решимости.
Остальные эмоционали ни о чем подобном не задумывались. Ведь они -
пустышки, совсем не такие, как она. Как она - чудачка Дуа, олевелая эм.
Так они ее прозвали, ну, она и будет такой! До тех пор, пока она не
отпочкует третьего ребенка, она не перейдет, она останется жить.
А потому третьего ребенка не будет. Никогда. Никогда!
Но как это устроить! Как помешать Уну догадаться? А если Ун
догадается, что тогда?
2b
Ун выжидающе смотрел на Тритта. Он почти не сомневался, что на
поверхность за Дуа Тритт подниматься не станет. Это значило бы оставить
детей одних, чего он всегда избегал. Тритт молча медлил, а затем удалился
- в сторону детской ниши.
Ун почувствовал облегчение. Не без горечи, конечно: ведь Тритт,
рассердившись, замкнулся в себе, отчего взаимный контакт ослабел и возник
барьер раздражения. Естественно, что Уну взгрустнулось - словно упала
жизненная пульсация.
Но, может быть, и Тритт чувствует то же? Нет, это было бы
несправедливо: Тритту хватает его особого отношения к детям.
Ну, а Дуа... Кто способен сказать, что чувствует Дуа? Да и вообще
любая эмоциональ? Они настолько своеобразны, что рядом с ними левые и
правые кажутся совершенно одинаковыми - если, конечно, не считать
интеллекта. Но, даже и учитывая капризность эмоционалей, разве кто-нибудь
способен сказать, что чувствует Дуа? Именно Дуа?
Вот почему Ун испытал облегчение, когда Тритт удалился. Дуа и в самом
деле превратилась в загадку. Задержка с третьим ребенком действительно
становилась опасной, а Дуа не только не прислушивалась к уговорам, но,
наоборот, делалась все более упрямой. А в нем, в Уне, пробуждалось
странное беспричинное беспокойство. Ему никак не удавалось определить, что
это такое, и он решил обсудить вопрос с Лостеном.
Ун отправился в пещеры Жестких. Он спешил и двигался одним
непрерывным струением, которое, однако, было гораздо изящнее
легкомысленных всплесков и стремительных скачков, которые характеризовали
кpивую движения эмоционалей, или забавного переваливания тяжеловесных
пестунов.
В его памяти всплыл мысленный образ: Тритт неуклюже гоняется за
крошкой-рационалом, который в нежном возрасте почти не уступал в
неуловимости молодым эмоционалям. В конце концов Дуа блокировала крошку и
вернула его в нишу, а Тритт нерешительно ахал, не зная, то ли хорошенько
встряхнуть маленькую искорку жизни, то ли закутать ее в свое вещество.
Ради детей Тритт умел разреживаться самым удивительным образом, а когда Ун
его поддразнивал, Тритт, вообще не понимавший шуток, отвечал совершенно
серьезно: "Пестунам можно, когда это нужно детям".
Ун гордился своим струением - грациозным и в то же время полным
достоинства. Как-то он рассказал об этом Лостену - своему Жесткому
руководителю, которому говорил о себе все. Лостен ответил: "А не кажется
ли тебе, что эмоционалям и пестунам их манера передвижения нравится не
меньше? Если вы думаете по-разному и действуете по-разному, то и
удовольствие вам должны доставлять разные вещи, не так ли ? Видишь ли,
триада не исключает индивидуальности".
Однако Ун не совсем понимал, что такое индивидуальность. По-видимому,
это значит - быть самому по себе? Каждый Жесткий, бесспорно, всегда сам по
себе. У них нет триад. Но как они это выдерживают?
Когда Ун впервые задался этим вопросом, он был совсем еще маленький.
Его взаимоотношения с Жесткими только-только завязывались, и внезапно он
сообразил, что ничего толком о них не знает. Откуда он, собственно, взял,
будто у Жестких нет триад? Конечно, такая легенда бытует среди Мягких, но
верна ли она? Поразмыслив, он решил, что нужно спросить, а не принимать
чужие утверждения на веру.
И он спросил: "Ру, вы левый или правый?" (Позже при одном
воспоминании об этом Ун начинал пульсировать. Надо быть поразительно
наивным, чтобы обратиться к Жесткому с таким вопросом! И его нисколько не
утешала мысль, что каждый рационал обязательно в той или иной форме
задавал его Жесткому. Да, рано или поздно, но это случалось всегда, причем
чаще - рано.)
Лостен ответил невозмутимо: "Ни то и ни другое, крошка-левый. Жесткие
не делятся на левых и правых."
"И у них нет се... эмоционалей?"
"Серединок? - и форма перманентной сенсорной области Жесткого
изменилась (позже Ун убедился, что подобные изменения ассоциируются с
весельем или удовольствием). - Нет. Серединок у нас тоже нет. Только
Жесткие - и все одинаковые".
Тогда Ун спросил - сам не зная каким образом, почти против воли:
"Но как вы выдерживаете?"
"У нас ведь все по-другому, крошка-левый. Мы к этому привыкли".
Неужели Ун мог бы привыкнуть к чему-либо подобному? До сих пор его
жизнь была неразрывно связана с родительской триадой, и он твердо знал,
что в будущем, причем не таком уж отдаленном, станет членом собственной
триады. Как же можно жить иначе?
Он иногда размышлял об этом с полным напряжением. Впрочем, он всегда
размышлял с полным напряжением, что бы его ни занимало. И порой он как
будто улавливал, что это значит. У Жесткого есть только он сам. Ни левого
брата, ни правого, ни сестры-середины, ни синтеза, ни детей, ни пестунов -
ничего этого у Жестких нет: ничего, кроме интеллекта, кроме исследования
вселенной.
Возможно, им этого достаточно. Становясь старше, Ун начинал все
глубже постигать радость познания. Ее было достаточно... почти достаточно.
Но тут от вспоминал Тритта, Дуа и решал, что даже вся вселенная не может
заменить их вполне.
Разве что... Странно, но порой ему начинало казаться, будто со
временем, в определенной ситуации, в определенных условиях... Затем
мимолетное прозрение будущего угасало бесследно. А потом опять вдруг
вспыхивало, и все чаще ему чудилось, что оно держится дольше и должно
вот-вот запечатлеться в памяти.
Но сейчас важно другое. Надо что-то придумать с Дуа.
Он двигался по знакомой дороге. В первый раз его вел по ней пестун
(скоро и Тритт поведет по ней их собственного маленького рационала, их
крошку-левого).
Ну, и конечно, он вновь погрузился в воспоминания.
Как тогда было страшно! Рядом другие маленькие рационалы
пульсировали, мерцали, меняли форму, как ни сигналили им пестуны, чтобы
они оставались плотными, гладкими и не позорили триаду. А один маленький
левый, приятель Уна, распластался и утончился совсем по-детски и не желал
уплотняться, несмотря на все уговоры пестуна, изнемогавшего от смущения.
(Тем не менее он стал прекрасным учеником... "Хотя до Уна ему и далеко", -
не без самодовольства заключил Ун.)
В тот их первый школьный день с ними знакомилось много Жестких.
Жесткие останавливались перед каждым маленьким рационалом, специальными
способами определяли тип его вибраций и затем решали, принять ли его
сейчас или выждать новый срок, а если принять, то какой курс обучения
подойдет ему больше всего.
Когда Жесткий приблизился к нему, Ун, напрягая все свои силы,
разгладился и заставил себя не мерцать.
Жесткий сказал (и Ун, впервые услышав непривычные тона его голоса, с
перепугу чуть было не забыл, что он теперь большой и должен сохранять
плотность):
"Очень устойчивый рационал. Как ты определяешь себя, левый?"
В первый раз Уна назвали "левый", а не "левулечка" или "левуленька",
и он проникся неведомой прежде устойчивостью, а потому сумел выговорить
твердо: "Ун, Жесткий-ру", отчеканив вежливое обращение, совсем как
наставлял его пестун.
Ун смутно помнил, как его водили по пещерам Жестких, где он видел их
приборы, их машины, их библиотеки и терялся от непонятных зрелищ и звуков.
Впрочем, помнил он не столько их, сколько свое отчаяние, свой страх. Что
они с ним сделают?
Пестун объяснял ему, что он будет учиться. Но что такое "учиться"? Он
не знал, а когда спросил пестуна, оказалось, что тот тоже не знает, хотя и
был много старше Уна.
Только через некоторое время он обнаружил, что это очень приятный
процесс - чрезвычайно приятный, хотя и не без своих отрицательных сторон.
Сперва его руководителем стал Жесткий, который первым назвал его
"левый". Этот Жесткий научил его воспринимать смысл волновых записей, и
вскоре то, что прежде казалось ему недоступным для понимания кодом,
превратилось в слова - такие же осмысленные и понятные, как те, которые он
произносил с помощью своих вибраций.
Но затем первый Жесткий перестал появляться, и его сменил другой. Ун
не сразу заметил, что у него другой руководитель (в те ранние дни все
Жесткие казались ему одинаковыми, и он не умел различать их голоса). Но
потом он все-таки разобрал, что это другой Жесткий. Мало-помалу он
уверился в своем открытии и почувствовал страх. Такая замена была
непонятной, а потому пугала. В конце концов он собрался с духом и спросил:
"Где мой руководитель, Жесткий-ру?"
"Гамалдан?.. Он больше не будет руководить тобой, левый".
Ун на минуту утратил дар речи. Затем он все-таки сказал:
"Но ведь Жесткие не переходят..." - он не решился закончить эту
фразу.
Новый Жесткий промолчал и ничего не объяснил.
И так бывало всегда. В дальнейшем Ун убедился, что Жесткие избегают
говорить о себе. Обо всем остальном они рассказывали охотно и подробно. Но
о себе - ничего.
Некоторые факты в конце концов убедили Уна, что Жесткие тоже
переходят, что они не бессмертны (хотя большинство Мягких было твердо
уверено в обратном). Но Жесткие хранили молчание. Иногда Ун и другие
рационалы-ученики обсуждали это между собой - неуверенно, боязливо. Каждый
подмечал что-то, что, казалось, неопровержимо свидетельствовало о
бренности Жестких, и все они думали: "Неужели?", но избегали очевидного
вывода и торопились переменить тему.
Жесткие как будто были равнодушны к тому, что молодые рационалы
подмечают свидетельства их бренности. Они и не думали их скрывать. Но сами
об этом никогда не говорили. А если их об этом спрашивали прямо (что порой
оказывалось неизбежным), они ничего не отвечали - ни "да", ни "нет".
Однако, если они переходят, значит, они должны и рождаться, но и об
этом от них нельзя было ничего узнать, и Ун ни разу не видел
крошки-Жесткого.
Ун полагал, что Жесткие получают энергию от камней, а не от Солнца -
вернее, что они вводят в свое тело черный каменный порошок. И так думал не
он один. Но другие ученики сердито отказывались верить этому. Однако
прийти к окончательному выводу было нельзя, потому что никто из них своими
глазами не видел, как едят Жесткие, а те хранили молчание.
В конце концов Ун привык к этой сдержанности как к неотъемлемому их
свойству. Возможно, размышлял он, причиной тут индивидуальность Жестких -
то, что они не создают триад. Из-за этого они словно окружают себя
оболочкой скрытности.
А потом Ун узнал такие важные и серьезные вещи, что они совсем
заслонили от него загадки жизни Жестких. Например, он узнал, что мир
сжимается... уменьшается...
Это сказал ему Лостен, его новый руководитель.
Ун задал вопрос о пустующих пещерах, которые бесконечными анфиладами
уходили в самые недра мира, и Лостен, казалось, был доволен.
"Ты побаивался спросить об этом, Ун?"
(Теперь он был Ун, а не просто один из бесчисленных левых. Он всякий
раз испытывал гордость, когда какой-нибудь Жесткий называл его по имени. А
таких было немало. Ун усваивал звания с поразительной легкостью, и
обращение по имени подчеркивало его исключительность. Лостен не раз
