говорит, совпадение. Вы и я - полюса двух мистических
сил. Каких - сами знаете. Это-то уж, безусловно, карма. А
как, кстати, с моей книжкой? Ведь замечательно, правда?
Нет, я не о денежной стороне, но все же, знаете ли... Да нет,
нам с вами не об этом сейчас надо говорить, а о главном.
Единственном. Глазами не видимом. А у того-то глаза уж
вовсе смыкаются и видеть решительно ничего не желают.
Да завтра с утра аудиенция и сразу же совет в Дирекции
Императорских Театров. А вы говорите - миллионер. У
миллионеров тоже не все устроено бывает.
Но вернемся к Михаилу Ивановичу. С Пьереттой
разделаться невозможно и он постоянно ездит в Канны. Зато
Станиславского разлюбил решительно и больше не ездит в
Москву на спектакли Художественного. В его думанье и
чувстве к Поэту накапливается все больше "нет". Чем
дальше вверх, тем меньше вариантов. Как в "Розе и
Кресте", только два - Бертран и Каэтан. Заканчивая пьесу,
Поэт видит, что Бертран получился немного вульгарным, но
он ведь и должен таким быть. Михаил Иванович видит, что
его история с Пьереттой - вульгарный водевиль, который
ему, рафинированному меломану и вагнерьянцу, придется
досмотреть до конца, с полной оплатой ангажемента и
царскими чаевыми билетерам. Но и здесь опять
расхождение с Поэтом, раз уж так случилось, то это - твое.
Поэт сам выбрал Бертрана (и революцию - забегая
вперед). А он в пьесе Поэта выбрал Каэтана (и Пьеретту -
глядя назад). Поэт заплатил много дороже, но это - уже
задним числом.
Он Поэту: "Я человек совсем частный. В мои дела
втянуто множество людей, но за них я не отвечаю. Отвечаю
только за самых близких, ну и за себя, как могу. Вы боитесь
кары и призываете ее на ваши головы. Но Бог вам судья,
призывайте, если хотите, но только на свою. Да и то, знаете,
даже если это ваше личное дело, неудобно как-то. Любое
дело нуждается в споспешествовании. В умилостивительной
жертве, на худой конец. А вы сразу с искупительной
начинаете". Михаил Иванович видел зло как изначальное,
всегда тянущееся за ним в настоящее. Эсхатология, как и
космическое самоощущение, в нем полностью
отсутствовали. Он был человеком своего микрокосмоса.
Поэт все меньше любит свою пьесу ("язык суконный,
с души воротит"), и все больше - "Петербург" Белого
("Есть такие места... что все становится иным... даже
неудачное, до и после них в книге..."). Уговаривает
Михаила Ивановича печатать роман, тот пожимает плечами
- не слишком ли много "скрытых смыслов"? Все время
приходится "отделять идеи от вещей", как будто Белый
стыдится ясности.
Он заставляет Поэта дописывать и переписывать
пьесу. Странное времяпрепровождение, мучающее одного и
слегка забавляющее другого. Поэт огорчен и жалуется:
"Все, что мне говорят все мои, я говорю Михаилу
Ивановичу... потом это возвращается ко мне от него...
моими мыслями и словами". В конце февраля 1913-го Поэт
рассказывает ему о критской культуре 2-го тысячелетия до
н. э. и резюмирует: "Там было все правильно, кроме
основного". Михаил Иванович недоумевает, дескать, если
смотреть на это, как сделанное для кого-то, то как мы
можем знать? Поэт в конечном счете согласен: все дело в
"для". Для народа, для vulgus'a - не знать этого и есть
заблуждение и трагедия людей искусства. Михаил
Иванович, как всегда, пожимает плечами, ну какая уж там
трагедия.
Так беседуют два молодых человека. У всякого
искусства два лица. Одно внутрь, другое - наружу. О
критском мы знаем только то, что наружу, да и то, едва ли.
Свое мы можем видеть и изнутри, - пока видно. Михаил
Иванович хочет, чтобы в "Розе и Кресте" все было страшно
- "действительность 14-го в. опережала воображение",
искусство 20-го опережает действительность. Великие
артисты - ты им смотришь в глаза, а там отражается...
другой. Такой и Дягилев, который ходит "не один", такие
же... "из массы народной", Шаляпин с Алексеем
Максимовичем. И тут же рядом два чистых гения -
Нижинский и Стравинский. Да, Дягилев "все устроит" -
так надо. Мир начала века давал "дягилевоподобным" и
"горькоподобным" избыток пространства. Поэт видел в них
силу. У Михаила Ивановича не было к ним ничего, кроме
отвращения. Поэт жаловался, что с Белым его "жизнь
развела". Еще год-два и жизнь (война?) разведет его и с
Михаилом Ивановичем.
Пока что Михаил Иванович мечется между Каннами и
Петербургом. Боится Пьеретту и живет с ней. Поэт не
боится жену, с которой не живет, беспокоится об издании
книг, своих и друзей, и мечтает о вечном союзе "двух
истинных художников", не замечая начавшегося отдаления.
Михаила Ивановича все труднее застать дома. Михаил
Иванович обожает "Незнакомку", но этого недостаточно. В
чем проблема? - как спросили бы мы, из конца 20-го века?
Сейчас ясно: проблема была не "поэт и толпа", не "герой и
масса", даже не "я и вы", а совсем просто и жестко - "я и
мы". Поэт боялся остаться без "мы". Сначала Михаилу
Ивановичу казалось, что Поэт просто валяет дурака. Но
весной 1914-го на Английской набережной после долгой
прогулки с Поэтом (последней, может быть) почувствовал
он, что тот не хочет быть одиноким рыцарем и что дурно
написанная (ну и что ж из того?) "Роза и Крест" не станет
орденским самоучителем для начинающих. Орден - это не
компания ("Боря, Женя и я"), а союз равно-обреченных и
равно-готовых к поражению.
Пьеретта беременна, а в столице интрига против
назначения Михаила Ивановича управляющим оперной и
балетной труппами императорских театров. Но 25-го июля
он уже едет в Киев уполномоченным Красного Креста в
Южной Армии. За месяц до того Поэт записывает. "Мне с
ним все труднее и труднее". Перед отъездом Михаил
Иванович говорит Елбановскому - они гуляли по Морской,
- что России не остаться как она есть. Ну просто по судьбе
не выходит, и что Германию необходимо победить, чтобы
не стать ею, "хуже этого ничего не может случиться". -
"Неужто не может?" - простодушно спросил Игорь. У него
в это время был в разгаре роман с немкой, дочерью
швейцарского консула. Да и вообще, будучи натурой
несколько скептической, он подозревал, что с Россией
может случиться кое-что и похуже.
Жена Поэта тоже едет в Южную армию, медсестрой.
Поэт остается в городе, уже переименованном в Петроград.
Издательство Михаила Ивановича прекращает свое
существование. "Роза и Крест" выходит в альманахе и не
вызывает особых мистических откликов.
И Поэт, и Михаил Иванович были серьезны во всем: в
денежных делах, в любви, в политике, в болезнях.
Серьезность была великой чертой эпохи и могучим орудием
непонимания. Отсюда - поразительное в этих людях
отсутствие иронии и самоиронии. Но крайняя серьезность
(как и крайняя несерьезность) нуждается в тайне. У Поэта и
Михаила Ивановича "схождение по тайне" было почти
литературным, чтоб не сказать карикатурным.
Не в силах оставить вихляющую стезю литературного
полузнайки и повинуясь "силе объектива" (о которой речь
ниже), я стал писать Михаила Ивановича десятых годов с
зыбким намереньем раскрыть тайну его предательства,
столь упорно и легкомысленно приписываемого (в первой
части романа) его московскому другу дяде Ваде. Но чтобы
тайне быть, ее надо сначала выдумать, потом запрятать куда
подальше и только тогда пускаться на ее поиски. И тут-то
оказывается, что для одного персонажа одной тайны
решительно недостаточно. Их надобно две по крайней мере,
лучше - три. Тогда жизнь становится осью, на которой
располагаются точки тайн, полем напряжения между ними,
потоком времени, где один горизонт переливается в другой
через шлюзы тайн.
Так что же - возмутитесь вы - значит тайна не
может быть правдой? Напротив, она-то именно и есть
правда, правда, которая без тайны навсегда бы осталась
плоским фактом моей и твоей жизни, не подлежащим
розыску и раскрытию. Бывает, конечно, что ты сам ее не
знаешь, своей тайны. Тогда мне приходится придумывать ее
за тебя, но... ведь ты-то сам знаешь правду о себе, во всей ее
непререкаемости. И для этой голой правды сам кроишь и
шьешь тайну. В этом - твои воля и решение. Потом, при
смене поколений, прекрасно зная, что для "них" все это
чушь и ерунда, ты все равно будешь держаться за эту тайну,
боясь того, что бесконечно страшней ее разоблачения - что
если ее покров спадет, то под ним не окажется ничего, даже
позора.
Но как сосредоточиться на чужой тайне, когда она
давно уже прогорела трескучей петардой, не оставив ничего,
кроме слегка обожженных пальцев и мимолетного
праздного недоумения! Ах, как не равны себе могут быть
наши тайны! Взять того же Поэта - ну, казалось бы, чего
проще, три тайны, как три карты Германа: жена - блядь,
отец - еврей, а зубная боль - триппер. С кем не бывало?
- так нет же! Жена, если взглянуть на нее глазами
культурнейшего буржуа своего времени, оказывается
вполне порядочной, безнадежно несчастной и непоправимо
скучной дамой, о которой Поэту было просто необходимо
думать как о бляди ("блядство жены - наваждение"),
чтобы одновременно думать о ней же как о святой. Его
полуеврейство ("еврейство отца - проклятие"), известное
половине Петербурга, было "тайной", скрывавшей разве что
позор банальности. Триппер, который и тогда можно было
вылечить в три месяца ("триппер - наказание"), но...
боязнь пустоты сильнее... И "зубы болели".
С тремя тайнами Михаила Ивановича все было иначе.
Они, в отличие от тайн Поэта, были обращены наружу, в
силу той же проклятой объективности времени, событий,
обстоятельств... То, что для Поэта было позором унижения,
для него было позором предательства. Ну, скажем, свое
бессилие отказаться от связи с Пьереттой он считал
предательством по отношению к матери и сестрам... Нет, не
годится даже для застольного исполнения в московских
шестидесятых! Хорошо, тогда назад, к второй тайне. Тогда
ему не было и семнадцати, и в него влюбился один пожилой
человек, обаятельный, благородный и умный. Что там было
и чего не было, не знаю. До конца жизни он был Михаилу
Ивановичу любящим и преданным другом. Что-то от этого
осталось неудобное и тревожащее. Думал ли он, что этим
предал мужское в третьем поколении малороссийских
магнатов? - не знаю, тоже не звучит как рассказ о
действительно случившемся.
Третья, однако, была тайной par excellence и, в
отличие от первых двух, не могла быть ничем иным. Просто
дело, о котором идет речь, само было тайной. Да было ли
само дело-то? - это - к Игорю Елбановскому, который по
своей глуховской манере отвечал, что, дескать, было - не
было, не знаю, но могло случиться. А если случилось (это я
говорю, а не Игорь), то не на одной ли из аллей одного из
Оксфордских колледжей? Если так, то это могло произойти
вскоре по окончании им курса по экономике в лейпцигском
университете. Но об этом - через три главы.
Поэт умер, забыв свои тайны за ненадобностью. Чем
они стали в час насланной им на себя смерти? Три тайны
Михаила Ивановича были перекрыты четвертой, обратным
образом определившей ход его памяти о прошлом и ход его
жизни в будущем.
Я шагаю по коридору забвения - или памяти, если
вам угодно. Там нет дверей и дверец. Если вдруг
забудешься, остановившись, то в миг потеряешь
направление. Вся память - в тебе. Она заполняет
пространство твоего передвижения. Отсюда -
невозможность исследования своей памяти (исследование
- остановка). Попробуй это сделать, и ты либо забудешь,
что помнишь, либо, кто помнит.
ГЛАВА 10. ПОБЕДА НИКОГДА НЕ БЫЛА НАШЕЙ
Но при всем этом, говоря о людях и
поступках того времени, я бы хотел
подчеркнуть полную невозможность
думать, что что-то могло бы или должно
было бы произойти не так, как оно
произошло. Мы были слишком одно с
событиями.
Барон Нольде о событиях в Петрограде
января - марта 1917г.
Сейчас, достигнув Швеции, я рвусь назад, в Лондон.
Для понимания перерыва и непрерывности в его жизни.
Еще не наступило время, когда само это место - Стокгольм
- как-то соединит его время с моим. Нет, начало века еще
далеко не исчерпано, хотя времени остается в обрез.
Некролог о Михаиле Ивановиче в "Таймсе", в апреле
