ядер должно происходить с меньшими затруднениями.
- Параслияние, - поправил Хэллем.
- Совершенно верно, сэр. Задача, следовательно, сводилась к
установлению частностей. Над математикой пришлось-таки поломать голову, но
после нескольких преобразований все стало много проще. Оказывается,
например, что в паравселенной у гидрида лития термоядерная реакция
начнется при температуре на четыре порядка ниже, чем здесь. У нас, чтобы
взорвать гидрид лития, требуются температуры атомной бомбы, а в
паравселенной для этого достаточно, так сказать, простого динамитного
заряда. Возможно даже, что там гидрид лития вспыхнет от спички, но это
маловероятно. Мы им предлагали гидрид лития, поскольку термоядерная
энергия может быть у них там чем-то вроде природного ресурса, но они его
не тронули.
- Да, я знаю.
- Совершенно очевидно, что для них это слишком опасно. Ну, как
использовать нитроглицерин в ракетных двигателях тоннами - только еще
рискованнее.
- Отлично. А кроме того, вы ведь работаете над историей Насоса?
- Для собственного удовольствия, сэр. И если это вас не слишком
затруднит, сэр, не смогли бы вы ознакомиться с рукописью, когда она будет
готова? Ведь никто не знает всю подоплеку этих событий так, как ее знаете
вы, сэр, и ваши замечания были бы поистине неоценимыми. Да если бы и
сейчас у вас нашлось для меня несколько лишних минут...
- Попробую найти. Так что же вам хотелось бы узнать? - сказал Хэллем
с улыбкой, не подозревая, что ему уже больше никогда не захочется
улыбаться в присутствии Ламонта.
- Эффективный и практичный Насос, профессор Хэллем, был создан в
потрясающе короткий срок, - начал Ламонт. - Едва проект Насоса...
- Проект Межвселенского Электронного Насоса, - поправил Хэллем, все
еще улыбаясь.
- Да, конечно, - Ламонт кашлянул. - Я просто употребил сокращенное
название. Достаточно было начать, а уж само конструирование протекало
удивительно быстро и без каких-либо видимых затруднений.
- Совершенно справедливо, - сказал Хэллем с легким самодовольством. -
Меня постоянно уверяют, что это моя заслуга, что все объясняется моим
энергичным и прозорливым руководством, но мне не хотелось бы, чтобы вы в
вашей книге излишне это подчеркивали. Мы привлекли к работе над проектом
немало высокоталантливых людей, и мне было бы неприятно, если бы
чрезмерное преувеличение моей роли привело к некоторому затушевыванию
блестящей работы отдельных членов группы.
Ламонт досадливо мотнул головой. Все это не относилось к делу. Он
сказал:
- Меня интересует другое. Я имел в виду разумные существа той
вселенной. Паралюдей, как их принято называть. Ведь начали они. Мы открыли
их после первой замены вольфрама на плутоний. Но они-то открыли нас
первыми, причем чисто теоретически, без той подсказки, которую получили от
них мы. А та железная фольга, которую они переслали...
Вот тут-то улыбка Хэллема исчезла - исчезла навсегда. Он нахмурился и
сказал, повысив голос:
- Символы расшифровке не поддались. Они ни в коей мере...
- Но, сэр, ведь геометрические фигуры, несомненно, были понятны. Я
ознакомился с материалами, и нет никаких сомнений, что они представляют
собой своего рода чертеж Насоса. По-моему...
Хэллем гневно скрипнул креслом.
- Хватит измышлений, молодой человек. Всю работу сделали мы, а не
они.
- Да... Но разве не правда, что они...
- Что "они", что?! Ламонт наконец осознал, какую бурю чувств он
вызвал, но по-прежнему не понимал ее причины. Он сказал нерешительно:
- Что они более высоко развиты, чем мы, и что, в сущности, все
сделали они. Разве это не так, сэр?
Хэллем, совсем пунцовый, с усилием поднялся на ноги.
- Конечно нет! - закричал он. - Никакой мистики в этом вопросе я не
допущу. Ее и без того хватает. Послушайте, молодой человек! - Он
надвинулся на ошеломленного Ламонта, который все еще продолжал растерянно
сидеть, и погрозил ему толстым пальцем. - Если вы в своей истории исходите
из того, что мы были марионетками, которых паралюди дергали за ниточки, то
Первая станция не станет ее публиковать, да и никто ее не опубликует, если
это будет зависеть от меня. Я не допущу, чтобы человечество унижали, чтобы
паралюдям отводили роль богов.
Ламонт сделал единственное, что ему оставалось, - он ушел. Ушел,
ничего не понимая, расстроенный тем, что, действуя из самых лучших
побуждений, он почему-то вызвал только гнев и озлобление.
А затем его исторические источники начали пересыхать один за другим.
Люди, которые неделю назад охотно отвечали на его вопросы, теперь ничего
не помнили и не находили времени для дальнейших бесед.
Вначале Ламонт сердился и недоумевал, а потом в нем начали нарастать
ожесточение и злоба. Он оценил собранный им материал с новой точки зрения
и принялся требовать и настаивать там, где прежде вежливо просил. Когда
они с Хэллемом случайно оказывались рядом на совещаниях или официальных
приемах, Хэллем хмурился, делая вид, будто не замечает Ламонта, а Ламонт в
свою очередь начинал презрительно морщиться.
В результате Ламонт обнаружил, что на избранной им ниве паратеории
его явно не ждет ничего хорошего, и решительно обратился ко второй своей
профессии - профессии историка науки.
6 (продолжение)
- Ох, какой идиот! - пробормотал Ламонт, все еще во власти
воспоминаний о тех днях. - Видел бы ты, Майк, в какую панику он впал при
одном только предположении, что инициатива принадлежала им. Теперь я
просто не понимаю, как можно было с первого взгляда не догадаться, каким
образом это на него подействует. Радуйся, что тебе с ним работать не
приходилось.
- Я и радуюсь, - сказал Броновский скучным голосом. - Хотя и ты не
ангел, если уж на то пошло.
- Не жалуйся! В твоей работе тебе никто палок в колеса не вставляет.
- Зато ею никто и не интересуется. Кому нужна моя работа, если не
считать меня самого и еще пятерых человек в мире? Ну, может, шестерых.
Помнишь?
Ламонт помнил.
- Ну, ладно-ладно - сказал он.
4
Добродушная вялость Броновского могла обмануть только совсем не
знавших его людей. Он обладал на редкость острым умом, и раз взявшись за
какую-нибудь задачу, терзал ее до тех пор, пока не находил решения или не
оставлял от нее лишь жалкие клочья, которые явно доказывали, что она
вообще решения не имеет.
Взять хотя бы этрусские надписи, принесшие ему известность. Этрусский
язык был живым еще в первом веке нашей эры, но культурный шовинизм древних
римлян уничтожил его с такой полнотой, что от него не осталось почти
никаких следов. Буквы отдельных надписей, сохранившихся несмотря на
вакханалию римской враждебности и - что еще хуже - всеобщее равнодушие,
походили на греческие, что позволяло угадывать звучание слов. Но этим все
и исчерпывалось. У этрусского языка словно бы не было родственников среди
соседних языков, он казался очень древним и, возможно, даже не был
индоевропейским.
Это навело Броновского на мысль обратиться к другому языку, который
тоже словно бы не был родственным ни одному из соседних языков, который
тоже казался очень древним и, возможно, даже не был индоевропейским, - но
язык этот был вполне живым, и говорили на нем в области, расположенной не
так уж далеко от тех мест, где некогда обитали этруски.
Язык басков? Броновский задумался. И положил в основу своих
исследований баскский язык. Он не был тут первым, но его предшественники
после тщетных попыток в конце концов отступались от этой идеи. Броновский
не отступился.
Это была тяжелейшая работа, тем более что баскский язык, сам по себе
на редкость трудный, оказался более чем скромным подспорьем. Но чем дольше
занимался Броновский своими исследованиями, тем тверже становилась его
уверенность, что между древними обитателями северной Италии и северной
Испании, несомненно, существовала определенная культурная связь. У него
набралось достаточно данных, чтобы построить убедительную гипотезу о
широко заселявших Западную Европу пракельтах, язык которых явился предком
и этрусского и баскского, хотя в своем дальнейшем развитии они очень
разошлись. К тому же следовало учитывать, что этрусский язык остановился в
своем развитии, а баскский продолжал развиваться еще две тысячи лет,
испытав при этом значительное воздействие испанского. Логически вывести,
какова была его структура в эпоху Древнего Рима, а затем связать
полученные результаты с проблемами этрусского языка - значило поистине
совершить редкостный по трудности интеллектуальный подвиг, и понятно, что
филологи всего мира были поражены, когда Броновскому удалось это сделать.
Правда, содержание памятников этрусской письменности оказалось
удивительно неинтересным и для истории не дало почти ничего - чуть ли не
все они были ритуальными надгробными надписями. Но сам факт перевода был
ошеломителен и в ходе дальнейших событий послужил для Ламонта спасительной
соломинкой.
Однако далеко не вначале. Честно говоря, Ламонт только пять лет
спустя после прочтения надписей впервые узнал, что когда-то существовали
какие-то там этруски. Затем Броновский был приглашен выступить с докладом
на ежегодных чтениях в университете, и хотя Ламонт обычно пренебрегал
своим долгом преподавателя и пропускал чтения, но на лекцию Броновского он
пришел.
Не потому, что осознал важность темы или испытывал какое бы то ни
было любопытство. Просто он тогда ухаживал за аспиранткой кафедры
романских языков, и, не пойди он на чтения, ему пришлось бы отправиться на
музыкальный фестиваль, а эта перспектива увлекала его еще меньше. Роман
этот был мимолетным, и никаких серьезных намерений у Ламонта не было, но
тем не менее на лекцию он попал из-за него.
Впрочем, лекция ему скорее понравилась. Сама загадочная этрусская
цивилизация возбудила у него лишь легкий отвлеченный интерес, зато идея
расшифровки неизвестного языка показалась ему увлекательной. Подростком он
любил решать ребусы, но потом оставил их вместе с прочими детскими
забавами ради куда более сложных ребусов, которые предлагает природа, и в
конце концов посвятил себя паратеории.
И на лекции Броновского он вновь пережил мальчишескую радость
неторопливого извлечения смысла из того, что на первый взгляд казалось
случайным набором рисунков и знаков, когда трудности делали победу только
слаще. Броновский же был ребусником первой величины, и Ламонт испытывал
прямо-таки наслаждение, слушая рассказ о том, как логика упорядочивала и
истолковывала неведомое и бесформенное.
Но даже это тройное совпадение - появление Броновского в
университете, ламонтовское детское увлечение ребусами и флирт с
хорошенькой аспиранткой, водившей своих поклонников на доклады и
фестивали, - не привело бы ни к чему, если бы на следующий же день Ламонт
не отправился на роковую аудиенцию к Хэллему и не погубил свою карьеру -
причем безвозвратно, как он довольно скоро убедился.
Едва выйдя от Хэллема, Ламонт решил поговорить с Броновским о
проблеме, которая ему самому представлялась совершенно очевидной, хотя
Хэллем и пришел в бешенство при одном намеке на нее. Ламонт считал
необходимым нанести ответный удар, потому что был прав, потому что именно
его правота навлекла на него начальственный гнев - а для этого в первую
очередь следовало доказать справедливость той идеи, которая этот гнев
