- А что им останется делать, когда разъяренные толпы начнут
требовать, чтобы Насос снова был запущен, а они его запустить не смогут?
Ты со мной согласен?
- Не берусь судить. Меня беспокоит другое.
- А именно?
- Если паралюди убеждены, что Насос опасен, почему они его уже не
остановили? Я недавно воспользовался удобным случаем и проверил. Насос
работает как ни в чем не бывало.
Ламонт нахмурился.
- Ну, скажем, односторонняя остановка их не устраивает. Они считают
нас равноправными партнерами и хотят, чтобы мы сделали это по взаимному
согласию. Ведь так может быть, верно?
- Конечно. Но ведь, с другой стороны, систему нашего общения никак
нельзя назвать совершенной. Не исключено, что они попросту не уловили
смысла слова "ПЛОХО". А вдруг я совершенно исказил их символы и они
решили, что "ПЛОХО" по-нашему значит "ХОРОШО"?
- Этого не может быть!
- Ну что ж, надейся. Но ведь надежда еще никого не спасала.
- Майк, ты продолжай посылать. Используй как можно больше слов,
которыми пользуются они. Тут ты мастер. В конце концов они узнают
необходимые слова и ответят яснее, а тогда мы объясним, что просим их
остановить Насос.
- Мы не уполномочены на такие заявления.
- Конечно, но они-то этого не знают. А нас человечество в конце
концов признает героями.
- Предварительно свернув нам шеи?
- Тем более... Дальнейшее зависит от тебя, Майк, и я уверен, что все
решится в ближайшие дни.
10
Но ничто не решилось. Миновали две недели - и ни одной полоски.
Ожидание становилось невыносимым.
Особенно тяжело оно сказалось на Броновском. От его недавнего
радостного возбуждения не осталось и следа. И в этот день он вошел в
лабораторию Ламонта, угрюмо нахмурившись.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Наконец Броновский
сказал:
- По всему университету только и разговоров, что тебя выгоняют...
Подбородок Ламонта покрывала двухдневная щетина. Лаборатория выглядела
какой-то запыленной, словно бы уже покинутой. Ламонт пожал плечами.
- Ну и что? Это меня не трогает. Неприятно другое: "Физический
бюллетень" не взял мою статью.
- Но ты ведь этого и ждал?
- Да, но я думал, что они объяснят, почему. Укажут на ошибки, на
неточности, на неверные выводы. Чтобы я мог возразить.
- А они обошлись без объяснений?
- Ни единого слова. По мнению их рецензентов, статья для
опубликования не подходит - кавычки закрыть. Они просто отмахнулись от
нее... Перед такой всеобщей глупостью как-то теряешься. Если бы
человечество обрекало себя на катастрофу по бесшабашности или порочности,
честное слово, мне было бы легче. Но очень уж унизительно и обидно
погибать из-за чьего-то тупого упрямства и глупости. Какой смысл быть
мыслящими существами, если мы должны кончить вот так?
- Из-за глупости, - пробормотал Броновский.
- А как еще ты это назовешь? Например, от меня сейчас требуют
официальных объяснений: мне полагается представить основания, почему меня
не следует увольнять за величайшее из преступлений - за то, что я прав.
- Откуда-то стало известно, что ты побывал у Чена?
- Да! - Ламонт устало потер пальцами веки. - По-видимому, я настолько
сильно наступил ему на ногу, что он не поленился пожаловаться Хэллему. И
теперь я обвиняюсь в том, что пытался сорвать работу Насоса, сея панику с
помощью бездоказательных и ложных утверждений, а это противоречит
профессиональной этике и делает мое дальнейшее пребывание на Станции
невозможным.
- Все это они могут обосновать достаточно веско.
- Вероятно. Но это неважно.
- Что ты намерен предпринять?
- А ничего! - отрезал Ламонт. - Пусть делают, что хотят. Я
рассчитываю на бюрократическую волокиту. Официальное оформление подобной
истории займет недели, а то и месяцы, а ты пока работай. Паралюди успеют
нам ответить.
Броновский болезненно поморщился.
- А если нет? Пит, может, тебе вернуться к той идее... Ламонт
встрепенулся.
- К какой идее?
- Объяви, что ты ошибался. Покайся. Бей себя в грудь. Уступи.
- Ни за что! Черт возьми, Майк! Ведь мы ведем игру, в которой ставка
- весь мир, каждое живое существо!
- Да, но насколько это касается тебя лично? Ты не женат. Детей у тебя
нет. Я знаю, что твой отец умер. Я ни разу не слышал, чтобы ты упомянул
про свою мать или каких-нибудь родственников. По-моему, ты ни к кому не
испытываешь любви или горячей привязанности. Ну, так брось все это и живи
спокойно.
- А ты?
- И я. С женой я развелся, детей у меня нет, а милые отношения с
милой женщиной будут продолжаться, пока не оборвутся. Живи, пока можешь!
Радуйся жизни!
- А завтра как?
- А это уж не наша забота. Во всяком случае, смерть будет мгновенной.
- Я не способен принять подобную философию... Майк! Майк, да что это
с тобой? Ты просто не хочешь сказать прямо, что у нас ничего не выйдет?
Что ты не рассчитываешь установить связь с паралюдьми?
Броновский отвел глаза.
- Видишь ли, Пит, - сказал он, - я получил ответ. Вчера вечером. Я
решил подождать и подумать, но думать, собственно, не о чем... Вот читай.
Ламонт взял фольгу, ошеломленно посмотрел на нее и начал читать.
Знаков препинания не было.
"НАСОС НЕ ОСТАНОВИТЬ НЕ ОСТАНОВИТЬ МЫ НЕ ОСТАНОВИТЬ НАСОС МЫ НЕ
СЛЫШАТЬ ОПАСНОСТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ
ПОЖАЛУЙСТА ВЫ ОСТАНОВИТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ ЧТОБЫ МЫ ОСТАНОВИТЬ ПОЖАЛУЙСТА ВЫ
ОСТАНОВИТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ
НАСОС"
- Черт побери, - пробормотал Броновский. - Ведь это вопль отчаяния!
Ламонт смотрел на фольгу и молчал.
- Насколько я могу понять, - начал Броновский, - кто-то у них там
похож на тебя. Пара-Ламонт, так сказать. Он тоже не может заставить своего
пара-Хэллема остановить перекачку. И пока мы умоляем их спасти нас, они
умоляют нас спасти их.
- Но если показать это... - глухо произнес Ламонт.
- Они скажут, что ты лжешь, что ты подделал эту фольгу, чтобы
оправдать твой порожденный психозом кошмар.
- Про меня-то они скажут, но ведь про тебя этого сказать нельзя. Ты
поддержишь меня, Майк. Ты официально заявишь, что получил эту фольгу, и
расскажешь, при каких обстоятельствах.
Броновский густо покраснел.
- А что пользы? Они ответят, что в паравселенной отыскался маньяк
вроде тебя и что двое сумасшедших нашли общий язык. Они скажут, что это
сообщение свидетельствует лишь об одном: те, кто в паравселенной
представляют ответственное руководство, убеждены в отсутствии какой бы то
ни было опасности.
- Майк, но будем же драться!
- А что пользы, Пит? Ты сам сказал - глупость. Может быть, паралюди
опередили нас в техническом отношении, может быть, они даже, как ты
утверждаешь, стоят выше нас по развитию, но ведь ясно, что глупы они не
меньше нашего, и на этом все кончается. Тут я согласен с Шиллером.
- С кем?
- С Шиллером. Был такой немецкий драматург лет триста назад. В пьесе
о Жанне д'Арк он сказал примерно следующее: "Против глупости сами боги
бороться бессильны". А я не бог, и тем более не стану бороться. Брось,
Пит, и займись чем-нибудь другим. Возможно, на наш век времени хватит, а
если нет, так ведь изменить все равно ничего нельзя. Извини, Пит. Ты
отлично дрался, но ты потерпел поражение, и я больше в этом не участвую.
Он вышел, и Ламонт остался один. Он сидел неподвижно, только его
пальцы бесцельно барабанили и барабанили по столу. Где-то в глубинах
Солнца протоны соединялись чуть более бурно, и с каждым мгновением это
"чуть" увеличивалось, увеличивалось, увеличивалось, приближая тот миг,
когда хрупкое равновесие нарушится...
- И никто на Земле не успеет понять, что я был прав! - крикнул Ламонт
и замигал, стараясь удержать слезы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ...САМИ БОГИ...
1а
Дуа легко ускользнула от остальных. Она всегда опасалась, что это
вызовет неприятности, но почему-то все обходилось благополучно. Более или
менее.
А с другой стороны - что тут, собственно, такого? Ун, правда,
возражал против этого со своим обычным высокомерием. "Не броди, - говорил
он. - Ты же знаешь, как это раздражает Тритта". О своем раздражении он не
упоминал - рационалы не сердятся из-за пустяков. И тем не менее он опекал
Тритта почти так же заботливо, как Тритт опекал детей.
Правда, если она настаивает, Ун всегда позволяет ей делать то, что
она хочет, и даже вступается за нее перед Триттом. Иногда он даже не
скрывает, что гордится ее способностями, ее независимостью... "Как левник
он вовсе не так уж плох", - подумала она с рассеянной нежностью.
Ладить с Триттом труднее, и он очень хмуро смотрит на нее, когда она
бывает... ну, когда она бывает такой, какой ей хочется. Впрочем, правники
иначе не могут. Для нее-то он, конечно, правник, но ведь он еще и пестун,
а потому дети заслоняют от него все остальное. Это и к лучшему - в случае
неприятностей всегда можно рассчитывать, что кто-нибудь из детей отвлечет
его внимание.
Не то чтобы Дуа очень считалась с Триттом. Если бы не синтез, она бы,
наверное, вообще его игнорировала. Другое дело Ун. Он сразу показался ей
удивительно интересным: от одного его присутствия ее очертания теряли
четкость и начинали мерцать. И то, что он рационал, делало его только еще
интереснее. Она не понимала, почему. Но это тоже было одной из ее
странностей. Ну, она уже привыкла к своим странностям... почти привыкла.
Дуа вздохнула.
Когда она была ребенком и еще ощущала себя законченной личностью,
самодостаточным существом, а не частью триады, она осознавала эти
странности гораздо острее. Потому что их подчеркивали другие. Даже такая
мелочь, как выход на поверхность под вечер...
Как ей нравилась поверхность в вечерние часы! Остальные эмоционали
пугались холода, сгущающихся теней - они коалесцировали, едва она начинала
описывать свои впечатления. Сами они с удовольствием выходили в теплое
время дня, расстилались и ели, но оттого-то она и не любила поверхность в
дневные часы: их болтовня наводила на нее скуку.
Конечно, не есть она не могла, но насколько приятнее питаться по
вечерам, когда еды, правда, очень мало, зато кругом все тускло-багровое и
она совсем-совсем одна! По правде сказать, в разговорах с другими
эмоционалями она изображала поверхность куда более холодной и унылой, чем
на самом деле, - просто чтобы посмотреть, как они, пытаясь вообразить
подобный холод, становятся жесткими по краям - в той мере, конечно, в
какой молодые эмоционали вообще способны обрести жесткость. Потом они
начинали шептаться о ней, смеялись... и оставляли ее в одиночестве.
Маленькое солнце уже почти достигло горизонта и тонуло в таинственной
алости, которую, кроме нее, некому было видеть. Она разостлалась,
утолщилась по спинно-вентральной оси и принялась поглощать слабую
жиденькую теплоту, неторопливо ее усваивая, смакуя чуть кисловатый, почти
неуловимый вкус длинных волн. (Ни одной из знакомых ей эмоционалей этот
вкус не нравился. Но не могла же она объяснить, что для нее он неразрывно
связан со свободой - со свободой быть одной, без других.)
Даже сейчас пустынность, знобящий холод и глубокие багровые тона
словно возвратили ее в дни детства, когда она еще не стала частью триады.
И вдруг Дуа с поразительной ясностью словно вновь увидела перед собой
своего собственного пестуна, который неуклюже выбирался на поверхность,
