определенные дни, дабы на свет родилась девчушка Одри, а не маленький крепыш
Орри. Затем ее дедушка должен был умудриться не разбить этот бензиновый
раритет за все сто лет его беспощадной эксплуатации, а потом наш седобородый
гигант мысли неимоверными усилиями ума должен был додуматься до счастливой
мысли облагодетельствования своей любимой внучки. Годы спустя, минута в
минуту, секунда в секунду, точно все рассчитав, Одри должна была подкатить
свой лимузин к пересечению Лайсвес и Прамонес и попытаться задавить
ничего не подозревающего К. Малхонски, медленно, но верно спивающегося в
своей добровольной ссылке.
Друзья. если бы все в нашей жизни было случайно, то мы ходили бы по
пустым улицам.
Моя неслучайная знакомая была не просто симпатична, а уже красива. Ее
гордый профиль с небольшим прямым носом, упрямым подбородком, розовой
щечкой, коротко остриженными каштановыми волосами и небольшой родинкой на
веке четко вырисовывались на фоне залепленного снегом стекла и отвлекал меня
от благочестивых мыслей.
В Клайпеду я никогда не ездил, предпочитая полеты, как более быстрый и
безопасный вид передвижения, и теперь мог вовсю насладиться прелестями давно
ушедшего от нас золотого века автомобиля.
За небольшими разрывами в пурге, да и по собственным ощущениям можно
было догадаться, что дорога под колесами машины вполне приличная, несмотря
на ее солидный возраст и полное отсутствие какого-либо ремонта. Машину не
трясло, мы не буксовали в грязи и мне не приходилось выталкивать могутным
плечиком несчастный опель из очередной колдобины. Все мои познания в
автотуризме исчерпывались некогда почерпнутой из классики фразы о том, что в
мире есть две постоянные беды - плохие дороги и дураки, и поэтому, честно
говоря, я побаивался всяческих дорожных коллизий - меня раздражали
бесчисленные повороты шоссе (по пьяному делу дорогу что ли строили? ), из-за
чего мы могли въехать в какую-нибудь трехсотлетнюю сосну, мне надоел дождь и
снег - дороги не было видно, а в умении Одри читать карту я вдруг стал
сомневаться, меня тяготило молчание девушки, раскалявшее воздух в салоне до
взрывоопасной точки.
Дорога петляла по лесу, изредка выбегая на проплешины вблизи моря и
тогда шквальный ветер на какие-то доли секунды сносил густую белую пелену,
открывая вид на занесенное песком шоссе, на угрюмые черные сосны, унылый
пустой пляж кануна Апокалипсиса и замерзшее море. Затем белая завеса
укрывала эти печальные пейзажи и на стекле с новой силой разгорались
разноцветные и, даже, пожалуй уютные огоньки навигационной карты,
транслируемой нам через висящий в зените местный спутник "Витаутас Великий".
Вдруг, по непонятной для меня причине я стал ощущать как мои конечности
коченеют, не согреваемые электроварежками и электроваленками, а зубы, самым
позорным образом начинаю стучать, выбивая замысловатый мотив.
- Холодно, - согласилась с моими зубами вспотевшая Одри и прибавила
тепло, - Мне не вериться, Кирилл, что вы когда-то были Желтым Тигром и
считались самым крутым журналистом во Вселенной, - ядовито добавила она.
Я посмотрел на свое обрюзгшее и начавшее жиреть изображение на стекле и
вздохнул.
- Это все осень, Одри. Осень несчастливое для тигров время года. Летом
я здоров, бодр и весел, желтею и покрываюсь черными полосами и стараюсь не
пропустить ни одной тигрицы.
Через два часа мы въехали в Клайпеду. Одри притормозила на незнакомом
перекрестке с указателем на въезд в Трансконтинентальную Трубу (до сего
времени я попадал в горд сверху, причаливая на посадочной площадке Рыбного
порта и эти места поэтому мне были неизвестны) и вопросительно взглянула на
меня.
Я молча кивнул и альфа-ромео медленно подполз к черному зеву,
уходящему глубоко под город и перегороженному с незапамятных времен железным
агрегатом, предназначенным для сбора мзды с автолюбителей, не желающих на
пороге Вечности расстаться с четырехколесным любимцем. Мне пришлось опустить
стекло, впустив в салон снег, запах города и шум ветра и, примерившись,
ловко забросить в горловину стража серебряное экю. Страж давно отвык от
взяток и поэтому дело у него пошло медленно - он подавился монетой,
закашлял, загудел, задымился, через десять минут замок со скрежетом
отомкнулся и еще через пятнадцать - решетка поползла вверх, пропуская нас.
На полпути в ней что-то замкнуло и нашему многострадальному понтиаку
пришлось протиснуться в эту щель, чуть не исцарапав себе крышу.
Освещение внутри было роскошью и горели только редкие неразбитые
лампочки. На заброшенной стоянке было пусто, не считая остова когда-то
забытого здесь автомобиля трудноразличимой породы и масти. Одри развернула
машину носом к выезду и выключила мотор. Мы посидели молча.
- Будем прощаться?, - поинтересовалась она.
- Нет, не надо, - торопливо ответил я. Расставаться мне с ней не
хотелось, я привязался к девушке, как привязывается одинокий старик к
случайно подобранной на улице маленькой дворняжке с лопоухими ушами. Я
почувствовал, что снова становлюсь одиноким - без дома, без семьи, без
детей. Запретив себе сейчас об этом думать, я мужественно пожал Одри руку,
поцеловал ее в щечку и выбрался в темноту.
Не оглядываясь на все еще стоящую машину, я по направлению к Окнам. Для
этого пришлось спуститься еще глубже - на остановочную платформу, тщательно
изучить указатели и графитти, поплутать по коридорам, обеспокоив уборщиц и
сменных машинистов, и наконец выйти на нужную площадку. Здесь было так же
пустынно.
Я задавал себе, в общем-то, бессмысленный вопрос: почему я живу именно
так, что никто меня в этом мире не ждет домой, никто в этом мире меня не
любит как мужа и отца и никто не гукает, сидя в кроватке и таращась такими
знакомыми серыми глазами. Ответ очевиден - я не нуждаюсь в этом. И я боюсь
этого. Поначалу, как журналист, продирающийся к вершинам этого общества,
расталкивающий длинную очередь таких же безродных бедолаг, кое-где шагая,
как Бэнкей, по головам (но, к счастью, не по трупам), кое-где проезжая особо
трудные участки пути на чьих-то хрупких плечах, я должен был быть
независимым, автономным и самодостаточным. Семья была бы слишком большой
роскошью для меня, а я был не настолько "богат".
Да и не было у меня на этом крестном пути подходящих кандидатур и не
могло быть. Я избегал иметь близких друзей и любимых женщин. Мой мозг точно
высчитывал тех, кто бы мог со временем в них превратиться и я без сожаления
расставался с ними. У меня были только деловые партнеры и деловые же
любовницы. Даже враги были для меня непозволительным богатством и я их
просто уничтожал. Журналист в этом знает толк.
Когда карьера закончилась, в мою душу стали закрадываться смутные
подозрения относительно действительных причин существования "Желтого Тигра".
Это был страх. Страх того. что однажды прийдя к своему дому, увидишь на его
месте зияющую воронку. Или обнаружишь, что твой дом давно покинут, комнаты
пусты и холодны, а по полу разбросаны некогда такие милые домашние вещи,
теперь превратившиеся в мертвецов - игрушки, детские рисунки, махровые
халаты, разодранные в клочья, но хуже всего - пустая кроватка, одинокая без
тепла детского тела. Это настолько ужасно, что это невозможно пережить.
Такие вещи теряются навсегда и, даже, если тебе представляется случай их
снова обрести, ты бежишь от этого на край света как от чумы.
Можно возразить, что вероятность таких трагедий ничтожно мала. Однако,
в один прекрасный день купол Титан-сити, считавшийся абсолютно надежным,
испарился как утренний туман над Нерисом и с тех пор я не полагаюсь на
вероятность и не завожу семьи. Я - трус.
Окнами теперь никто не пользовался. Они простаивали в тоске и
одиночестве, тонкие механизмы в них расстраивались, покрывались пылью и
паутиной, и никто их не ремонтировал. А ведь когда-то у них была бешеная
популярность, почти как у Желтого Тигра. Все-таки философы их доканали.
Основной вопрос философии, касательно Окон, человечество впервые решило раз
и навсегда - безинерционное тунелирование человеческого (и не только)
организма сопровождается уничтожением оригинала и гибелью бессмертной души.
А посему через Окна с тех пор лазили только банды сумасшедших "оконников",
да личности, давно потерявшие на своем жизненном пути души. Такие как я.
Поэтому я смело шагнул под закатное небо Фюрстенберга.
Я попал туда куда и хотел - на кладбище. Мне всегда нравились
католические кладбища - очаровательный большой газон или целый парк с
аккуратными прямоугольниками могил, вырезанные из песчаника, гранита,
базальта, мрамора, кое-где украшенные скромной резьбой или каменными же
вазами, предназначенными для поминальных цветов. Мне не нравились модные
гробницы, православные изгороди и крематории, похожие на банковские
хранилища, в которых вместо денег и драгоценностей прятались колбы с прахом.
Хотя и они гораздо лучше Великой Космической Традиции.
Кладбища есть только на Земле и может это еще одно признание ее домом
Человечества. Великая Космическая Традиция запрещает хоронить людей. Там,
где нет земли, а есть только один бесконечный Космос, где есть команда и
стремительно несущийся сквозь пустоту корабль, там умершего зашивают в белую
простыню, капеллан или капитан корабля читает над ним соответствующий
отрывок из соответствующей Святой Книги, а затем покойника выбрасывают в
космос, где внутреннее давление разрывает тело на мелкие клочки, быстро
рассеивающиеся в пространстве. На планетах и спутниках поступают несколько
проще и практичнее - умерших отправляют в Утилизатор или гидропонические
оранжереи. "Здесь мертвые помогают живым".
Когда мне пришла в голову совсем неподходящая для меня тогдашнего мысль
- похоронить своего спасителя Фарела Фассенда? Точно не помню, но я помню
мотив поступка - мне необходимо было напоминание, напоминание о своем Долге,
о своей Случайной Вине. Я тогда не очень часто посещал эту фальшивую могилу,
но она помогала мне набраться сил, злости, энергии. Я вел над ней мысленные
диалоги с давно умершим человеком, спорил, кричал, обижался и торжествовал.
И еще это была какая-то ниточка, связующая меня с Землей. Потом, много лет
спустя, я тоже приходил и прихожу сюда, но реже, гораздо реже. И я уже не
спорю и не торжествую. Я просто смотрю на эту глупую затею Желтого Тигра,
которому даже сейчас удается ощутимо полоснуть меня когтистой лапой
необдуманных поступков и преступлений.
Позади меня раздалось вежливое покашливание и я, натянув капюшон,
обернулся. Передо мной стоял невысокий человек неопределенного возраста с
козлиной бородкой, в синем анараке и огромным черным зонтом в руке. На
смотрителя кладбища, церковного старосту и сторожа он не походил. Да и не
его я здесь ждал. Я вопросительно поднял брови, человек с зонтом снова
закашлялся, собрался и представился:
- Адольф Мейснер, адвокат из Дома "Мейснер и сын". Если вы Кирилл
Малхонски..., - он замолчал.
- Я - Кирилл Малхонски.
- ... тогда у меня для вас послание, - он протянул мне большой желтый
конверт, запаянный сургучом и без адресата.
Я с интересом взял конверт и вскрыл его. Это было письмо от Бориса.
Даже не письмо - так, короткая записка:
"Кирилл, если ты читаешь это письмо и видишь перед собой герра Адди,
то значит со мной все кончено и я не приду к тебе на встречу. Это у меня
вошло в привычку - выходя из дома писать подобное письмо, чтобы друзья и
знакомые все знали. Теперь знаешь и ты - приговор до востребования приведен
