Когда я спросил его про Маркса, то он сказал, что его
теория основана на фактах европейской экономической
жизни середины XIX в. и может применяться только пока
эти факты остаются. Но экономическая ситуация изменяется
гораздо быстрее, чем это предполагал Маркс, и далеко не
всегда в сторону, им указанную. Вообще же он, по словам
Михаила Ивановича, был мыслитель очень консервативный
и упорно не желавший понять то, что Моль называл
"внутренней экономической динамикой", а Бюхер
"флюктуациями экономического развития". Последние он
связывал с периодическими подъемами и спадами духовной
энергии населения, а также вспышками массовой
клаустрофобии, превращавшими тяжелых на подъем
бюргеров, неповоротливых крестьян и робких ткачей в
конквистадоров, ландскнехтов и просто бродяг. Что же
касается России, то хотя внешне здесь все, кажется, обстоит
благополучно и развитие идет очень ускоренным темпом, но
за одно столетие, на которое она "опоздала", в стране
накопилось столько негативной энергии, что даже быстро
растущая промышленность едва ли успеет ее
"канализировать".
Под самый конец он опять вернулся к Ритуалу.
Совершая Ритуал, ты всякий раз прерываешь драму своей
жизни и на время его исполнения полностью себя в ней
забываешь, как если бы она окончилась и ты умер.
Совершая Ритуал, ты одновременно исключаешь себя и из
истории, как если бы ее драма также пришла к концу, а ты
играешь свою вечную роль в другой пьесе, не знающей ни
начала, ни конца, ни повторений, ни перерывов.
Возвращаясь из Ритуала в жизнь и историю, ты способен их
видеть как чужую драму и играть в них свою роль легко, как
профессиональный актер на любительской сцене (он
поэтому немножко презирал символистов, выдумавших себе
ритуал из своей жизни и игравших в своей драме крайне
любительски).
Только в Ритуале ты привыкнешь к своей смерти.
Когда Иван его спросил, отчего уж он так третирует
историю - как какое-то омерзительное чудовище, - тот
отвечал, что в этом он, конечно, позволяет себе некоторое
"педагогическое преувеличение". Что сам он, в общем,
прогрессист, желающий ей благополучного хода - об
исходе не может быть и речи, - но что она ему враждебна,
ибо не переносит ухода от себя.
Через два дня мне телефонировал Никитич и сказал,
что Жоржа нашли в его номере, в "Ривьере", с пулей в
затылке. Мы дали телеграмму Михаилу Ивановичу,
накануне уехавшему в Петербург. Он приехал на
послезавтра и оставался в Москве до вечера дня похорон.
Похороны были не синагогальные и не православные (у
Жоржа была очень прогрессивная мать и отчим-лютеранин).
Михаил Иванович прочел псалом 24, а Непоименованный
положил в гроб перчатку. Потом пошли провожать Михаила
Ивановича на вечерний поезд. В ресторане на вокзале он
мне сказал, что Непоименованный, как глава Ложи, будет
нас собирать раз в две-три недели и чтоб мы его
предупреждали, когда будем отлучаться из Москвы.
Прощаясь, он подарил мне новый серебряный портсигар со
своими инициалами (прежний взял себе Непоименованный)
и сказал, что в Москве в следующий раз будет не скоро и
что мне необходимо запастись белыми лайковыми
перчатками - класть в гроба братьям. Я заказал дюжину.
Через полгода он заехал к нам по дороге в Киев. Мы вместе
провели пять дней, не расставаясь ни на минуту.
Разговаривали, пили, ездили по друзьям. Четыре раза
совершали Ритуал, в том числе один - Посвящения. На
место Этлина приняли моего однокашника по Лицею,
Валентина Бродзинского.
"Вот и все. пожалуй, о нем в те дни, пока не будет нам
другого случая, мой милый гость".
Пока? Я уже поднимался. А как же предательство? А
как же мудрость и расчет, бесплодность лжи и бессилие
правды? "Но все ж таки, - решился я, ибо чувствовал, что
"пока" - это все, и другого раза не будет, - ведь не
оборвалась же эта история в 1912-м. Отрезок пути,
пройденный вами вместе, должен был продолжаться по
крайней мере до конца 1917-го, если не дальше. Отчего же
тогда такая разница во впечатлениях прежних знакомых от
вас обоих? Если, конечно, не объяснять ее тем, что об
исчезнувших, как и о мертвых, не принято говорить плохо,
что с лихвой возмещается за счет еще живых".
Тогда мне казалось, что эта фраза была верхом такта и
предоставляла собеседнику почти неограниченный выбор
вариантов ответа. Сейчас мне кажется, что ею было
прервано прощание и нарушено его первое правило: оставь
недосказанное недосказанным в залог следующей встречи.
Я сделал это в затянувшейся агонии моей юности оттого,
что едва мерещившийся сюжет уже тянул меня к себе из
будущего - прочь от Вадима Сергеевича и от себя самого.
Ради сюжета еще и не то нарушишь.
Вадим Сергеевич допил холодный чай, раскурил,
тщательно ее сначала размяв, короткую и толстую "Ромео и
Джульетту" и заговорил, медленно выпуская бесплотные
голубовато-серебристые колечки.
Я не мыслитель. Мне недоступны не только
абстракции научного мышления, но и абстракции жизни, так
сказать. Вы, возможно, и правы в своем намеке на то, что
если бы я уехал до 1917-го, то по ею пору жил бы в сердцах
оставшихся не сомнительной, в лучшем случае, фигурой, а
рыцарем наравне с Михаилом Ивановичем. Но, в отличие от
него, я любил это место. Я и сейчас его люблю.
Люблю все это - сырые дощатые стены, вечные
веранды, клумбы и лужи Подмосковья, камни московских
переулков, излучину Москвы-реки - все. Пока еще тлится
надежда встретить давно знакомое лицо, если я только
смогу различить за маской надвигающейся смерти
единственность и неповторимость прежней улыбки или
жеста, пока это остается, я - здесь. Время летело, не
касаясь меня. В молодости я был довольно состоятелен. В
зрелые и старые годы - прилично беден. Постоянно
чувствуя какую-то чуть ли не мистическую убежденность,
что если пропаду, то уж непременно с этим местом вместе, я
никогда не вмешивался в политику. Даже в наш
кратковременный политический "ренессанс" десятых не
соблазнился. Просто жил здесь, не заботясь о "когда", о
переменах, подъемах и спадах. Поверьте, при этом я
нередко переживал происходящее, но - не заботился.
Почти никогда не плакал, даже когда перчатки в гроба клал,
а ведь с перчатками-то в тридцатые, как и с сигарами,
становилось все труднее. Так ведь иной раз, как положу
перчатку, так думаю: чего плакать-то? Ты - здесь, я -
здесь, а как умру, так вместе будем и там, в другом месте.
Одни смеялись над этим добродушно, как Иван, который
меня "первертным фаталистом" называл. Другие
подозревали, боялись, даже ненавидели. Раз мне Елена
Константиновна прямо в лицо выпалила: ваша, говорит,
ноншалантность оскорбительна для страдающих. Да,
оскорбительна, наверное. Что делать! Становиться из
человека места человеком времени было поздно.
Михаил Иванович обладал необыкновенной
врожденной способностью отвлечения от места -
удивительной для человека его происхождения; казак
малороссийский, with a smidgin ofTartar blood - как любил
повторять его петербургский приятель и, как и он,
страстный балетоман Федор Ипполитович, - Михаил
Иванович жил только во времени. Киев, Монте-Карло,
Лондон, Париж, Берген, Мадагаскар - все они были для
него только точками, отмечающими движение от дела к
делу. А дела он имел обыкновение доводить до конца (я
свои предпочитал и не начинать) - совсем не русская
черта. В делах он был изящен и четок. Возможно, его
крайняя индифферентность к местам была связана и с его
феноменальной лингвистической одаренностью - ему
было все равно, на каком языке изъясняться из тех семи-
восьми, которые он знал вполне. Ритуал - его он носил с
собой, в любом месте подтверждая себя Рыцарем. И все эти
опережающие события символы! Мог ли он знать в 1915-м,
когда занимался ликвидацией своего издательства, что не
пройдет и двух лет, как он станет одним из главных
ликвидаторов фирмы под названием Российская Империя, а
еще через десять - превратится в одного из крупнейших в
Европе профессиональных банковских ликвидаторов? И не
была ли эта его профессия сама символом должной
безнадежности Рыцаря Времени?
"Ну да, - раздраженно продолжал я, возвращаясь в
электричке в Москву, - небось клал себе перчатку в гроб
- и дело с концом. Да нет же, вздор все это! Просто мы так
привыкли к тому, что сделать все равно ничего нельзя, что
нам приятно думать о форме поступков других и прежних
людей как о дуракавалянье. Но не это ли станет и нашей
участью, да и в самом скором времени? Сами будем класть
перчатки в пустые гроба, да еще и очень этим гордиться!"
Так закончился этот вечер, а с ним и мои московские
поиски.
ЧАСТЬ 2. ТО ВРЕМЯ (ДОКУМЕНТИРОВАННЫЕ
ВПЕЧАТЛЕНИЯ)
(Документированные впечатления - это не
впечатления от документально подтвержденных фактов, а
впечатления, сам факт которых документально
подтвержден)
"Работа с архивами, сэр, значительно
облегчается многочисленными местами,
вымаранными черной тушью и пропусками
целых страниц".
(из беседы с помощником хранителя
Архива Британского Министерства
Иностранных дел в Кью-Гарденз)
ГЛАВА 8. ВЕСЕЛАЯ ТЕНЬ БУДУЩЕГО
"Мне было так мучительно трудно
вообразить его себе, что когда, наконец, он
был уже здесь, передо мной, то никакие
мнения и суждения о нем других лиц
ничего не могли в нем изменить."
Ричард Джефрис об Октавиане Августе
Это - о том, кто что сказал. Само по себе оно не
существует. Его нет в молчании, как нет и молчащих.
В туманной дали незаконченного романа ведется
нескончаемый разговор о предательстве. Полузабытые
позиции позавчерашнего дня! Выразишь их буквально
словами сегодняшнего, и выйдет базарный феномен
переклички поколений. Ну что ж, опять пойдут люди,
встречи, нарушенные зароки проносящейся жизни, но... А
не лучше ли распроститься со всем этим легко и весело -
как если бы не было в нас наследственного сифилиса
серьезности от дедов с их торжественным безумием, через
отцов с их бездумной значительностью. В первой части
романа моя жизнь была еще единой, с ее временем - тоже
одним; в ней время других было частью моего. Во второй
части я покидаю это единство, что тоже своего рода
отступничество. Тогда, по ходу дела, мне придется не
только признать, что я - не их, но и заплатить за это
признанием того, что я не свой.
1990 г. Через двадцать лет я нашел время и место
писать о Михаиле Ивановиче. Правда, времени недоставало,
но зато места было сколько угодно: в кафе, в архиве Форин
Офиса, наконец, у себя в университете. Глубокое
безразличие британской атмосферы к тому, что в ней
происходит, немало способствует запоздалым
литературным склонностям дилетантов.
Сначала - оговорка о различии между действующими
(а точнее - говорящими) лицами первой и второй части.
Все люди, с которыми я говорил в первой части, даже если
говорил едва ли полчаса, даже если не говорил, но узнал о
них через разговор с другими, да что там, даже если они и
вовсе не были упомянуты, но жили, неупомянутые, где-то
под поверхностью разговора или витали над
разговаривающими - со всеми ними я был связан. Со
всеми - от молодого Алеши до старых Ховята и Никитича.
И хотя последний прямо утверждал, что все это - не мое и
не имеет ко мне решительно никакого отношения, но сам
знал, что все равно, мое, мое, оттого и рассказывал.
Персонажи второй части в своем большинстве по
необходимости - абстрактны, и оттого, по необходимости
же, и мертвы. Мертвы, как гофмановские куклы, как
"Балаганчик" Поэта, как "Синяя Птица" Метерлинка и
Константина Сергеевича. Откуда пришло их решение быть
мертвыми - так просто не узнаешь. Да и как узнать, когда
непреодолима моя отделенность от них, даже от тех
немногих, кто тогда не успел омертветь, по молодости, что
ли. Так, одна из центральных фигур этой части,
Елбановский, с которым я провел много часов, с которым не
только говорил, но и пил, все равно отрезан от моего
чувства жизни там, в России, ибо там его не было с 1919-го,
так же как и от моего нынешнего чувства жизни здесь, в
