слышался отдаленный шум уличного движения. Мне стало любопытно, и я пошел
посмотреть.
Улица, на которую я вышел, была поразительной. Никаких больше
складов; она была широкой и хорошо освещенной, окаймленной домами,
террасами высоких величественных зданий из красноватого кирпича. У них
снова был какой-то ускользающий европейский вид, особенно по верхнему
фасаду, где шло что-то вроде длинной галереи, образуя глубокие балконы под
обычной крышей. Там росли домашние растения и большие кусты в горшках:
лавр, мимоза и другие, которых я совсем не знал: экзотические, элегантные
и грациозные, буйно разросшиеся на витиеватых чугунных перилах. Но эти
дома тоже были восстановлены, большинство из них были теперь фасадами
магазинов или кафе - некоторые из них были открыты. Я подошел к
ближайшему, и теплый ночной воздух поднялся и ударил меня густыми
ароматами кофе, жареного лука и горячей выпечки, и звуками джазовых
записей. И я неожиданно почувствовал такой голод, что впору было хоть
плакать.
Но это был жажда чего-то большего, чем пища: это был быстрый взгляд в
цивилизацию, разумную жизнь или, по крайней мере, то безумство, которое я
знал. Но возьмут ли они здесь мои деньги? Я пошарил в карманах. Во
внутреннем кармане я нашел несколько маленьких монеток, очень тяжелых -
это было золото, но такого я никогда не видел: на монетах были какие-то
странные надписи и слоны. Должно быть, это были деньги Джипа. А все мои
обычные деньги находились в карманах моей собственной одежды, на борту, и
я стал ощущать себя очень неспокойно. Мне пора было возвращаться. Но я не
мог удержаться, чтобы не заглянуть в окно - посмотреть, что за люди сидят
в кафе. Они были такими же, как я, точно такими же; они могли приехать из
любой страны мира, ну, почти из любой. Большинство из них были молоды,
несколько кавказского типа, но хватало и черных, и людей с Востока -
жизнерадостная космополитическая толпа, так оравшая в попытке перекричать
джаз, что я не мог разобрать, на каком языке. А вывеска на кафе гласила:
"Au Baratria". Баратрия - это где же?
Из кафе вышла молодая пара, и, чувствуя себя последним идиотом, я
подступил к ним. Лицо девушки, раскрасневшееся и хорошенькое, исказилось;
лицо юноши потемнело, и он резко оттолкнул ее. Я пожал плечами и дал им
пройти. Ну и манеры у них здесь, нечего сказать. Я пошел по дороге. Здесь
была все еще освещенная витрина книжного магазина, и, клянусь Богом, все
названия были на английском! Только для меня все бестселлеры на одно лицо.
Я покупаю "Тайм" и "Экономист", так что это мне тоже ничего не дало. Затем
шел магазин мужской одежды, набитый черной кожей и называвшийся - вы не
поверите - "Геббельс". Это доказывало только, что дурной вкус - явление
универсальное. После него - видеомагазин, но там виднелись только две-три
кассеты. Названия были английскими, но несколько специфическими:
"Хорошенькие персики", "Пусси-ток", "Мастерская тела". Ну, да. Где же это
все находится, черт бы побрал, в Коста Брава? Еда пахла для этого слишком
аппетитно.
Мимо проходил еще один человек, которого можно было спросить -
крепкий чернокожий мужчина, но как только я раскрыл рот, мне его чуть не
заткнули кулаком. Прошедшие день-два научили меня не очень-то подставлять
другую щеку, но я сдержался: наживать сейчас себе неприятности было бы
неправильно. В отдалении по тротуару спешил более респектабельный
горожанин, толстый и средних лет. Я подошел к нему, чтобы перехватить, но
не успел я произнести: "Простите, сэр...", как он сунул что-то мне в руку
и удалился со скоростью, для которой его телосложение было явно не
приспособлено. Я смотрел ему вслед разинув рот, потом взглянул вниз на
свою ладонь. Несколько серебряных монет; я взял две самые крупные и увидел
на них орла, стершегося от долгого употребления. Четвертаки,
двадцатипятицентовики - разрази меня гром, я был в Америке.
Я стоял, беспомощно хихикая про себя. За ночь и день - причем большую
часть последнего мы дрейфовали - я ухитрился пересечь Атлантику. Если бы я
когда-нибудь понял, каким образом, я мог черт знает что натворить в
экспортном бизнесе, это точно.
Или... а сколько в действительности это заняло у меня времени? Все
происходит во времени. И вдруг мне вспомнились детские сказки про короля,
вернувшегося из-под холма. А здесь, в конце концов, была страна Рипа ван
Винкля [Рип ван Винкль - герой одноименного рассказа Вашингтона Ирвинга,
проспавший 70 лет].
Неожиданно я перестал хихикать. Несмотря на все тепло этой ночи, я
почувствовал себя измученным и замерзшим, как возвращающееся привидение -
жалкая тень, в звездном свете заглядывающая в тепло жизни, из которой его
так давно вырвали. Теперь мне надо было знать, в каком времени я нахожусь,
а не только в каком месте. Я бросил голодный взгляд на кафе, но подавил
эту мысль - на пятьдесят центов нельзя было купить и воды для кофе, если
здешний город был вроде Нью-Йорка. Плоская синяя коробка на
противоположной стороне улицы была газетным автоматом; вот что мне
поможет! Я поспешил назад, на ту сторону улицы - и остановился как
вкопанный на середине. Теперь я знал, почему люди сторонились меня.
Так же, как я сам сторонился бродяг, пьяниц и отщепенцев. И вот я
стоял, отражаясь в витрине магазина одежды, - гротескное привидение,
парившее над прямыми манекенами внутри. Головорез с разинутым ртом, волосы
всклокочены, весь в саже, небритый, одетый в облегающую кожу, обнаженные
руки покрыты ожогами и шрамами, безвкусная цветная повязка, как у бандита,
на лбу и четырехфутовый меч, свисающий вдоль ноги - видит Бог, сам я бы
просто удрал. Может, Джип был прав, и, по крайней мере, меч они не
заметят, но то, что было правдой для Него, было не совсем так для меня. Я
был слишком частью этой жизни.
Затем на меня с ревом помчался грузовик, даже не пытаясь
притормозить, и я отскочил на тротуар, как электрическая лягушка. Я сделал
жест водителю, потом вспомнил и поднял вверх один палец - это они здесь
все понимали. Не то чтобы я особо винил его, разве что за обидчивый
характер чернокожего. Я выглядел просто психом и опасным, как черт. Я
поспешил к автомату, выудил монеты и сунул их в прорезь. Как раз хватило -
я вытащил газету и уставился на нее. "Нью-Орлеанз Стэйтс Айтем", издано
четвертого...
На следующий день после того, как я уехал. Новый Орлеан. День и ночь
- правильно. Вот и все. Я почувствовал, как у меня задрожали колени.
Значит, это правда... Я выпустил из рук газету, повернулся и побежал туда,
откуда пришел, прочь от огней и кафе, ароматов креольской кухни и чугунных
балконов, помчался: как сумасшедший, к реке и причалу.
Я добежал до площади, уверенный в каждом повороте, и выскочил прямо у
собора, на полной скорости пересек сады, пугая запоздалых прохожих, и,
задыхаясь, нырнул в улочку, откуда пришел. Здесь все было просто - за
каждый поворот, как я и запомнил, и память подвела меня не больше одного
раза. Пешком таким образом идти было легче, можно было постоять, отыскивая
приметы, не нужно было принимать быстрые решения, где сворачивать. И все
же я вздохнул с облегчением, когда, наконец, вышел на ту дорогу, где меня
подцепил тот лживый призрак, и увидел широкую реку, поблескивавшую темной
медью под неясной луной. Миссисипи, не больше, ни меньше. Что ж, в любом
случае, мне найдется о чем спросить Ле Стрижа.
Отсюда я шел уже спокойно, восстанавливая дыхание. Я не слышал стука
молотков; может быть, они сделали перерыв на ночь. Я не мог их за это
винить; две ночи подряд - это было бы слишком для кого угодно. Я свернул
за угол к верфи; а потом я остановился как вкопанный и схватился за стену
здания, словно бег неожиданно схватил меня за ноги и превратил их в воду.
Это было не то здание. Это была не дранка, ее здесь вообще не было,
ни в одном, ни в другом конце широких бетонных причалов, тянувшихся по обе
стороны реки. Это была современная стена из гофрированного железа, точно
такая же, как другие стены, которые я видел по всей верфи. У некоторых
причалов стояли и корабли - большие грузовые суда, и ни одной мачты, ни
одной трубы между ними, зато с современными контейнерными кранами или
бункерами для зерна и минералов, и огни их прожекторов прорезали тонкие
клинья в ночи. От "Непокорной", от всего того, что привело меня сюда, не
было и следа.
Я мог бегать по этим верфям взад-вперед, разыскивая их; я не стал
этого делать. Я слишком хорошо знал, что случилось. Я боялся этого с той
минуты, как увидел газету, эту дату, хотя к тому времени могло быть уже
поздно. Может быть, это произошло, когда взошла луна. Мои предположения,
мои воспитанные Сердцевиной основные инстинкты переплелись с реальностью,
которая привела меня сюда. Но я слишком спешил, вернулся назад в
Сердцевину, увидел слишком много из того, что не хотело меня отпускать.
Валет, несомненно, считал, что так и случится. И та глубинная часть меня,
отчаянно рвавшаяся выполнить свою цель, что завела меня так далеко и так
быстро, отступила туда, где ей было лучше, и вычеркнула все остальное. Она
выбросила меня на берег в чужой стране, без документов, паспорта, денег и
даже разумного объяснения, почему я здесь оказался. Она оставила меня
совершенно голым на безлюдном берегу. Отрезала меня от "Непокорной", от
Молл и Джипа, от всякой надежды на помощь.
Рассвета так и не было. И, может быть, больше не будет никогда.
Передо мной не было ничего, кроме улиц, целого города поворотов, за
которые можно завернуть, в надежде на то, что за каким-нибудь, за
следующим... надеясь вопреки надежде. Сколько времени это займет?
Опустошенный и больной, я вцепился в дверь склада, глядя вверх на пустые
маленькие окна далеко вверху, на глаза такие же слепые, как и мои, к тому,
что хотели бы увидеть больше всего. Оно было где-то за этими окнами, под
всей этой современной мишурой, прошлое, заключенное в оболочку листовой
стали, как в футляр, а, может, как в гроб?
- Эй! - заорал сердитый хриплый голос. - Эй, ты! Ты че здесь делаешь?
Кончай давай! - Я чуть не бросился на него, но вовремя вспомнил, что в
таких местах даже ночные сторожа должны носить оружие, да и вообще лучше
не привлекать внимание к мечу. Свет прожектора проследил за мной пятном
света, пока я удалялся. Я завернул за первый угол, в тень неосвещенных
улиц. Темнота огромным кулаком сомкнулась надо мной, и тени заполнили
голову. Потерянный, одинокий, я слепо брел, спотыкаясь, по вонючим лужам,
глубже и глубже погружаясь в ночь.
Сначала я все еще пытался запомнить, куда иду, поворачивая в ту или
иную сторону, разыскивая другой путь назад по затемненным проходам - к
реке и докам. Но скоро мой усталый ум потерял след, а вскоре после я
позабыл вообще, в какой стороне находятся доки, но продолжал идти,
поскольку остановиться было негде. Время от времени я лихорадочно пытался
думать. Что бы сделал любой потерявшийся турист? Пошел бы в британское
консульство, придумав для удобства случай амнезии? Тогда меня отправят
домой. Правда, придется многое объяснять - насчет того, как я здесь
оказался, насчет золота, насчет того, что... случилось с Клэр. Мне
повезет, если не попаду в психушку. А с таким грузом на совести из-за
Клэр, может, я предпочел бы туда попасть...
Через некоторое время я обнаружил, что снова выбрался из темной дымки
на более широкие улицы с огнями и освещенными окнами; однако что это были
за улицы и где они находились, меня уже не интересовало. Некоторые были с
