- Ну, а я что говорю?
Хэллем сказал обессиленно:
- Ладно, давайте его сюда.
Оставшись один, он отупело уставился на колбу. Наиболее устойчивым
изотопом плутония был плутоний-240, но для того, чтобы девяносто четыре
протона удерживались вместе и сохраняли хотя бы относительную
устойчивость, требовалось сто сорок шесть нейтронов.
Так что же теперь делать? Проблема была явно ему не по зубам, и он
уже раскаивался, что вообще ввязался в эту историю. В конце-то концов у
него есть своя работа, а эта... эта загадка не имеет к нему никакого
отношения. Трейси что-нибудь напутал, или масс-спектрометр начал врать,
или...
Ну и что? Выбросить все это из головы, и конец!
Но на это Хэллем пойти не мог. Рано или поздно Денисон заглянет к
нему и с мерзкой своей полуулыбочкой спросит про вольфрам. И что Хэллем
ему ответит? "Да это оказался не вольфрам, как я вам и говорил"? А Денисон
скажет: "Ах так! Что же это такое?" Хэллем представил себе, какие насмешки
посыплются на него, если он ответит: "Это плутоний сто восемьдесят шесть!"
Да ни за что на свете! Он должен выяснить, что это такое. И выяснить сам.
Совершенно очевидно, что доверять никому нельзя.
И вот примерно через две недели он ворвался в лабораторию к Трейси,
прямо-таки задыхаясь от ярости.
- Э-эй! Вы же сказали мне, что эта штука не радиоактивна!
- Какая штука? - с недоумением спросил Трейси.
- А та, которую вы назвали плутонием сто восемьдесят шесть!
- Вот вы о чем! Ну да. Полнейшая устойчивость.
- В голове у вас полнейшая устойчивость! Если, по-вашему, это не
радиоактивность, так идите в водопроводчики!
Трейси нахмурился.
- Ладно. Давайте проверим. - Через некоторое время он сказал. - Это
надо же! Радиоактивна, черт! Самую чуточку - и все-таки не понимаю, как я
мог проморгать в тот раз.
- Так как же я могу верить вашему бреду про плутоний сто восемьдесят
шесть?
Хэллем был уже не в силах остановиться. Он не находил разгадки и
воспринимал это как личное оскорбление. Тот, кто в первый раз подменил
колбу или ее содержимое, либо вновь проделал свой фокус, либо изготовил
неизвестный металл, специально чтобы выставить его дураком. В любом случае
он готов был разнести мир вдребезги, лишь бы добраться до сути дела, - и
разнес бы, если бы мог.
Упрямство и злость подстегивали его, и он пошел прямо к
Г.К.Кантровичу, незаурядной научной карьере которого предстояло оборваться
менее чем через год. Заручиться помощью Кантровича было нелегко, но, раз
начав, он доводил дело до конца.
И уже через два дня Кантрович влетел в кабинет Хэллема вне себя от
возбуждения.
- Вы руками эту штуку трогали?
- Почти нет - ответил Хэллем.
- Ну и не трогайте. Если у вас есть еще, так ни-ни. Она испускает
позитроны.
- Что-что?
- И позитронов с такой высокой энергией я еще не видел. А
радиоактивность вы занизили.
- Как занизил?
- И порядочно. Меня только одно смущает: при каждом новом измерении
она оказывается чуть выше.
6 (продолжение)
Броновский нащупал во вместительном кармане своей куртки яблоко,
вытащил его и задумчиво надкусил.
- Ну хорошо, ты побывал у Хэллема и тебя попросили выйти вон, как и
следовало ожидать. Что дальше?
- Я еще не решил. Но в любом случае его жирный зад зачешется. Я ведь
был у него прежде - один раз, когда только поступил сюда, когда верил, что
он - великий человек, Великий человек... Да он величайший злодей в истории
науки! Он ведь переписал историю Насоса - вот тут переписал (Ламонт
постучал себя по лбу). Он уверовал в собственный вымысел и отстаивает его
с упорством маньяка. Это карлик, у которого есть только один талант -
уменье внушать другим, будто он великан.
Ламонт поглядел на круглое невозмутимое лицо Броновского, которое
расплылось в улыбке, и принужденно засмеялся.
- Ну, да словами делу не поможешь, и все это я тебе уже говорил.
- И не один раз, - согласился Броновский.
- Но меня просто трясет при мысли, что весь мир...
2
Когда Хэллем взял в руки колбу с подмененным вольфрамом, Питеру
Ламонту было два года. В двадцать пять лет, когда типографская краска его
собственной диссертации была еще совсем свежа, он приступил к работе на
Первой Насосной станции и одновременно получил место преподавателя на
физическом факультете университета.
Для молодого человека это было блестящим началом. Правда, Первой
станции не хватало технического глянца станций, построенных позже, но зато
она была бабушкой их всех - всей цепи, опоясавшей планету за каких-нибудь
два десятка лет. Такого стремительного скачка в масштабах всей планеты
технический прогресс еще не знал, но ничего удивительного тут не было.
Ведь речь шла о неограниченных запасах даровой и совершенно безопасной
энергии, равно доступной для всех - волшебная лампа Аладдина,
принадлежащая всему миру.
Ламонт пришел на Станцию, чтобы заниматься сложнейшими теоретическими
проблемами, но неожиданно для себя заинтересовался поразительной историей
создания Электронного Насоса и сразу столкнулся с тем фактом, что ни одна
из книг, посвященных этой истории, не была написана человеком, который
понимал бы его теоретические принципы (в той мере, в какой они вообще
могли быть поняты) и в то же время сумел бы изложить их в доступной для
широкого читателя форме. О, разумеется, сам Хэллем написал немало статей
для научно-популярных журналов и передач, но они не слагались в
последовательную и полностью обоснованную историю вопроса. И Ламонт
возжаждал взять эту задачу на себя.
Для начала он проштудировал статьи Хэллема, а также все
опубликованные воспоминания (единственные, так сказать, официальные
документы) и добрался до потрясшей мир фразы Хэллема - Великого Прозрения,
как ее нередко называли, и обязательно с большой буквы.
Ну, а потом, когда Ламонт пережил свое горькое разочарование, он
принялся копать глубже и вскоре усомнился, что знаменитую фразу произнес
действительно Хэллем. Она была сказана на семинаре, который, собственно, и
привел к созданию Электронного Насоса, но выяснилось, что узнать
подробности об этом историческом семинаре чрезвычайно трудно, а получить
его звукозапись и вовсе невозможно.
В конце концов Ламонт заподозрил, что странная нечеткость следа,
который семинар оставил в песках времен, отнюдь не случайна. Хитроумно
сопоставив ряд отрывочных сведений, он пришел к выводу, что, по-видимому,
нечто очень похожее на ошеломляющее заявление Хэллема сказал Джон Ф.К.
Макфарленд, и главное - раньше Хэллема.
Он отправился к Макфарленду, который вообще не фигурировал ни в одном
официальном отчете и занимался теперь изучением верхних слоев атмосферы и
воздействия на них солнечного ветра. Это было не самое видное положение,
но у него были свои преимущества и работа в значительной степени была
связана с процессами, имеющими прямое отношение к Насосу. Макфарленд,
несомненно, сумел избежать пучины безвестности, поглотившей Денисона.
Макфарленд принял Ламонта достаточно любезно и был готов беседовать с
ним о чем угодно - кроме семинара. Все, что там произошло, просто
изгладилось из его памяти.
Но Ламонт не отступал и перечислил факты, которые ему удалось
собрать.
Макфарленд взял трубку, набил ее, тщательно проверил, плотно ли она
набита, и сказал размеренно:
- Я не хочу ничего помнить, потому что это не имеет значения. Ни
малейшего. Ну, предположим, я начну утверждать, будто сказал что-то. Ведь
никто не поверит. Я буду выглядеть как дурак - к тому же дурак, страдающий
манией величия.
- А Хэллем позаботится, чтобы вас отправили на пенсию?
- Этого я не говорил, но не думаю, чтобы подобное заявление оказалось
для меня очень полезным. Да и ради чего, собственно?
- Ради исторической истины, - сказал Ламонт.
- А, чушь! Историческая истина состоит в том, что Хэллем довел дело
до конца. Он прямо-таки принуждал людей браться за исследования, чуть ли
не против их воли. Без него этот вольфрам в конце концов, несомненно,
взорвался бы, унеся уж не знаю сколько человеческих жизней. Второго
образчика могло бы и не найтись, и мы не получили бы Насоса. Так что вся
честь его создания принадлежит Хэллему, хотя она ему и не принадлежит - а
если это бессмысленно, то я тут ничего поделать не могу: история всегда
бессмысленна.
Ламонту волей-неволей пришлось удовлетвориться этим, поскольку больше
Макфарленд об Электронном Насосе и его создании говорить не пожелал.
Историческая истина!
Во всяком случае, одно, по-видимому, было неоспоримо: великая карьера
"хэллемовского вольфрама" (так его теперь называли по освященному временем
обычаю)началась благодаря его странной радиоактивности. Вопрос о том,
вольфрам ли это и не подменили ли его, утратил всякое значение, и даже тот
факт, что загадочный металл по всем характеристикам выглядел изотопом,
которого не могло быть, отошел на задний план. Слишком велико было
изумление перед веществом, которое демонстрировало нарастающую
радиоактивность, не подходившую ни под один тип радиоактивного распада,
известный в то время.
...Некоторое время спустя Кантрович пробормотал:
- Надо бы его рассредоточить. Даже небольшие куски неизбежно
испарятся или взорвутся, загрязнив полгорода. А может быть, и то и другое
вместе.
Поэтому вещество превратили в порошок, разделили на мельчайшие доли и
смешали с порошком обычного вольфрама, а когда и обычный вольфрам стал
радиоактивным, использовали графит, эффективное сечение которого гораздо
ниже.
Менее чем через два месяца после того, как Хэллем заметил изменения в
колбе, Кантрович прислал в "Ядерное обозрение" сообщение, подписанное и
Хэллемом в качестве соавтора, об открытии плутония-186. Таким образом
доброе имя Трейси было восстановлено, но в сообщении не упомянуто - как не
упоминалось оно и впредь. С этой минуты хэллемовский вольфрам начал свой
стремительный путь к превращению в благодетеля человечества, а Денисон
ощутил первые симптомы процесса, который в конце концов превратил его в
пустое место.
Существование плутония-186 уже само по себе выглядело черт знает чем.
Но первоначальная устойчивость, которая затем сменялась нарастающей
радиоактивностью, была еще хуже.
Для рассмотрения этой проблемы был организован семинар под
председательством Кантровича - обстоятельство, исторически
небезынтересное, поскольку с тех пор любым сколько-нибудь представительным
собранием, которое было так или иначе связано с Электронным Насосом,
непременно руководил Хэллем. Во всяком случае, Кантрович умер пять месяцев
спустя и таким образом с пути Хэллема исчез единственный человек,
обладавший достаточным престижем, чтобы удерживать его в тени.
Семинар протекал на редкость бесплодно, пока Хэллем не возвестил о
своем Великом Прозрении - однако по версии, созданной Ламонтом, все
решилось во время перерыва на обед. Именно тогда Макфарленд, который
согласно официальной версии никаких исторических фраз не произносил (хотя
на семинаре, несомненно, присутствовал), задумчиво сказал: "А знаете, тут
следовало бы немножко пофантазировать. Что, если..."
Он сказал это Дидерику ван Клеменсу, а ван Клеменс записал их
разговор в дневнике с помощью собственной стенографической системы. Но он
умер задолго до того, как Ламонт начал свое расследование. И хотя эти
