повторяется, обнаруживает свойственные ему преимущества и мало-помалу
кристаллизуется в систематическое разделение труда". [К. Маркс и Ф. Энгельс,
Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 349. Оливер Вильямсон описывает ряд проведенных
в XIX веке экспериментов по изменению организации фабрик и заводов, и их
результаты. Oliver E. Williamson, "The Organization of Work: A Comparative
Institutional Assessment", Journal of Economic Behavior 1, N 1 (1980): pp.
5--38.]
Дэвид Лэндс отмечает, что в Англии XIX века было обычной практикой
предоставление в аренду отдельным ремесленникам, "каждый из которых вел свое
дело", места на фабрике и права доступа к силовому приводу [David Landes, The
Rise of Capitalism (New York: Macmillan, 1966), p. 14]. Другим способом
избежать прямого найма работников были "внутренние подряды", при которых
владелец фабрики имел дело только с подрядчиками, которые сами нанимали
работников и присматривали за ними, получая от фабрики сдельную оплату [John
Buttrick, "The Inside Contracting System", Journal of Economic History 12
(Summer 1952): pp. 205--221]. Если бы нанятые подрядчиком работники могли
образовать союз, подрядчику было бы несложно стать председателем этого союза в
его отношениях с фабрикой; и некоторые первые тред-юнионы явно полагали, что
они-то и управляют фабрикой на условиях соглашения с владельцем о производстве
продукции. В типографиях вплоть до недавнего времени действовало убеждение,
что не дело управляющих (= владельцев) вмешиваться в то, что происходит на
рабочих местах.
Самая поразительная схватка из-за профсоюзного контроля над производством
развернулась на сталелитейном заводе Эндрю Карнеги в Хоумстеде, штат
Пенсильвания, в 1892 году. Объединенная ассоциация рабочих чугунолитейной,
сталелитейной и оловянной промышленности, имевшая репутацию самого сильного
союза того времени, контролировала все аспекты производства на заводе. Со
временем из-за накопления правил, регулировавших методы и объемы производства,
из-за борьбы против внедрения трудосберегающей техники возник существенный
разрыв между действительными и потенциальными издержками производства. В конце
концов Карнеги и его партнер Генри Клей Фрик объявили локаут, наняли другой
персонал и с помощью властей штата и федерального правительства установили
свой контроль над неюнионизированным производством. [Вильямсон в работе "The
Organization of Work" использует обзор забастовки в Хоумстеде, сделанный
{Catherine Stone, "The Origins of Job Structures in the Steel Industry",
Review of Radical Political Economics 6 (Summer 1974): pp. 61--97. От позиции
Стоун его отличает утверждение, что изменение в результате стачки структуры
рабочих мест повысило эффективность организации труда, и что методы работы,
существовавшие до стачки, не являлись многообещающим образцом контроля рабочих
мест самими рабочими.]
Сегодня, когда большие предприятия почти всегда являются и большими
нанимателями, поражает тот факт, что еще в 1892 году такой большой завод, как
принадлежавший Карнеги "Хоумстед Уоркс", избегал столкновения с проблемами
найма и организации промышленно-производственного персонала. Не исключено, что
готовность использовать подрядных работников отражала недостаток личного опыта
в организации производства у владельцев фабрик и заводов, которые являлись
либо профессиональными торговцами (как в текстильной промышленности), либо
финансистами. Легче понять, как случилось, что в полиграфической
промышленности менеджеры, более заинтересованные в том, что издавать, чем в
том, как это делать, уступили контроль над типографиями своим тред-юнионам.
Часть загадки может быть объяснена неадекватным пониманием природы
иерархического управления. Пирамидальная организация управления скрывает
значительную дифференциацию и специализацию управленческих функций, в том
числе специализацию на формулировании будущих планов и программ и на
исполнении существующих планов и программ. Дифференцированы также и функции.
Организация труда больших групп работников была новой управленческой функцией,
и непосредственный найм работников не мог стать обычной практикой до тех пор,
пока функции найма, организации и надзора не нашли своего места в заводской
иерархии.
Существует длительная история вражды, зачастую ожесточенной, а порой и
кровавой, между западными промышленниками и их наемными работниками. Попытки
найти замену для отчетливой и ясной связи между работой ремесленника и его
доходом имели только частичный успех. Наемные работники до сих пор не уверены,
что им платят сполна, а наниматели почти так же не знают, получают ли они тот
труд, за который платят. Учитывая эти два провала в информации, поразительно,
что их отношения, особенно когда они осуществляются в широком масштабе и по
необходимости безлично, таковы, как они есть, а не гораздо хуже. Проблему
осложняет тот факт, что некоторые виды заводских работ физически тяжелы,
монотонны, осуществляются в шумной, грязной, истощающей обстановке.
Конфронтационная природа отношений между нанимателями и наемными работниками
во всех странах Запада поощряла внедрение трудосберегающих и капиталоемких
методов производства. Результатом было сокращение числа занятых в
перерабатывающей промышленности, замена физического труда машинным, особенно
на участках, требующих большого физического напряжения, рост предельной
производительности труда, а значит, и увеличение оплаты труда оставшихся
работников. Все три результата в конечном итоге уменьшали враждебность
отношений, хотя зачастую трудосберегающую технику встречали на заводах с
большим ожесточением.
Как бы то ни было, оказалось, что вполне возможно управлять трудом больших
групп работников без использования методов религиозного и политического
принуждения, даже несмотря на то, что качество управления в промышленности
никогда вполне не удовлетворяло ни нанимателей, ни наемный персонал. В
противном случае неизбежным стал бы очень ранний переход к методам командной
экономики, с ее авторитарной политической структурой -- особенно в Европе, где
индустриализация была существенным компонентом военной мощи.
Заключение
Между 1880 и 1914 годами произошли перестройка и расширение как американской,
так и -- в меньшей степени -- европейской экономики. Тресты, слияния,
финансисты-учредители, спекуляции акциями, поставлявшие капитал для
перестройки промышленности, были почти столь же противоречивыми явлениями, как
и процессы политической перестройки после гражданской войны -- и их
последствия еще до сих пор вызывают яростные проклятия. Эти противоречия
интересны, но мы отложим их рассмотрение до главы 9.
В ретроспективе достижения западного хозяйства в этот период достаточно
поразительны, чтобы заслужить название "вторая промышленная революция". За эти
годы Соединенные Штаты и другие страны Запада благодаря крайнему, а порой и
довольно грубому использованию свободы эксперимента существенно повысили свое
благосостояние. В Соединеных Штатах, где эксперименты шли с наибольшим
размахом, экономические приобретения также были наибольшими. Был бы этот рост
столь же быстрым и сильным, если бы движение слияний и образования трестов,
так же как спровоцированные ими изменения в организации экономики было
подавлено в самом начале, зависит от того, что предприняли бы в этой ситуации
капиталисты того времени для приспособления к открывавшимся перед ними новым
технологиям, новым рынкам и новому урбанизированному миру. История не дает
определенных ответов на такие умозрительные вопросы.
8. Связь между наукой и богатством
На Западе наука и промышленные технологии всегда образовывали различные, легко
различимые и все-таки здесь и там соединяющиеся между собой, подпитываемые из
одних источников потоки. Эти разделенность и взаимосвязанность были жизненно
важными условиями вклада технологий в экономический рост.
Запад обошел другие общества в области систематического исследования природных
явлений учеными, специалистами в различных областях знаний -- то есть наукой
-- ко временам Галилея, скажем к 1600 году. С тех пор этот разрыв
увеличивался. Но богатство западных обществ еще и следующие 150 или 200 лет не
так уж внушительно превышало богатство прежних веков или современников.
Очевидно, связи между экономическим ростом и научным лидерством не такие
простые и тесные.
Не только время разделяет научный и экономический прогресс Запада, но и то,
что примерно до 1875 года или даже позднее экономически значимые технологии
появлялись в результате усилий людей, не являвшихся учеными, а зачастую даже
не имевших существенной научной подготовки. Если не считать химиков, которых
привлекали для проведения анализов и измерений в некоторых промышленных
процессах, ученые не имели никакой связи с промышленностью.
Ситуация изменилась в конце XIX века. К тому времени развитые фундаментальной
наукой объяснения электрических, химических и других природных явлений стали
совершенно недоступны здравому смыслу сколь угодно одаренных, но
неподготовленных изобретателей, да их нельзя было и выразить без языка
математики. Большей частью эти научные объяснения никак не были связаны с
экономическими потребностями. Очень редко они были прямо приложимы в
хозяйстве, да и возникали в довольно-таки автономной научной сфере, в среде
университетских и независимых ученых, в целом работавших совсем не ради
богатства. Извлечение новых или усовершенствованных продуктов из изотерических
научных объяснений стало делом ученых-прикладников, усилия которых
стимулировались и формировались оценками потенциальной экономической ценности
их труда.
Было бы ошибкой предполагать, что эксплуатация этих новых интеллектуальных
ресурсов представляла собой просто автоматическую реакцию хозяйственного
сектора на созревшие плоды науки. Ни на Западе, ни в других обществах не было
в обычае использовать в хозяйственной практике идеи, возникшие за пределами
этой практики. Китай никоим образом не представлял исключения. Данные
Аристотелем и его последователями объяснения естественных явлений не
использовались в горном деле эллинского мира, в его торговле, транспорте,
сельском хозяйстве, военном деле, строительстве или производстве. На
постфеодальном Западе ситуация первоначально была почти такой же. Идеи
фундаментальных наук, развивавшиеся примерно с 1600 года, 275 лет искали выход
к промышленному применению. Здесь и там сверхобычно восприимчивые
промышленники обнаруживали возможность привлечь ученого. Но по большей части
на Западе, как и повсюду, наука и промышленность существовали словно в разных
мирах. Практические люди не нуждались в научном видении мира -- отношение,
часто вполне взаимное.
Можно считать разумным то, что на протяжении большей части человеческой
истории промышленность не обращала большого внимания на научные объяснения:
они были скорее воображаемыми, чем истинными. При этом возникают два
объяснения роли технологий в экономическом росте Запада. Во-первых,
фундаментальные науки Запада создали объяснения природных явлений, обладавшие
беспрецедентным потенциалом практического применения, -- достижение, которое
можно отнести частично на счет гениальности западных ученых, а частично есть
результат ограниченности экспериментального метода, который вынуждал эти
объяснения быть ближе к реальности, чем в других, менее экспериментальных
науках. Во-вторых, Запад перекинул мост через традиционную пропасть между
наукой и хозяйством и использовал науку для целей экономического роста.
Этот мост удалось построить благодаря тому, что Запад развил особую систему
инноваций сначала на уровне фирмы, а затем и на уровне всей хозяйственной
жизни. Один конец этого моста представлял собой научно-исследовательские
лаборатории, изобретенные для применения научных методов и знаний в решении
коммерческих проблем, а другой -- потребительское использование продуктов и
услуг, воплощающих это знание. Уникальность Запада в том, что он сумел
соединить под одним управлением, с общими целями и стимулами центры научного
