическим
подъемом, консолидацией общества, доброжелательностью и миролюбием. А где
все это сейчас? Где подъем, консолидация, миролюбие? Поэтому время пришло -
трубы зовут. И даже ты это почувствовал, а иначе зачем тебе после полутора
десятка лет начать копаться в этой дерьмовой европейской луже?
Генерал самодовольно замолчал, ожидая возражений со стороны
обвиняемого, но тот безмолвствовал. Не потому, что ему не было что сказать,
и не потому, что ему нечем было опровергнуть показания десятка свидетелей,
видевших, как он пырнул несчастного ножичком. Он просто знал - бесполезно
возражать и в который раз уже объяснять, что потерпевший шел мимо него по
улице, споткнулся (сейчас очень плохой асфальт, а улицы совсем не освещают,
господин следователь) и упал прямо на ножичек, которым я, господа судьи,
чистил апельсин. И так двенадцать раз.
- Ты покушаешься на основы, Кирилл. Но только не на основы конфликта, а
того мира, который мы были вынуждены заключить. И это хорошо. Пора показать
нации, что нас заставили сделать. Показать это честно и талантливо.
Так, как ты это умеешь.
- Ладно, генерал, - вздохнул я, - устал я от проповедей. Давайте диск и
разойдемся готовиться к войне, - дрожа я протянул руку. Мне было плохо,
очень плохо. Неужели все-таки наступил этот день "Х", когда придется оживить
свою память, снова пройтись лабиринтами и водоворотами ада, снова пережить
ту боль раскаяния, которую не вырежешь ни алкогольным скальпелем, не
ампутируешь наркотической пилой. Вот сейчас это свершиться - злейший друг
сунет мне в руку персональную ядерную бомбу, которая разнесет в клочья или
меня, или протекающий мир, или нас обоих.
Я даже закрыл глаза, чтобы не видеть свою беззащитную трясущуюся
ладонь, как у припадочного нищего, не видеть оскалившегося генерала, не
пошевелившегося от моего жеста, но неодобрительно глядящего на этого жалкого
человечешку.
- Но у меня его, к сожалению, нет, - я судорожно сглотнул, пытаясь
несуществующей слюной промочить горло, и сунул пятипалую предательницу в
карман, - Оригинал, как ты догадываешься, был уничтожен еще тогда. Но
сохранилась копия в Большой Машине.
Я хотел проворчать, что, мол, и без тебя знаю, но вовремя прикусил
язык.
- Законных путей попасть туда нет. Даже для меня. Поэтому тебе нужен
хакер. И не просто взломщик-любитель, бомбящий счета детских садиков в
муниципальных банках, а профессионал, виртуальщик.
- Может вы мне и денег ссудите на его найм, генерал?, - улыбнулся я.
Он подергал себя за усы, что было высшим проявлением раздражения. Я его
все-таки довел.
- Он тебя сам найдет. Фамилия - Ван Хеемстаа. И надеюсь, что ты
все-таки напишешь эту книгу.
Прощаться мы не стали, так как увидеться в обозримом будущем нам вряд
ли захочется, да и прощать друг друга мы не хотели - то ли было не за что,
то ли за давностью лет мы уже все простили, то ли мы отличались редким
злопамятством. Если разобраться непредвзято, с завязанными глазами и мерой в
руках, скорее у Теодора Веймара было ко мне больше претензий, чем у меня - к
нему.
В чем собственно его вина, господа присяжные? Да всего лишь в том, что
в благословенные времена Конфликта и Недоразумения он имел неосторожность
послать некого журналиста К. Малхонски, в бытность сотрудничества того с ТВФ
