настроение.)
Она находила для себя неясное оправдание в том, что ее сверстницы
смеялись над ней и дразнили. Вопль "олевелая эм!" преследовал ее повсюду,
внушал ей ощущение неполноценности и стыда. В ее жизни наступил период,
когда она начала прятаться, лишь бы не слышать этой клички. Вот тогда-то в
ней окончательно окрепла любовь к одиночеству. Оставаясь одна, она
находила утешение в камнях. Камнеедством, прилично оно или нет, заниматься
можно было только в одиночку, а ведь они обрекали ее на одиночество.
Во всяком случае, так она убеждала себя.
Один раз она попыталась ответить им тем же и закричала дразнившим ее
эмоционалям:
"А вы все - оправелые эм, оправелые, оправелые!"
Но они только засмеялись, и Дуа, потерпев поражение, ускользнула от
них совсем расстроенная. Но ведь она сказала правду! Когда эмоционали
достигали триадного возраста, они начинали интересоваться крошками и
колыхались вокруг них совсем по-пестунски, а это Дуа находила
отвратительным. Сама она никогда подобного интереса не испытывала. Крошки
- это крошки, и опекать их должны правые братья.
Дуа становилась старше, и ее перестали дразнить. Тут сыграло
известную роль и то, что она сохраняла юную разреженную структуру и умела
струиться, как-то по-особенному матово клубясь - ни у одной из ее
сверстниц это не получалось. А уж когда левые и правые начали проявлять к
ней все более живой интерес, остальные эмоционали быстро обнаружили, что
их насмешки обращаются против них же самих. И тем не менее... тем не менее
теперь, когда никто не посмел бы говорить с Дуа пренебрежительно (ведь
всем пещерам было известно, что Ун - самый выдающийся рационал своего
поколения и что Дуа - середина его триады), именно теперь к ней пришло
твердое сознание, что она действительно олевелая эм и останется такой
навсегда.
Однако теперь она была убеждена, что ничего неприличного в этом
нетну, совершенно ничего. И все-таки порой ловила себя на мысли, что ей
лучше было бы появиться на свет рационалом, и вся сжималась от стыда. Но,
может быть, и другие эмоционали иногда... или хотя бы очень редко... А
может быть, именно поэтому - хотя бы отчасти - она не хочет взрастить
крошку-эмоциональ?.. Потому что она сама - не настоящая эмоциональ... и
плохо выполняет свои обязанности по отношению к триаде...
Ун как будто не имел ничего против ее олевелости. И, уж конечно,
никогда не употреблял этого слова. Наоборот, ему нравилось, что ей
интересна его жизнь, ему нравились ее вопросы - он отвечал на них с
удовольствием и радовался, что она понимает его ответы. Он даже защищал
ее, когда Тритт начинал ревновать... ну, собственно, не ревновать, а
сердиться, потому что их поведение противоречило его узким и незыблемым
представлениям о жизни.
Ун иногда водил ее в Жесткие пещеры, стараясь показать, чего он
стоит, и открыто гордился тем, что умеет произвести на нее впечатление. И
он действительно производил на нее впечатление, хотя больше всего Дуа
поражалась не его знаниям и уму - в них она не сомневалась, - а его
готовности разделить эти знания с ней. (Она хорошо помнила, с какой
резкостью ее левый породитель оборвал ее только потому, что она попыталась
задать ему вопрос.) И особенно остро она ощущала свою любовь к Уну именно
в те минуты, когда он позволял ей разделять с ним его жизнь. Однако это
тоже было свидетельством ее олевелости.
Возможно даже (она вновь и вновь возвращалась к этой мысли), что
именно олевелость сближала ее с Уном, отдаляя от Тритта, и, наверное,
именно поэтому упрямая узость правника была ей так неприятна. Ун никогда
не выражал своего отношения к такому необычному положению вещей в их
триаде, но Тритт, пожалуй, смутно ощущал что-то неладное и, хотя был
неспособен понять, в чем дело, все же улавливал достаточно, чтобы
чувствовать себя несчастным и не разбираясь в причинах.
Когда она впервые попала в Жесткие пещеры, ей довелось услышать
разговор двух Жестких. Конечно, тогда она не поняла, что они
разговаривают. Просто воздух вибрировал очень сильно и неравномерно,
отчего у нее где-то глубоко внутри возник неприятный зуд. Она даже начала
разреживаться, чтобы вибрации проходили насквозь, не задевая ее. Но тут Ун
сказал:
"Это они разговаривают".
И поспешил добавить, предвосхищая ее недоуменный вопрос:
"По-своему. Мы так не можем. Но они друг друга понимают".
Дуа сразу сумела уловить это совершенно непривычное для нее
представление - и радость познания нового стала еще больше потому, что Ун
был очень доволен ее сообразительностью. (Он как-то сказал: "У всех
рационалов, которых я знаю, эмоционали - совершенные дурочки. Мне
удивительно повезло". А она ответила: "Но другим рационалам нравятся как
раз дурочки. Почему ты не такой, как они?" Ун не стал отрицать, что другим
рационалам нравятся дурочки, а просто заметил: "Я никогда над этим не
размышлял, и, на мой взгляд, это не стоит размышлений. Просто я горжусь
тобой и я горд своей гордостью".)
Она спросила: "А ты понимаешь, что говорят Жесткие, когда они говорят
по-своему?"
"Не совсем, - ответил Ун. - Я не успеваю воспринимать различия в
колебаниях. Иногда мне удается уловить ощущение общего смысла их речи -
особенно после синтеза. Но далеко не всегда. Улавливать ощущения - это,
собственно, свойство эмоционалей, но беда в том, что эмоциональ неспособна
воспринять смысл того ощущения, которое она улавливает. А вот ты, пожалуй,
сумела бы".
Дуа застеснялась.
"Я бы побоялась. А вдруг им это не понравится?"
"Ну, попробуй! Мне очень интересно знать, получится ли у тебя
что-нибудь. Проверь, сможешь ли ты понять, о чем они говорят".
"Ты правда этого хочешь?"
"Правда. Если они поймают тебя на этом и рассердятся, я скажу, что
это я тебе велел".
"Обещаешь?"
"Обещаю".
Сама почти вибрируя, Дуа рискнула настроиться на Жестких и замерла в
полной пассивности, которая дает возможность воспринимать чужие ощущения.
Она сказала:
"Возбуждение! Они волнуются. Из-за кого-то нового".
"Может быть, это Эстуолд", - заметил Ун.
Так Дуа в первый раз услышала это имя. Она сказала:
"Как странно!"
"Что странно?"
"Я ощущаю солнце. Очень большое солнце".
Ун стал серьезным.
"Да, они могут говорить про это".
"Но как же так? Где оно?"
Тут Жесткие заметили их, подошли поближе и ласково поздоровались,
выговаривая слова так, как их выговаривают Мягкие. Дуа ужасно смутилась, и
ей стало страшно - а вдруг они знают, что она на них настраивалась? Но
они, даже если и заметили это, ничего ей не сказали.
(Потом Ун объяснил ей, что подсмотреть, как Жесткие разговаривают
между собой по-своему, удается очень редко. Они всегда считаются с
присутствием Мягких и, увидев их, тотчас оставляют свою работу. "Они нас
любят, - сказал Ун. - И они очень добрые".)
Ун и после этого иногда водил ее в Жесткие пещеры - обычно в те часы,
которые Тритт всецело посвящал детям. И не считал нужным сообщать Тритту
об этих прогулках. Тритт непременно заговорил бы о том, что Ун без конца
потакает Дуа и она того и гляди вовсе перестанет питаться, а тогда какой
же будет толк от синтеза?.. С Триттом невозможно было и двух слов сказать
без того, чтобы он так или иначе не упомянул про синтез.
Три раза она отправлялась в Жесткие пещеры совсем одна, хотя и
пугалась собственной смелости. Правда, Жесткие, которые ей встречались,
всегда были ласковы, или "очень добрые", как выразился Ун. Но они не
принимали ее всерьез. Когда она задавала вопросы, они были довольны, но в
то же время посмеивались - это она ощущала совершенно ясно. И отвечали так
просто, что их слова не содержали никаких сведений. "Это машина, Дуа, -
говорили они. - Может быть, Ун сумеет тебе объяснить, что это такое".
Интересно, а был ли среди них Эстуолд? У нее не хватало храбрости
спрашивать Жестких, как их зовут. И по имени она знала только Лостена, с
которым ее познакомил Ун и о котором она много слышала раньше. Иногда ей
казалось, что вот этот Жесткий или вон тот, наверное, и есть Эстуолд. Ун
говорил об Эстуолде с величайшим почтением и с некоторой обидой.
Насколько она поняла, Эстуолд был так поглощен чрезвычайно важной
работой, что почти никогда не заглядывал в пещеры, куда допускались
Мягкие.
Она свела воедино то, о чем ей в разное время сообщал Ун, и
мало-помалу поняла, что мир получает все меньше и меньше пищи. Впрочем, Ун
почти никогда не говорил "пища", а только "энергия", объяснив, что так ее
называют Жесткие.
Солнце остывало, оно умирало, но Эстуолд открыл, как можно добыть
энергию из неимоверной дали, которая лежит дальше Солнца, дальше семи
звезд, светящихся в темном небе. (Ун как-то объяснил, что семь звезд - это
семь солнц, только находящихся очень далеко, и что есть еще много звезд,
еще более далеких, а потому их нельзя увидеть. Это услышал Тритт и
спросил, зачем нужны звезды, если их нельзя увидеть, а потом заявил, что
ничему этому не верит. Ун терпеливо произнес: "Ну, Тритт, оставь". Дуа как
раз собиралась сказать примерно то же, что и Тритт, но после этого
удержалась и промолчала.)
А теперь получалось, что в будущем энергии станет опять много - и уже
навсегда. Пищи будет сколько угодно - как только Эстуолд и другие Жесткие
сумеют сделать новую энергию достаточно вкусной.
Всего несколько дней назад она сказала Уну:
"Помнишь, как давным-давно, когда ты в первый раз привел меня в
Жесткие пещеры и я настроилась на Жестких, я сказала, что поймала ощущение
большого солнца?"
Он не сразу сообразил, о чем она говорит.
"Я что-то не помню. Но продолжай, Дуа. Почему ты об этом заговорила?"
"Я все думаю - ведь это большое солнце и есть источник новой энергии?
"
А Ун ответил с радостью:
"Отлично, Дуа! Это не совсем точно, но такая интуиция у эмоционали -
это великолепно!"
Дуа, хмуро перебирая все эти воспоминания, медленно двигалась вперед.
Она добралась до Жестких пещер и только тут заметила, что совсем утратила
представление о времени и пространстве. Она уже подумала, что слишком
задержалась и, пожалуй, лучше будет все-таки вернуться домой и вытерпеть
неизбежные упреки Тритта, как вдруг... словно причиной этому была мысль о
Тритте... она ощутила Тритта совсем рядом.
Ощущение было удивительно сильным, и мелькнувшая было у нее мысль,
что она вопреки всякой вероятности уловила его чувство через расстояние,
отделяющее ее от домашней пещеры, тут же исчезла. Нет-нет! Он здесь, в
Жестких пещерах, неподалеку от нее.
Но что он тут делает? Ищет ее? Собирается бранить ее здесь?! Или ему
взбрело на ум нажаловаться Жестким? Нет, уж этого она не вынесет...
Но чувство холодного ужаса тут же угасло, сменившись изумлением.
Тритт вовсе не думал о ней. Он не чувствовал ее присутствия. Она
воспринимала только всепоглощающую решимость, к которой примешивались
робость и страх перед тем, что он намеревался сделать.
Дуа могла бы проникнуть глубже и хотя бы в общих чертах узнать, что
он собирается сделать и почему, но ничего подобного ей и на мысль не
пришло. Раз уж Тритт не знает, что она тут, важно одно - чтобы он этого
так и не узнал.
И она почти инстинктивно совершила то, что всего мгновение назад
показалось бы ей невероятным, недопустимым ни при каких обстоятельствах.
Быть может (как она решила позже), все случилось оттого, что совсем
недавно она вспоминала свои разговоры с Доралью и детское камнеедство (у
