мучимый вечными опасениями, что она причинит себе какой-нибудь вред.
С ней он был особенно заботлив - ведь пестуны всегда лелеют
крошку-серединку даже больше, чем крошку-левого и крошку-правого. Ее это
раздражало, и она мечтала о том дне, когда он ее покинет. Ведь со временем
все пестуны обязательно исчезали - и как же она тосковала без него, когда
этот день настал!
Он вышел на поверхность предупредить ее - бережно и осторожно, хотя
пестунам очень трудно облекать чувства в слова. В тот день она убежала от
него - не потому, что хотела его подразнить, и не потому, что догадалась,
о чем он хочет ее предупредить, а просто ей было весело. Днем она отыскала
удивительно удобное местечко далеко от других эмоционалей, наелась до
отвала и испытала то щекотливое чувство, которое требует разрядки в
движениях и действиях. Она ползала по камням, запуская свои края в их
поверхность. Она знала, что в ее возрасте делать это стыдно, что так
играют только малыши, но зато какое приятное ощущение - бодрящее и в то же
время баюкающее!
И тут, наконец, пестун ее нашел. Он долго стоял возле нее и молчал, а
глаза у него делались все меньше и плотнее, точно он хотел задержать
каждый лучик отражающегося от нее света, вобрать в них ее образ и
сохранить его навсегда.
Сначала она тоже смотрела на него - в смущении, думая, что он
заметил, как она забиралась в камни, и что ему стыдно за ее поведение. Но
она не уловила излучения стыда и в конце концов спросила виновато:
"Ну что я сделала, папочка?"
"Дуа, время настало. Я ждал этого. И ты, наверное, тоже".
"Какое время?"
Она знала, но упрямо не хотела знать. Ведь если верить, что ничего
нет, то, может быть, ничего и не будет. (Она до сих пор не избавилась от
этой привычки. Ун говорил, что все эмоционали такие - снисходительным
голосом рационала, сознающего свое превосходство.)
Пестун сказал:
"Я должен перейти. И больше меня с вами не будет".
А потом он только смотрел на нее, и она тоже молчала.
И еще он сказал:
"Объясни остальным".
"Зачем?"
Дуа сердито отвернулась, ее очертания расплылись, стали смутными,
словно она старалась разредиться. Да она и старалась разредиться - совсем.
Только, конечно, у нее ничего не получилось. Наконец, ей стало больно,
боль сменилась немотой, и она опять сконцентрировалась. А пестун против
обыкновения не побранил ее и не сказал даже, что неприлично так
растягиваться - вдруг кто-нибудь увидит?
Она крикнула:
"Им ведь все равно!" - и тут же ощутила, что пестуну больно. Он же
по-прежнему называл их "крошка-левый" и "крошка-правый", хотя крошка-левый
думал теперь только о занятиях, а крошке-правому не терпелось войти в
триаду - ничем другим он больше не интересовался. Из них троих только она,
Дуа, еще чувствовала... Но ведь она была младшей, как и все эмоционали, и
у эмоционалей все происходило не так.
Пестун сказал только:
"Ты им все-таки объясни".
И они продолжали смотреть друг на друга.
Ей не хотелось ничего им объяснять. Они стали почти чужими. Не то что
в раннем детстве. Тогда они и сами с трудом разбирались, кто из них кто -
левый брат, правый брат и сестра-серединка. Они были еще прозрачными и
разреженными - постоянно перепутывались, проползали друг сквозь друга и
прятались в стенах. А взрослые и не думали их бранить.
Но потом братья стали плотными, серьезными и больше не играли с ней.
А когда она жаловалась пестуну, он ласково отвечал: "Ты уже большая, Дуа,
и не должна теперь разреживаться".
Она не хотела слушать, но левый брат отодвигался и говорил: "Не
приставай. Мне некогда с тобой возиться". А правый брат теперь все время
оставался совсем жестким и стал хмурым и молчаливым. Тогда она не могла
понять, что с ними случилось, а пестун не умел объяснить. Он только
повторял время от времени, точно урок, который когда-то выучил наизусть:
"Левые - рационалы, Дуа, а правые - пестуны. Они взрослеют каждый
по-своему, своим путем".
Но ей их пути не нравились. Они уже перестали быть детьми, а ее
детство еще не кончилось, и она начала гулять вместе с другими
эмоционалями. Они все одинаково жаловались на своих братьев. Все одинаково
болтали о будущем вступлении в триаду. Все расстилались на солнце и ели. И
с каждым днем сходство между ними росло, и каждый день они говорили одно и
то же.
Они ей опротивели, и она начала искать одиночества, а они в отместку
прозвали ее "олевелая эм". (С тех пор, как она в последний раз слышала эту
дразнилку, прошло уже много времени, но стоило ей вспомнить, и она словно
вновь слышала их жиденькие пронзительные голоски, твердившие: "Олевелая
эм, олевелая эм!" Они дразнили ее с тупым упоением, потому что знали, как
это ей неприятно.)
Но ее пестун оставался с ней прежним, хотя, наверное, замечал, что
все над ней смеются. И неуклюже старался оберегать ее от остальных. Он
даже иногда выходил следом за ней на поверхность, хотя и чувствовал себя
там очень тягостно. Но ему нужно было удостовериться, что с ней ничего не
случилось.
Как-то раз она увидела, что он разговаривает с Жестким. Пестунам
разговаривать с Жесткими было трудно - это она знала еще совсем крошкой.
Жесткие разговаривали только с рационалами.
Она перепугалась и отпульсировала, но все-таки успела услышать, как
ее пестун сказал: "Я хорошо о ней забочусь, Жесткий-ру".
Неужели Жесткий спрашивал про нее? Может быть, про ее странности? Но
в ее пестуне не ощущалось виноватости. Даже с Жестким он говорил про то,
как он о ней заботится. И ее охватила неясная гордость.
И вот теперь он прощался с ней, и внезапно независимость, которую Дуа
так предвкушала, утратила свои манящие очертания и стала твердым пиком
одиночества. Она сказала:
"Но почему ты должен перейти?"
"Должен, серединка моя".
Да, должен. Она это знала. И каждый рано или поздно должен перейти.
Наступит день, когда и она, вздохнув, скажет: "Я должна".
"Но откуда ты знаешь, что время настало? Если ты можешь выбирать, так
почему ты не хочешь назначить другое время и остаться подольше?"
Он ответил:
"Так решил твой левый породитель. Триада должна делать то, что он
говорит".
Своего левого породителя и породительницу-середину она видела очень
редко. Они были не в счет. Ей нужны не они, а только правый породитель, ее
пестун, ее папочка, такой кубический, с совсем ровными гранями. Ни плавных
изгибов, как у рационалов, ни зыбкости эмоционалей - она всегда заранее
знала, что он сейчас скажет. Ну, почти всегда.
И теперь он, конечно, ответит: "Этого я крошке-эмоционали объяснить
не могу."
Так он и ответил.
Дуа сказала в порыве горя:
"Мне будет грустно без тебя. Я знаю, ты думаешь, что я тебя не
слушаюсь, что ты мне не нравишься, оттого что не позволяешь мне ничего
делать. Но уж лучше ты мне совсем ничего не позволяй. Я не буду злиться,
только бы ты был со мной".
А пестун просто стоял и смотрел. Он не умел справляться с такими
порывами и, приблизившись к ней, образовал руку. Было видно, как ему
трудно. Но он, весь дрожа, продолжал удерживать руку, и ее очертания стали
мягкими - самую чуточку.
Дуа сказала: "Ой, папочка!", и заструила свою руку вокруг, и сквозь
ее вещество его рука казалась зыбкой и мерцающей. Но Дуа была очень
внимательна и не прикоснулась к нему - ведь ему это было бы неприятно.
Потом он убрал руку, и пальцы Дуа остались сомкнутыми вокруг пустоты.
Он сказал:
"Вспомни про Жестких, Дуа. Они о тебе позаботятся. А мне... мне
пора".
Он удалился, и больше она его никогда не видела.
И вот теперь она смотрела на закат, вспоминала и досадливо ощущала,
что ее долгое отсутствие уже сердит Тритта и скоро он примется ворчать на
Уна, а Ун примется растолковывать ей ее обязанности...
Ну и пусть.
1b
Ун рассеянно ощущал, что Дуа бродит где-то по поверхности. При
желании он мог бы сказать, в каком направлении она от него находится, и
даже на каком расстоянии. Впрочем, осознай он свое ощущение, он был бы
недоволен, так как способность взаимно ощущать друг друга на расстоянии
давно уже начала притупляться, и это было ему приятно, хотя он сам не
понимал, почему. Таков был естественный ход вещей - тело с возрастом
продолжало развиваться.
У Тритта способность к взаимному ощущению на расстоянии не
притупилась, но теперь она сосредоточивалась почти исключительно на детях.
Развитие, безусловно, полезное, но, с другой стороны, роль пестуна,
несмотря на свою бесспорную важность, в сущности, довольно проста.
Рационалы куда сложнее, с грустной гордостью подумал Ун.
Вот Дуа, конечно, была настоящей загадкой. Она так мало походила на
прочих эмоционалей. Тритта это сбивало с толку, и он все больше замыкался
в себе. Ун тоже порой испытывал недоумение и неловкость, но он, кроме
того, ощущал ту особую силу, с какой Дуа индуцировала упоение жизнью, а
одно, по всей видимости, было неотъемлемо от другого. И эта радость
полностью искупала то раздражение, которое она иногда вызывала у него.
И, возможно, странные привычки Дуа также являются необходимым
компонентом целого. Она даже как будто интересует Жестких, а ведь обычно
они обращают внимание только на рационалов. И вновь его охватила гордость:
тем лучше для триады, если в ней незаурядна даже эмоциональ.
Все идет так, как должно идти. В этом заключалась основа, и он
надеялся, что так будет до конца. Когда-нибудь он осознает, что настало
время перейти, и тогда он не будет хотеть ничего другого. Так ему сказали
Жесткие - они заверяли в этом всех рационалов, но добавили, что нужный
момент ему точно укажет его внутреннее сознание. От них же он тут не
должен ждать ни помощи, ни совета.
"Когда ты сам скажешь себе, - объяснял ему Лостен, медленно и внятно,
как принято у Жестких, когда они говорят с Мягкими, словно подбирая
понятия полегче, - что знаешь, почему ты должен перейти, тогда ты
перейдешь, и твоя триада перейдет вместе с тобой".
И Ун ответил:
"Сейчас мне не хотелось бы перейти, Жесткий-ру. Еще столькому можно
научиться".
"Разумеется, левый мой. Ты чувствуешь так, потому что ты еще не
готов".
Ун подумал тогда: "Но я ведь всегда буду чувствовать, что должен
научиться еще многому. Так как же я почувствую, что готов?"
Но вслух он этого не сказал. Он твердо знал, что поймет, когда время
для этого настанет.
Он поглядел на себя и в забывчивости чуть было не выбросил глаз
вперед на придатке - даже самым зрелым рационалам бывают иногда
свойственны чисто детские импульсы. А ведь это совершенно не нужно. Он
способен ощущать себя не менее точно и тогда, когда его глаз плотно сидит
на предназначенном для него месте. Он с удовольствием убедился, что в меру
плотен - красивый четкий абрис, ровные изгибы закругляются в изящно
сопряженные овоиды.
Его тело не обладало ни загадочно пленительным мерцанием, как у Дуа,
ни приятной кубичностью Тритта. Он любит их обоих, но не стал бы меняться
с ними внешностью. И, уж конечно, разумом. Естественно, вслух он этого
никогда не скажет - зачем обижать их? - но он каждый день радуется, что на
его долю не выпали ни ограниченное сознание Тритта, ни - тем более! -
прихотливость мыслительных процессов Дуа. Впрочем, их, вероятно, не
огорчают недостатки подобных типов мышления - ведь они ничего другого и не
знают.
Он вновь смутно ощутил далекое присутствие Дуа и сознательно погасил
