то уже сделано, или, скорее, того, что не сделано, уже не
сделаешь. Остается - безнадежная попытка
индивидуального искупления: один - против всех, своих, в
первую очередь".
Любимому племяннику Маркуса, Раулю, шел тогда
двенадцатый год. Он учился в закрытой школе в Равенбо и
изумлял учителей способностями к языкам и рисованию и
неуемной ранней похотливостью. Его ровесники и
современники - будущие трупы - ходили в
государственные или частные школы, хедеры, гимназии или
военные училища. Михаил Иванович не знал, что в своей
заключительной фразе Маркусу провозгласил другую тему
века (и вторую - этого романа). Все еще улыбаясь
собственной риторике, он спускался по парадной лестнице
валленберговского дома, когда увидел ярко освещенную
миниатюрную фигуру молодого еще человека в армейском
кителе без погон и с легкой черной тростью.
"Если вы в свой отель, господин министр, то
позвольте мне вас сопровождать в качестве почетного
эскорта". - "О, с удовольствием, мой капитан, и давайте не
будем спешить. Этой ночью южный ветер мягок и
ласкающ". Капитан Гамильтон, переведшийся из гвардии в
армию и уволенный в запас из-за шрапнельного ранения в
ногу (где и кем он был ранен, оставалось деликатной
подробностью шведского нейтралитета в действии), был
необычайно популярен среди молодых Валленбергов, но
избегал обедов и ужинов с участием старых.
Они прошли Синагогу. "Я отвык от маленьких
расстояний этого города, - сказал Гамильтон, - но боюсь,
что этот проклятый щелчок по ноге приговорил меня к
смерти здесь, среди этих стен и набережных. Я принимаю
приговор" - "Сегодня я тоже приговорил себя к смерти в
собственной постели, - сказал Михаил Иванович, - хотя
неизвестно, где и с кем. Не странное ли совпадение,
капитан? Поверьте, как и вы, я вышел в отставку, чтобы
быть одним - коммерсантом, мужем, отцом, может быть..."
- "И беседа со стариком Маркусом запечатала решение?"
- "Да, если хотите". - "Но только ли? В ваших глазах,
когда вы спускались по парадной лестнице, я прочел и
другой приговор. Он что, тоже был запечатан этой
беседой?" - "Я не хочу отвечать, иначе я не засну сегодня
ночью". - "Хотите. И вы все равно не заснете сегодня
ночью". - "Я люблю Маркуса. Он то, чем я хотел бы стать,
ну, не в таких масштабах, конечно". - "Ну да. Поэтому
этой ночью вы выпьете бутылку, ну две, коньяка, с одной
очаровательной девушкой, наверное, чтобы подготовить
себя к утреннему свиданию с другой, тоже очаровательной
девушкой, за которым последуют уже совсем другого рода
свидания с двумя или тремя старыми знакомыми. Этим
будет положено прекрасное начало вашего превращения в
Маркуса Валленберга. Знаете, дорогой министр, я начинаю
серьезно опасаться, что мой совсем еще юный друг Рауль
слишком рано последует вашему примеру ".
Они остановились перед отелем. "Я не учить сюда
приехал, а по делам, - сказал Михаил Иванович, - что же
до вашего весьма, я бы сказал, соблазнительного описания
моего стиля жизни, то что еще можно ожидать от
закоренелого, но еще не совсем постаревшего бонвивана -
пусть даже и с мечтой об искуплении". - "Это вы старика
собираетесь искупать, господин министр?" - "Нет,
капитан. Старик - не предатель. Предатель знает, что
предает - старик просто - ошибается". - "Но вы же ему
сказали - он знает теперь?" - "Повторяю, я здесь - не
учитель. И сказал от себя и, позволю себе добавить, - о
себе".
Капитан сделал шаг назад, выпрямился и отсалютовал
тростью: "Все понял, господин министр. Разрешите
повторить, вы искупаете себя, так как знали, что делали (он
опустил "предавая"); господину президенту банка себя не
искупить по причине полного невежества - будем называть
вещи своими именами, - так что делать это придется,
согласно вашей же идее перехода долгов в следующее
поколение, кому-нибудь из младших членов семейства,
Раулю, например; а я займусь искуплением кого придется,
следуя собственным прихотям и склонностям. Теперь
разрешите отбыть по месту назначения - в распоряжение
штаба моей собственной армии".
1988 г. Март. Я. Что делать, об одном месте можно
писать только из другого. О времени - тоже. Теперь - мой
Стокгольм. Шестиэтажный дом постройки двадцатых годов
на Риддарсгатан - почти копия моего на Соймоновском, в
Москве. Две очаровательные дамы, сестра и кузина Рауля,
- из моих же тридцатых. Опять мания! Время моего
детства, всех воспоминаний о котором едва ли хватило бы
на двадцать страниц плохой автобиографии, из которых
половина выдумана мной же самим. Все слишком просто:
Михаил Иванович двадцатых - тридцатых мне необходим
для восстановления времени, которое моя память не могла
удержать, но удержало чувство. То беспредметное чувство,
которое сейчас, через пятьдесят лет, требует восполнения
себя чужой волей и памятью.
Нет, моих дам нисколько не интересовали ни Михаил
Иванович, ни начало века, ни какая бы то ни было история,
включая их собственную Что поделаешь? Потомки
основателей банковских династий занимаются
благотворительностью, зоологией перепончатокрылых,
теологией или восстановлением справедливости. Их ли дело
восстанавливать память? Таковы Гетти и Мораны,
Ротшильды и Монтефьоре Таковы же и "поздние"
Валленберги. От них я отправился в архив банка, где
хранитель Герт Ниландер вручил мне пачку копий -
восемнадцатилетняя переписка Михаила Ивановича с
Маркусом.
О чем она? О копре в Мозамбике, о спичках в
Румынии, о долгах и обязательствах разных компаний и
фирм. Иногда такой фирмой оказывалась страна. В письмах
Михаил Иванович не жаловался и не шутил. Так, когда
шведские банки, одолжившие "Азов-Дону" тридцать
миллионов крон в 1917 г. (выбрали шведы время!),
потребовали возвращения долга в 1927-м (опять хорошо
время рассчитали!), он вовсе не считал это чушью. Ничего
подобного! Акционеры и кредиторы обанкротившихся
компаний должны быть - по возможности, конечно -
удовлетворены. Политика, война, революция - здесь не
при чем. И не надо смеяться (вы и я, мы же - смеемся!):
долговое обязательство, это - метафизика, а не экономика.
Не только свои долги ты должен вернуть, а отца, деда,
брата, если сам получил от них хоть копейку. Более того,
если ты захватил чужое имущество, то автоматически
наследуешь долги тобою ограбленного. Последнее - это не
только о знаменитых "царских займах", но и об уплате
Третьим Рейхом австрийских долгов. Конечно, если ты уже
родился в семье банкрота, то легче, на первый взгляд,
послать все к черту и начать сначала. Но только на первый
- многие из тех, кто так сделал, потом об этом горько
пожалели. Слишком быстро пришло им время, когда, чтобы
говорить с другими, ты должен знать, кто ты сам. А это
невозможно без прошлого, связь с которым (и самим
собой!) ты уже давно разорвал.
[Не знаю, отчего именно здесь мне пришла в голову
мысль о... не удивляйтесь - о пароходах. Не оброненный
ли Елбановским туманный намек "о неожиданных поздних
интересах в Скандинавии", уже никакого, по-видимому,
отношения к его с Валленбергом проектам не имевших.
Кстати, не хотите ли вы купить почти новый пароход, в
особенности если он чертовски, шельмовски дешев (а также
каши не просит и водки не пьет, как выразились бы мои
"новые" старые соотечественники)? Ни в его письмах, ни в
моих шведских разговорах, о пароходах - ни слова. Но
зачем тогда - и это ясно из все тех же шведских рассказов
- его столь частые поездки в Норвегию в начале
тридцатых, куда давно уже не вели его чисто финансовые
интересы?
В кафе "Шопен", где я читаю эти письма, весело и
очень жарко. За акронимами фирм и техническими
подробностями сделок и соглашений я чувствую
нарастающую интимность в их отношениях, ту степень
незаинтересованной откровенности, где чисто деловое
письмо превращается в естественный способ передачи
чувств и намерений друг другу. Так, в письме Маркусу, где
Михаил Иванович просит его об устройстве одного крайне
выгодного дела, он пишет: "Ты прекрасно знаешь, мой
дорогой Маркус, что, если ты не сможешь или даже не
сочтешь нужным помочь мне в этом деле, ты все равно
можешь, как и прежде, не сомневаться в моей любви и
преданности тебе. Я сам прекрасно знаю, что я - эмигрант
и что это сильно ограничивает возможности моих друзей в
отношении меня и моих дел. Я смотрю на это как на факт,
без горечи и сожаления".
Это - не кокетство успешливого дельца, сделавшего к
тому времени (середина тридцатых) феноменальную
финансовую карьеру, и неловкий ход уверенного в успехе
своей просьбы просителя. Просто он точно знал свое
положение, как он сам его выбрал. Слово "эмигрант" здесь
только закрепляло столь рано в нем развившуюся
склонность к равноместности, то есть его искреннее
полное безразличие к "где". Да и не все ли равно, где точка,
из которой мы наблюдаем любое другое, но всегда чужое
место?
Я покидаю "Шопен". Где же тогда капитан Гамильтон
с его тростью и ночная угроза "другой" темы? Пока -
провал. Но я нахожу другого, совсем древнего и очень
маленького человека русско-германского происхождения.
Мы - в Гранд-Отеле, у канала, напротив Старого
Стокгольма. "Фридрих Георгиевич, - начал я, - кто еще
был здесь вокруг него?"
Плохо. Это не Москва и даже не Лондон. История
(моя тоже) уходила от меня при первых же словах
надоевшего вступления. "Да разные люди, знаете. Больше
- не русские. Мы все более растворялись в суматохе
двадцатых годов. Вот сейчас говорю с вами и все как будто
устраивается в памяти. Но это пришло только в конце
тридцатых. А в двадцатых годах Европа была бильярдным
столом с беспорядочно разбросанными шарами. Потом,
знаете, Гитлер, Сталин, ось Берлин - Рим, ну, как-то
"упорядочили" ее, для войны. Ну, он наезжал сюда нередко,
иногда два-три раза в месяц. Богат ли был? Не знаю.
Безусловно - не беден и всегда занят. С кем он был здесь
связан коммерческими интересами, ума не приложу.
Говорил со мной больше по-французски, и все - о Европе.
Жалел, что ни с каким сверхконсорциумом (его старая идея)
ничего не выйдет. Он все: "Я шучу, mon cher. Разум - не
для этих людей. Я видел их перед особняком Кшесинской в
Петербурге, на Александр-Платц в Берлине, в Вене на
Пратере, везде... Их - не устроишь. Негодный шар". Потом
он выбирал другой "шар" и гораздо менее решительно - да
был ли он решительным человеком? - начинал рассуждать
о том, как далека судьба денег от человека, который их
тратит или вкладывает в акции:
"Расстояние, губительно большое расстояние между
средним человеком и его судьбой. Да что там деньги! Что
знает человек, высказывающий ту или иную идею об
источнике и цели этой идеи? Он не ведает, откуда она к
нему пришла и в виде какого конечного результата она к
нему вернется. Человек культивирует в себе идеи о вещах,
которые он не может себе представить, - исчезает
соизмеримость жизни и мышления о жизни. Я знаю, как
трудно, продав акции "Шведской Спички" или
"Норвежского Рыбоконсервного Треста", видеть в
полученных тобою деньгах работу лесоруба в Вармланде
или рыбака в Ставангере, трудно, но - возможно. Но
увидеть человека светлого будущего в осатанело орущем
кронштадтском матросе или древнего индо-арийца в
разбухшем от пива мюнхенском громиле - абсолютно
невозможно".
"Боже, - сказал я, - как вы смогли запомнить все
это, Фридрих Георгиевич?" - "Да это город такой,
Стокгольм, - улыбаясь, отвечал он. - Здесь все
происходит последовательно; сначала одно, потом -
другое. Работа делается в срок, не раньше и не позже.
Оттого вещи необычайные - а каждый его приезд был для
меня необычайностью - сами остаются в памяти. Так я его
вижу сейчас, в этой зале, в светло-сером костюме, с
безупречно повязанным галстуком. Появляется в одно и то
же время, около одиннадцати. Пьет коньяк маленькими
глотками. Говорит быстро и очень тихо. Часто о вещах мне
не совсем понятных. Однажды сказал, что старается не
думать о делах, которые сам не смог бы сделать. Я
пожаловался, что не понимаю, он объяснил (это, кажется,
было в первую нашу встречу здесь, в двадцать втором году),
