гул. - Бэби немного подрос. Ладно, ничего, отчистит нам медь. В этих
местах осторожность не лишняя.
И я понял с неожиданным возбуждением, что за то короткое время, что
мы разговаривали, волны вокруг нас становились медлительными, более
плоскими, словно сама вода как-то потяжелела, казалось, под нами
распростерлась тень. Наконец, волны стали биться о какую-то скрытую
твердь, и их голос превратился в спокойное шипение прибоя - близкого,
слишком близкого, чтобы исходить от той далекой полоски земли. Медленно,
почти робко по обе стороны в звездном свете поднялись бугристые силуэты, и
очень скоро я увидел, что они покрыты чахлой травой и группами кустов.
Движение корабля менялось, становилось более ровным, глухой пульс прибоя
был уже позади и замирал вдалеке. Казалось, что там, в черноте, за светом
наших фонарей сама земля протянулась нам навстречу.
Так все и шло, час за часом в ночи. Тучи скрыли луну, а звездный свет
освещал нам только смутные контуры берега, свет наших фонарей туда не
достигал. Впереди нас горела открытая дверца топки буксира, сердитая
путевая звезда в черноте, сопровождаемая настойчивым, неумолимым пыхтением
машины. Я постарался подремать, лежа или сидя, опираясь на транец, но без
соединенного эффекта от рома и крайней усталости неудобства палубы
заставляли меня просыпаться почти через каждый час. Однажды что-то
неприятно пропело мне в ухо, и я резко сел и стал озираться по сторонам.
Берега немного изменились, но необязательно к лучшему. Теперь там были
деревья, странно скученные и росшие на болотах, судя по тому, что
доносилось до нас в теплом бризе - запахи и непрерывный хор чириканья,
карканья и свиста. И москитов, я стукнул одного и выругался, но Джипа,
похоже, они нисколько не беспокоили.
- Чуть позже они снимут вахту, - сказал он, в непринужденной позе
устроившись у руля. Я уже собирался что-то сказать, когда в ночи эхом
отозвался звук - нечто среднее между гудением и кашляющим ревом, а за ним
последовал тяжелый всплеск. - Аллигатор, - заметил Джип, - наверное,
что-то ему приснилось.
- У меня сердце обливается кровью, - я спрятал голову в ладони, чтобы
спасти веки от москитов и снова погрузился в свои невеселые мысли. Я хотел
спросить, куда мы плывем, но был слишком измучен, чтобы об этом
волноваться. Я помню, что еще два-три раза просыпался в смутной тревоге,
но не помню, что именно меня будило. Последний раз я припомнил более
отчетливо. В моей голове глухо стучали барабаны, в воздухе стоял запах
молнии, по стене взад-вперед скользили тени...
Внезапно, так, словно кто-то встряхнул меня, я проснулся, резко сев,
весь в напряжении, тяжело дыша. Ничего не изменилось, насколько я мог
видеть, и все же что-то было не так. Во-первых, воздух стал прохладнее, и
запахи были другими. Луна теперь вышла, хотя стояла в небе очень низко и
отбрасывала на палубу длинные тени. Джип по-прежнему стоял у руля, не
двинувшись с места. Он кивнул, когда я с трудом заставил себя подняться,
потянулся так, что мускулы затрещали, и мысленно пожалел, что съел все эти
бобы. Я был не в том настроении, чтобы разговаривать, так что я оперся на
поручень и стал смотреть на реку. Странные деревья по-прежнему были там -
какая-то разновидность кипарисов, подумал я, разглядев их более отчетливо,
- но они смешивались с другими видами по мере того, как берега становились
все выше. И между ними, как мне показалось, я заметил теперь вспыхивавшие
время от времени крошечные искорки - далекие огоньки. Сначала я решил, что
всему виной мои глаза, пока в темноте не раздалось пение - стройный хор
голосов, в основном женских. Напев был похож на какой-то блюз, медленный и
скорбный, как мутная река.
Я как раз собирался сказать об этом Джипу, а заодно и спросить, куда
мы направляемся, когда из теней в реке неподалеку от нас материализовался
новый силуэт - высокий неуклюжий трехмачтовый корабль, больше даже, чем
"Сарацин", медленно покачивавшийся на якоре в канале. Казалось, его
огромный бушприт насмехался над нашей истерзанной оснасткой, когда мы
проходили мимо. За ним были пришвартованы более мелкие суденышки, и
другие, величиной чуть больше каноэ, подтянутые к грязному берегу. Затем
снова пошли деревья, но между ними все больше появлялось расчищенных
просек, были там и здания, почти у самой воды, и снова голоса, на сей раз
хриплые и пронзительные. Я взглянул на другой берег, но тот был погружен в
непроницаемую темноту. Однако на реке лунный свет тускло освещал еще один
большой корабль, стоявший на якоре, стройное длинное судно, похожее по
форме на акулу и сидевшее в воде на удивление низко. Его плоские палубы
были увенчаны темными закругленными выпуклостями, а их длинные хоботы были
зачехлены непромокаемым брезентом; широкая приземистая дымовая труба
поднималась между ними, лишь слегка превосходя их по высоте. Это
несомненно был военный корабль, имеющий орудия с башнями, гораздо более
современные, чем наши пушки, заряжаемые с дула. За ним деревья исчезали, и
на фоне неба вырисовывалась фаланга больших уродливых строении, то там, то
здесь увенчанных тонкими фабричными трубами. Широкий мол далеко выдавался
вдоль берега в реку, так далеко, что в конце его отмечали только слабые
огоньки, а вдоль него располагалось буйство различных мачт, очень похожих
на те, что я видел над крышами на Дунайской улице. Но среди них, выступая,
как широкие столбовидные стволы дождливого южного леса, пара за парой
стояли трубы. Украшенные фантастическими ренделями, звездами и даже
коринфскими капителями, они венчали высокие корпуса судов, словно здесь
собралось многочисленное плавучее потомство фабрик. Когда мы подошли
ближе, я увидел огромные цилиндры, установленные на их корме. Я оперся на
поручень и сжал голову руками.
Джип издал вопросительный звук.
- Это все смешение времен, - простонал я. - У меня от него голова
идет кругом. Неужели времена постоянно так перепутываются?
Джип покачал головой:
- Тут нет никакой путаницы. Суда с квадратным такелажем, с колесами
на корме, даже жестяные мониторы - где-то в 1850-х - 1860-х годах их можно
было увидеть пришвартованными здесь вместе.
Я кивнул, тщательно изучая Джипа:
- Ты это помнишь, да? Со времен своей молодости?
- Я? - Джип улыбнулся. - Нет, черт побери! Я не такой старый. Они все
исчезли к тому времени, когда я родился, не считая, может быть, парочки
судов с колесами на корме. Там, где я рос, я ничего такого не видел, даже
похожего, и ни капли моря. Только волны зерновых посевов, миля за милей.
Говорили, что они похожи на океан, - да что они понимали? Они никогда его
и в глаза не видели, так же, как и я. До тех пор, пока не сбежал на
побережье; тогда-то я и увидел море и с тех пор никогда с ним не
расставался. Даже несмотря на то, что получил нашивки капитана как раз
вовремя, чтобы идти на войну против подлодок.
Теперь я уже поразился другому: Джип казался далеко не таким
современным, чтобы сражаться против подлодок. Против тунисских корсаров -
да, но против немецких подлодок - нет. Из-за этого его "вневременная"
личность казалась еще более невероятной, чем у Молл.
- Похоже, тебе досталось. А где ты был? На Северном море? На
мурманских конвоях?
- И там, и там. Но я родился задолго до начала века в Канзасе. Мне
было где-то около шестнадцати, когда я сбежал, я ведь говорил о Первой
мировой войне. - Он вскинул голову. - Я здесь просто застрял, вот и все. В
тенях, в точности как вон те корабли. Как все, что мы видим - эти песни из
старых рабовладельческих загонов, маленькие рыбацкие деревушки, вся эта
чертова река под нами. Все это - часть того, что создает это место, его
характер, его образ. Это тень. Она еще не исчезла, пока - нет. Она
продолжает болтаться за пределами Сердцевины, цепляясь за это место. Может
быть, она чувствуется, но остается невидимой, хоть проживи здесь всю
жизнь, разве что в один прекрасный день завернешь за правильный угол.
- Какое место... - попытался я спросить. Но мои слова утонули в реве
буксирного гудка и неожиданного взрыва активности на палубе.
Джип выкрикивал приказы и повернул руль. Пирс явился снизу со своей
трубой и вызвал обе вахты. Мы подошли к пустому причалу, и на "Непокорной"
приходилось начинать работу. В результате я остался единственной
бесполезной персоной на борту, не считая, пожалуй, зловещего маленького
трио, спрятавшегося в той каюте на полубаке, но они с трудом могли сойти
за людей. Я подумал было занять свою полуразрушенную клетку, но к ней не
было свободного доступа с квартердека. С буксира были подтянуты мокрые
тросы и переброшены смутно видневшимся фигурам на набережной. Я как раз
пытался проскользнуть между ними, когда Молл позвала меня голосом,
прозвучавшим не хуже пароходного гудка, и от неожиданности я чуть не повис
в ослабленной петле:
- Эй, прекрасный Ганимед! Удираешь, как шиллинг в шафлборде? [игра с
передвижением деревянных кружочков на размеченной доске] Сейчас мы ее
замотаем - иди сюда, одолжи нам силу своих рук. К шпилю!
Я не мог припомнить, кто такой, к черту, был Ганимед, и был не очень
уверен, что мне хочется вспомнить, но по крайней мере нашлось хоть
какое-то дело. Мы подняли длинные перекладины с их опор, просунули их в
прорези и наклонились над ними.
Молл ногой отшвырнула пал и осторожно вскочила, прочь с нашего пути,
на израненную верхушку кабестана:
- Поднимайте, мои чудные силачи! Поднимайте, мои румяные храбрецы!
Поднимайте, это путь к тому, чтобы получить выпивку! Что это вы так
потеете над ними, они же легче перышка! Сапожники вы все, вот что, даже
лучшие из вас! Вам пушинку и ту не сдвинуть с места! - Она отцепила от
плеча скрипку и заиграла веселую мелодию, явно самую популярную в здешних
местах:
Была у меня подружка-немка,
Да больно толста и ленива,
Выбирай, выбирай, Джо!
Потом была девушка-янки,
Да я от нее чуть спятил.
Выбирай, выбирай, Джо!
Пока мужчины, хором распевавшие песню - и женщины тоже, перебирали
национальные характеристики различных девиц, о которых я раньше и не
подозревал, изувеченная "Непокорная" была подтянута к причалу. Я согнул
спину вместе с остальными, но как только кранцы ударились о борт, канаты
были быстро выбраны, сходни поданы, и моей полезной деятельности пришел
конец. Приступ активной деятельности усилился вдвое, все либо выкрикивали
приказы, либо подчинялись им, либо делали и то, и другое. Никто напрямую
не сказал мне, чтобы я убирался, но я все никак не мог найти на палубе
места, где кто-нибудь не нашел бы срочной и уважительной причины, чтобы
виновато, но твердо оттеснить меня в сторону.
Возмущаться этим я тоже не мог. Мне повезло, что команда по-прежнему
рвалась продолжать погоню, даже после полученного нами резкого и кровавого
отпора - не важно, чем они при этом руководствовались: местью, общей
ненавистью к Волкам или предложенными мной деньгами. Мне пришло в голову,
что у этих полубессмертных может быть особое отношение к деньгам. Они
никогда не могли быть уверены, что денег будет достаточно. Они должны были
знать, что почти неизбежно деньги у них кончатся, рано или поздно, а также
что нет смысла болтаться на одном месте слишком долго, чтобы заработать
побольше, поскольку это сократит их жизни, затащит их назад в Сердцевину
или как они там это называли. Неудивительно, что они были так искушены в
