Два рассказа
Виталий Романов. Два рассказа
---------------------------------------------------------------
© Copyright Виталий Романов, 1992 - 1999
Email: vitalik@css.spb.ru
Date: 5 Aug 1999
---------------------------------------------------------------
Arachnida Time
Я почувствовал на себе пристальный взгляд его огромных немигающих
холодных глаз, и мое сердце остановилось. Противная липкая волна разом
окатила меня, в этот момент сердце лопнуло в груди от ужаса, кровавыми
ошметками вылетая из моего нутра: криком перекошенного рта, обреченной
выпученностью вылезающих из орбит глаз, вставшими дыбом волосами. Я бежал.
Я несся как ракета. Я никогда так не бегал. Даже там...
Помню, проклятые цины сбили наш вертолет, и он чадящей керосиновой
кометой врезался в тошнотворно-зеленую, колышащуюся массу, которая со
стремительной жадностью проглотила винтокрылую машину. У нас не было даже
времени тушить на себе горящие маскхалаты - цины как стаи шакалов неслись
по пятам: сначала на запах тлеющего в вертолете мяса - не все смогли
выбраться наружу из разбитого корпуса; потом по следу, ведомые врожденным
для них инстинктом хищников, выслеживающих жертву. Как я тогда бежал! Что
угодно - только не к ним в руки... Что угодно - жаркие парящие болотца,
свернувшиеся в кольца ядовитые змеи, жадный огонь на спине, делано ленивый
крокодил у водопоя, вместо желанной влаги. Что угодно - только не к ним.
Слева и справа падали горящие живые факелы, сзади раздавался предсмертный
хрип и стоны пойманных десантников, я все бежал и бежал. Среди грохота,
а потом тишины. Я выбрался один... Но даже тогда я не бежал так, как
сейчас. Я летел стремительнее лани, резвее хищного короля бега ягуара,
быстрее самой быстрой машины, я преодолел звуковой, а затем и световой
барьеры, и вылетел в надпространство, удирая от него. Но он все равно
догонял меня. Я чувствовал это спиной. Этого не могло быть. Никто не мог
меня догнать - а он догонял. Холодно и равнодушно, спокойно, как наемный
убийца, который не испытывает ненависти к своей жертве, может быть даже
некоторую любовь - ведь жертва дает своему хищнику удовольствие и
пропитание. Он догонял меня, и это облако спокойной уверенности в том, что
мне не уйти, исходивщее от него, все сильнее и сильнее захлестывало меня.
Я погружался в него больше и больше, как если бы упал в огромный могучий
водоворот и виток за витком приближался к его центру; я мог бы барахтаться
и биться, но эта слепая неведомая сила все равно затянула бы меня в
середину. Он приближался и не было спасения. Я потерял рассудок.
А потом перед затуманенным взором что-то сверкнуло и молнией ударило
в грудь и глаза. Наступила спасительная темнота небытия. Но это ненадолго.
Черным комом вернулся ужас, а с ним пробудилось сознание, и я понял, что
ударился всем телом об огромную закругленную стеклянную стену. Я вскочил
и изо всех сил грохнул по ней кулаком, разбивая его в кровь. Напрасно.
Стена не ответила - она методично и безмолвно загораживала мне дорогу,
уходя необозримо налево и направо, а также вверх. Огромная стеклянная
банка и нет выхода...
Я медленно обернулся. Он уже не торопился. Куда ему было спешить?
Не сводя с меня своих многочисленных круглых глаз он плавно и бесшумно
приближался, переставляя свои мохнатые хитиновые лапы. Он совсем не устал
в погоне за мной. Впрочем, это млекопитающим нужен отдых, млекопитающие
имеют легкие, раздувающиеся как мешки, когда животное устает от погони. А
передо мной было не млекопитающее - огромный членистоногий панцирный
убийца-паук. Он совсем не устал. Я не знаю, как дышат пауки, меня это
никогда не интересовало. Он догнал свою жертву, и его головогрудь была
неподвижна, только огромные колонны-ноги, каждая размером почти с меня,
равномерно поднимались и опускались, приближая эту смертоносную машину, да
еще мощные, зазубренные, покрытые ядовитыми наростами-шипами челюсти хищно
шевелились. С них свисали капли яда. Точнее, это для меня был яд, а для
него - желудочный сок. Он собрался переварить и сЦесть меня. И я ничего не
мог противопоставить ему.
Боже, какая страшная смерть! Почему так, в чем я настолько провинился
перед тобой?!
Огромные саблевидные зубы с хрустом разодрали мою плоть, кроша и
сминая ребра... Когда говорят, что женщина боготворит свое тело, знайте:
так оно и есть, но если вам скажут, что мужчина равнодушен к своему - это
обман. Мужчина ведь тоже очень любит свое тело, не так как холит и лелеет,
обожает и нежит свое женщина, но все же как унизительно это наглое
вторжение в мое "я"... Инстинктивно я еще попытался сжаться в маленький
комочек, как улитка захлопывает раковину, чтобы уменьшить боль, но тут
внутри, где-то в области сердца или желудка разорвалась термоядерная
бомба - это он впрыснул яд. Я закричал от невыносимой боли.
И проснулся.
Один в темной комнате... Только звезды равнодушно смотрят в окно, своими
искрами напоминая мне о том кошмаре, который только что истязал мое тело.
К черту звездное небо! Я включил свет. Картина за окном сразу же
потускнела, теряя свое магическое воздействие. Часы показывают 2.30.
Глубокая ночь. Я хочу курить...
- Мистер Линке, вам что-нибудь нужно? - ожил монитор связи. Дежурная
сестра приветливо и призывно улыбалась мне с экрана.
- Нет!
- Может быть вам все же чем-нибудь помочь?
- Убирайся к дьяволу, бэби! - заревел я. Ночная дура. Тебя бы на мое
место. Я бы посмотрел тогда - нужно ли тебе "что-нибудь".
Экран погас. Так то лучше. Я могу сегодня хамить всем. Пусть еще
скажет спасибо, что я произнес вслух только первую часть фразы, а
остальное подумал про себя.
Ну и хрен с ней! Я хочу курить...
Когда снятся такие кошмары, можно наплевать на все ограничения и запреты.
В конце концов, я просто человек. И еще десять дней мне нельзя будет
курить.
Вообще-то можно, но на моем месте стал бы курить только полный идиот.
Окончательный. Наверно, я таковым и являюсь. Кто же еще рискнул бы залезть
в Банку?! Только такой болван как ты, Карл. Мать вашу, и как только я
согласился на этот глупый эксперимент?!
Я встал и закурил. Руки дрожали и были непривычно мокрыми, поэтому
сигарета в ладони стала скользкой, расползающейся. Противной. Я все равно
затянулся. Волна крупной дрожи пробила мое тело. Я встряхнулся, как пес,
вылезающий из холодной воды, и открыл стеклянную дверь на балкон. Подвинул
стул и сел перед черным прямоугольником ночи, вытягивая ноги наружу, на
перила.
Так то вот, Карл. Ты влез в дурную игру. Хотя еще можно выйти из нее.
Я представил, как утром скажу свое решение организаторам "моего турне" и
их лица при этом. У меня еще есть 14 часов, чтобы отказаться - по
контракту. Но если я откажусь теперь, после стольких ослепительных
интервью, пресс-конференций, такой рекламной подготовки и трехмесячных
тренировок - все отвернутся от меня. Деньги пропадут, все-все пропадет.
Тогда моя карьера журналиста будет закончена. Моя жизнь будет закончена.
Кто станет держать в редакции неудачника и труса? Кто будет читать
репортажи обделавшейся в последнюю ночь вонючки?! Нет, отказаться я уже
не могу. Они все верно рассчитали. Я уже не откажусь. Лучше было не
соглашаться. А сейчас я должен продержаться еще 14 часов, а потом еще 10
дней, и все. Я должен пойти в Банку и просто в оговоренное этим
контрактом - чертовой бумажкой! - время выйти оттуда живым. И тогда вся
моя дальнейшая жизнь - когда я вернусь, потом - будет тихой и спокойной,
обеспеченной; я больше не стану лезть ни в какие переделки, я куплю себе
маленький домик на берегу моря, и мы с Каролиной будем жить в нем уютно
и долго. Я стану загорать и купаться, и временами давать интервью за
большие-большие деньги. Моим именем будут называть зубные порошки и
бюстгальтеры, или черт знает что еще, это неважно, только бы мне
вернуться. Вернуться. Спокойно дожить эти четырнадцать часов и еще потом
десять дней. И все. Разве это много, если потом пятьдесят, может и больше,
лет сплошного счастья? Разве это большая плата?
Почему я так боюсь?
Я помню свой страх в детстве, когда по глупости заплыл в море слишком
далеко и вдруг понял, что мне уже не справиться с течением, и оно уносит
меня все дальше и дальше в открытый океан.
Я помню, как я боялся вида крови. Дурацкое воображение...
Я помню, как меня призвали в армию, помню гнойное, мрачное, дышащее
испарениями зловонное болото, в котором мы копали окопы, а позднее, когда
стало ясно, что все не так просто, как хотелось нашему правительству и
командованию - мы копали в нем и хлюпающие могилы. Помню джунгли, где с
деревьев свисали ядовитые змеи и тех склизистых гадин, что плевались ядом
в глаза, и глаза, наливаясь кровью, лопались, помню мошкару, висящую
везде, как туман по утрам в нашем городе, мошкару, не дающую дышать и
сводящую этим с ума, и взрывы, и резкий визг осколков, и горячий дымящийся
ствол в руках, и новобранца, который оступился и упал в жаркую ряску. Как
он кричал! Мы ничего не смогли сделать - ни вытащить его, ни пристрелить.
Он даже не успел уйти в воду и захлебнуться - так быстро он сварился. И
того седого капрала, что мучился животом, ночью побежал в сортир и долго
сидел там. А потом, умиротворенный, вернулся и лег спать. А наутро наша
десантная рота, поднятая по сигналу высшей тревоги, на БМД вЦехала в их
лагерь и нашла там только мертвых - тихо спящих на своих походных койках.
Покой и идилия. Кто-то широко улыбался во сне разорваным от уха до уха
ртом, кто-то лежал, подложив руку под голову - он был приколот к полу
длинной деревянной, хорошо отструганой иглой, из уха в ухо, сквозь мозг
и ладонь, а у кого-то просто перерезано горло. Просто! И кровь - море
крови, которой я так боялся, когда был помладше. Как ожившее видение
кошмара... И полчища мух. А седой капрал сидел в сортире и пел песни.
Он так жутко смеялся, когда его грузили в санитарный вертолет. Потом
толстобрюхая машина, деловито урча, поднялась в воздух и даже рокот уже
стихал, а веселый рев капрала все тревожил джунгли. Я много видел смертей,
разных, но тогда, в этом лесном лагере, первый раз видел сошедшего с ума.
Солнце жгло беспощадно сквозь густую зелень, которая тоже ненавидела нас,
закрывая от нас цинов, но не закрывая нас от невыносимого жара, капрал
орал патриотические песни, а мухи жужжали, и мне вдруг захотелось упасть
и зарыться в землю, и стать маленьким-маленьким глупым почвенным червячком
и ни о чем не думать, забиться в щель букашкой, чтобы меня не было видно.
Совсем. Никогда. Но я не сошел с ума в тот день. Я много стрелял,
приходилось - во все стороны, и иногда ствол так обжигал мне ладонь, что
на ней вскипали пузыри, а я молился только на него - выдержи, еще немного.
И мы с тобой оба будем жить. Ты и я. Я даже не матерился, на это не было
сил и времени. Я молился своему Богу. У каждого свой Бог. Выдержи! Мой
автомат не подвел. И я здесь. Я вернулся. Я сам - хищный матерый зверь,
спиной чувствующий опасность. Я умею смотреть ей в глаза и побеждать ее.
Я много раз выходил победителем из этой схватки. Я умею падать лицом в
вонючее дерьмо болота за мгновение до выстрела и не дышать. Даже тогда,
когда вертолет подбитой птицей рухнул в зеленое море, я прошел все посты и
охрану цинов, обожженный, полуослепший, без воды и пищи я вышел к своим.
Я сильный зверь. Почему же я так боюсь сейчас?
Просто этой ночью мне в глаза посмотрела моя смерть. Она смотрела
на меня так и раньше. Я узнал этот ледяной взгляд. Но тогда от меня ничего
