полагается.
И Тритт решил попросить Эстуолда. Ведь Ун говорил, что он удивительно
умный. А раз Ун его не видал, Эстуолд уже не сможет сказать: "Я обсуждал
это с Уном, Тритт. Ты напрасно беспокоишься".
Все почему-то считают, что говорить с рационалом - значить говорить с
триадой. А на пестунов никто даже внимания не обращает. Но уж теперь
придется все-таки обратить!
Он уже двигался внутри Жестких пещер, и вдруг его поразила странность
всего того, что было вокруг. Он не видел ничего привычного. Все здесь было
чужим, неправильным и пугало своей непонятностью. Но он подумал, что ему
надо поговорить с Эстуолдом, и страх уменьшился. "Мне нужна
крошка-серединка", - повторил он про себя и собрался с силами настолько,
что смог двигаться дальше.
В конце концов он увидел Жесткого. Только одного. Он что-то делал.
Нагибался над чем-то и что-то делал. Ун однажды сказал ему, что Жесткие
всегда работают над своими... ну над этими. Тритт не помнил, над чем, да и
помнить не хотел.
Он приблизился к Жесткому ровным движением и остановился.
- Жесткий-ру! - сказал он.
Жесткий посмотрел на него, и воздух между ними завибрировал. Тритт
вспомнил, как Ун рассказывал, что воздух всегда вибрирует, когда Жесткие
говорят между собой. Но тут Жесткий словно бы, наконец, увидел Тритта
по-настоящему и сказал:
- Да это же правый! Что ты тут делаешь? Ты привел своего левого?
Разве семестр начинается сегодня?
Тритт и не старался понять, о чем говорит Жесткий. Он спросил:
- Где я могу найти Эстуолда, руководитель?
- Кого-кого?
- Эстуолда.
Жесткий долго молчал, а потом сказал:
- А какое у тебя дело к Эстуолду, правый?
Тритт упрямо посмотрел на него.
- Мне надо поговорить с ним об очень важном. Вы и есть Эстуолд,
Жесткий-ру?
- Нет... А как тебя зовут, правый?
- Тритт, Жесткий-ру.
- А-а! Ты ведь правый в триаде Уна?
- Да. Голос Жесткого словно стал мягче.
- Боюсь, ты сейчас не сможешь повидать Эстуолда. Его тут нет. Но,
может быть, ты захочешь поговорить с кем-нибудь другим?
Тритт молчал, не зная, что ответить. Тогда Жесткий сказал:
- Возвращайся домой. Поговори с Уном. Он тебе поможет. Ведь так?
Возвращайся домой, правый.
И Жесткий отвернулся. Он, казалось, был занят чем-то, что совсем не
касалось Тритта, и Тритт продолжал стоять в нерешительности. Потом он
двинулся в другую пещеру, струясь совсем бесшумно. Жесткий даже и не
посмотрел в его сторону.
Сначала Тритт не понимал, почему он свернул именно сюда. Просто он
ощущал, что так будет лучше. А потом вдруг все стало ясно. Вокруг была
легкая теплота пищи, и незаметно для себя он уже поглощал ее.
Тритт подумал, что вроде бы он и не был голоден - и все-таки он ест и
получает от этого удовольствие.
Солнца нигде не было видно. Тритт инстинктивно посмотрел вверх, но,
конечно, увидел только потолок пещеры. И тут он подумал, что на
поверхности такой вкусной пищи ему ни разу пробовать не приходилось. Он с
удивлением посмотрел по сторонам и задумался. А потом удивился еще больше
- тому, что задумался.
Ун порой раздражал его, задумываясь о множестве вещей, которые не
имели никакой важности. И вот теперь он - Тритт! - вдруг тоже задумался.
Но ведь он задумался об очень важной вещи. Внезапно ему стало ясно, до
чего она важная. На мгновение весь замерцав, он понял, что не смог бы
задуматься, если бы что-то внутри не подсказало ему, насколько это важно.
Он сделал все очень быстро, поражаясь собственной храбрости. А затем
отправился обратно. Поравнявшись с Жестким - с тем, которого он спрашивал
про Эстуолда, - он сказал:
- Я возвращаюсь домой, Жесткий-ру.
Жесткий ответил что-то невнятное. Он по-прежнему делал что-то,
наклонялся над чем-то, занимался глупостями и не замечал самого важного.
"Если Жесткие действительно так могущественны и умны, - подумал
Тритт, - то как же они могут быть такими глупыми?"
3а
Дуа почти незаметно для самой себя направилась в сторону Жестких
пещер. Солнце село, а это все-таки была хоть какая-то, но цель. Что
угодно, лишь бы оттянуть возвращение домой, где Тритт опять будет ворчать
и требовать, а Ун смущенно советовать, не веря в пользу этих советов. К
тому же Жесткие пещеры манили ее сами по себе.
Она давно ощущала их притягательную силу - собственно говоря, с тех
пор, как перестала быть крошкой - и теперь уже больше не могла
притворяться перед собой, будто ничего подобного нет. Эмоционалям не
полагалось испытывать подобные влечения. Правда, у иных из них в детстве
проскальзывали такие наклонности (теперь Дуа была уже достаточно взрослой
и опытной, чтобы понимать это), но увлечение проходило само собой, а если
оно оказывалось слишком сильным, то его быстро гасили.
Впрочем, когда она сама была крошкой, она упрямо продолжала
интересоваться и миром, и Солнцем, и пещерами, и... ну, всем, чем только
возможно, и ее пестун все чаще повторял: "Ты не такая, как все, Дуа моя.
Ты странная серединка. Что с тобой будет дальше?"
Сначала она никак не могла взять в толк, почему узнавать новое значит
быть странной и не такой, как другие. Но очень скоро убедилась, что пестун
просто неспособен отвечать на ее вопросы, и однажды попросила своего
левого породителя объяснить ей что-то. А он сказал только - и не с
ласковым недоумением, как пестун, но резко, почти грубо: "Зачем ты об этом
спрашиваешь, Дуа?", и поглядел на нее испытующе и строго.
Она в испуге ускользнула и больше никогда не задавала ему вопросов.
А потом настал день, когда другая маленькая эмоциональ, ее
сверстница, взвизгнула "олевелая эм!" после того, как она сказала... Дуа
уже не помнила, что она тогда сказала, но в тот момент это представлялось
ей вполне естественным. Она растерялась, ей почему-то стало стыдно, и она
спросила у своего левого брата, который был гораздо старше ее, что такое
"олевелая эм". Он замкнулся в себе, смутился - смущение она восприняла
очень четко - и пробормотал: "Не знаю", хотя ей было ясно, что он это
прекрасно знает.
Поразмыслив, она пошла к своему пестуну и спросила: "Я олевелая эм,
папочка?"
Он сказал: "А кто тебя так назвал, Дуа? Не надо повторять нехорошие
слова".
Она обвилась вокруг его ближнего уголка, немножко подумала и сказала:
"А это очень нехорошо?"
"С возрастом у тебя это пройдет", - сказал он и выпятился так, что
она начала раскачиваться и вибрировать. Она всегда очень любила эту игру,
но на этот раз ей не захотелось играть - ведь нетрудно было догадаться
что, в сущности, он ничего не ответил. Она заструилась прочь, раздумывая
над его словами. "С возрастом у тебя это пройдет". Значит, сейчас у нее
"это" есть. Но что "это"?
Даже тогда у нее не было настоящих подруг среди эмоционалей. Они
любили перешептываться и хихикать, а она предпочитала струиться по
каменным обломкам, которые нравились ей своей зазубренностью. Но некоторые
из ее сверстниц-середин относились к ней без враждебности и не так ее
раздражали. Например, Дораль. Она была, конечно, не умнее остальных, но
зато от ее болтовни иногда становилось весело. (Дораль, когда выросла,
вошла в триаду с правым братом Дуа и очень молодым левым из другого
пещерного комплекса - этот левый показался Дуа не слишком симпатичным.
Затем Дораль взрастила крошку-левого и почти сразу же - крошку-правого, а
за ними через короткий промежуток последовала крошка-серединка. Сама
Дораль стала теперь такой плотной, что казалось, будто в их триаде два
пестуна, и Дуа не понимала, как они вообще могут синтезироваться. И тем не
менее Тритт все чаще многозначительно говорил при ней о том, какую
замечательную триаду помогла создать Дораль.)
Как-то, когда они с Доралью сидели вдвоем, Дуа шепнула:
"Дораль, а ты не знаешь, что такое олевелая эм?"
Дораль захихикала, собралась в комок, словно стараясь стать как можно
незаметнее, и ответила: "Это эмоциональ, которая держится точно рационал.
Ну, знаешь, как левый. Поняла? "Олевелая эм" - это значит "левая
эмоциональ". Поняла?"
Разумеется, Дуа поняла. Стоило немножко подумать, и это стало
очевидным. Она бы и сама разобралась, если бы могла вообразить подобное.
Она спросила:
"А ты откуда знаешь?"
"А мне говорили старшие эмоционали", - вещество Дорали заклубилось и
Дуа почувствовала, что ей это почему-то неприятно.
"Это неприлично!" - добавила Дораль.
"Почему?"
"Ну, потому что неприлично. Эмоционали не должны вести себя, как
рационалы".
Прежде Дуа вообще не задумывалась над такой возможностью, но теперь
она поразмыслила и спросила:
"Почему не должны?"
"А потому! И знаешь, что еще неприлично?"
Дуа почувствовала невольное любопытство.
"Что?"
Дораль ничего не ответила, но внезапно часть ее резко расширилась и
задела Дуа, которая от неожиданности не успела втянуться. Ей стало
неприятно, она сжалась и сказала:
"Не надо!"
"А знаешь, что еще неприлично? Можно забраться в камень!"
"Нет, нельзя", - заявила Дуа. Конечно, глупо было так говорить, ведь
Дуа сама нередко забиралась во внешние слои камней, и ей это нравилось. Но
хихиканье Дорали так ее уязвило, что она почувствовала гадливость и тут же
убедила себя, что ничего подобного не бывает.
"Нет, можно. Это называется камнеедство. Эмоционали могут залезать в
камни, когда захотят. А левые и правые - только пока они крошки. Они,
когда вырастут, смешиваются между собой, а с камнями не могут".
"Я тебе не верю! Ты все выдумала!"
"Да нет же! Ты знаешь Димиту?"
"Не знаю".
"А ты вспомни. Ну, такая, с уплотненным уголком из Пещеры В".
"Та, которая струится как-то боком?"
"Ага. Это ей уголок мешает. Ну, так она один раз залезла в камень вся
целиком - только уголок торчал наружу. А ее левый брат все видел и
рассказал пестуну. Что ей за это было! С тех пор она и правда от камней
шарахается".
Дуа тогда ушла встревоженная и расстроенная. После этого они с
Доралью долгое время вообще не разговаривали, да и потом их полудружеские
отношения не возобновились. Но ее любопытство росло и росло.
Любопытство? Почему бы прямо не сказать - "олевелость"?
Однажды, убедившись, что пестуна поблизости нет, она проникла в
каменьпотихоньку и совсем немножко. Она уже позабыла, как это бывало в
раннем детстве. Но, кажется, тогда она так глубоко все-таки не забиралась.
Ее пронизывала приятная теплота, однако, выбравшись наружу, она испытала
такое чувство, будто камень оставил на ней след и теперь все догадаются,
чем она занималась.
Тем не менее она продолжала свои попытки, с каждым разом все более
смело, и совсем перестала внутренне смущаться. Правда, по-настоящему
глубоко в камень она никогда не забиралась.
В конце концов пестун поймал ее и выбранил. После этого она стала
более осторожной. Но теперь она была старше и знала, что ничего особенного
в ее поведении нет - как бы ни хихикала Дораль, а почти все эмоционали
лазали в камни, причем некоторые открыто этим хвастались.
С возрастом, однако, эта привычка исчезала, и, насколько Дуа знала,
ни одна из ее сверстниц не вспоминала детские проказы после того, как
вступала в триаду. Она же - и это было ее заветной тайной, которой она не
делилась ни с кем, - раза два позволила себе погрузиться в камень и после
вступления в триаду. (Оба раза у нее мелькала мысль - а что, если узнает
Тритт?.. Такая перспектива не сулила ничего хорошего, и у нее портилось
