старая история с дядей Вадей. А ведь когда это было! Но
согласитесь все-таки, что он был замечательная фигура. Да
еще этот ваш бедный кузен - забыл его имя. Я ведь почти
ничего не знаю. Так, обрывки какие-то".
Пока все шло как нельзя лучше. "О, Кирилл, -
произнесла, нисколько не удивившись моей
"осведомленности" Елена Константиновна, словно
возражая мне или другому, невидимому, но вечно
присутствующему собеседнику. - Но зачем же
возвращаться к Кириллу? Он прожил и пережил все, что ему
было определено, но был совершенно бессилен добавить к
этому хоть что-нибудь от себя. Ну как Брюсов в поэзии.
Провидение осталось к нему равнодушным. Когда я
закрываю глаза, я не вижу Кирилла Эльвермеля. Я вижу
дядю Вадю и Михаила Ивановича, Сатану и Ангела".
"Ну, полно вам, милая Елена Константиновна, -
развязно возразил я, уже опасаясь, что, по мере ее
разрешения, задача с двумя неизвестными превращается в
задачу по крайней мере с тремя. - Да и не было ли с вашей
стороны предвзятости в отношении к дяде Ваде в этой
истории?" - "Нет, - твердо сказала Елена
Константиновна, - мне еще не было и пятнадцати лет,
когда я точно узнала, что он решил предать всех нас Духу
Трансцендентального Зла во имя конечного торжества
Света в падшем космосе. Света, который несет Люцифер.
На свете не было человека доблестнее Михаила Ивановича,
но и он однажды папе признался, что всякий раз, когда ждет
прихода Вадима Сергеевича, втайне надеется, что тот не
придет". - "Но не был ли сам Михаил Иванович... ну...
немного авантюристичен?" - решил я рискнуть в
последний раз, уже серьезно боясь, что беседа устремляется
в бесконечность - и, чтобы разрешить ее, мне придется
последовать за Еленой Константиновной в "ее" другой мир.
"Да, безусловно, - неожиданно согласилась Елена
Константиновна. - Но он всегда действовал на свой страх
и риск. Никогда ни на кого не опирался и никого не
подводил. А за дядей Вадей всегда что-то стояло, мягкое и
ненадежное. Но дело не только в дяде Ваде. Уже маленькой
девочкой я почувствовала, как атмосфера предательства
сгущается, концентрируется в людях, и они становятся
предателями. Не потому, что хотят, а потому, что могут ими
быть. И ни в ком я этого так сильно не чувствовала, как в
нем. При этом, однако, он сделал немало добра разным
людям".
В те годы я еще не коллекционировал "случаев для
понимания", но история с дядей Вадей - какая именно, я
тогда так и не узнал - засела в памяти. Позднее я стал себя
спрашивать, а не является ли повышенная чувствительность
к предательству (так же как и способность его предвидеть)
одним из условий его возникновения? Не лучше ли было
вовремя отойти в сторону и не предварять определений
судьбы своими односторонними и пристрастными
решениями? Но поскольку дело уже было вроде сделано и
не о чем, пожалуй, было больше говорить, то оставалось
разве что поставить точку на эпизоде в электричке и вновь
отдаться впечатлениям еще не законченной бездумной
юности.
Но возвращаюсь к предательству. Окончательность
решения, вынесенного девочкой в дачном поселке, хрупкой
и нежной, обернулась для меня в дачном поезде через
тридцать пять лет вопросом о его, решения,
непререкаемости. Но в том-то и дело, что тогда, в поезде,
никакого вопроса не было, а была одна чистая
непререкаемость. Но опять же, когда это о жизни и смерти
- твоей собственной, в первую очередь, - то не очень-то
попререкаешься. Приходится ждать, пока это, то есть
предательство, не станет для тебя метафизической
проблемой. Ну я и ждал. А когда дождался, то увидел, что
для Аленушки оно с самого начала и было метафизической
проблемой, каковой и оставалось до конца: дядя Вадя или
не дядя Вадя. Так что, казалось бы, не было ни малейшего
резона допытываться, кто и что предал. Но тут-то и
сказалась моя врожденная неспособность понять что-либо
абстрактное без конкретного образа, каковая - вкупе с
врожденным же нездоровым любопытством - и побудила
меня к возобновлению поисков фактов и обстоятельств
касательно Вадима Сергеевича.
В запасе, конечно, всегда оставалась возможность
разыскать после смерти Елены Константиновны
вышеупомянутого влюбленного кузена. Но почему-то - не
помню сейчас почему - тогда я этого не сделал, а вместо
того потратил бездну времени в праздных размышлениях о
том, кто бы мог быть дядей Вадей. Выручавшая меня всю
мою жизнь неспособность идти к цели прямым путем
проявилась также и в том, что я стал размышлять и об
антиподе (по словам Елены Константиновны) Вадима
Сергеевича, то есть о некоем Михаиле Ивановиче, рыцаре и
ангеле. Хотя его-то я решил попридержать, как козырную
карту, чтобы сыграть под самый конец... Конец чего? Знал
ли я в середине пятидесятых, что выпрыгнет он, как
заводной чертик из коробочки, в мир моей памяти еще через
двадцать лет?
Хорошо. Я мечтаю о совершенно мне недоступной
прустовской точности и хочу скорее перейти к делу, всякий
раз забывая, что дело-то - это я. В 1966-м, на поминках по
матери моего приятеля и сослуживца Егора Дрейнера
(настоящая фамилия его отца, эльзасского барона, была Де
Рейнер), я увидел на дряхлом комоде, перед зеркалом,
коричневую фотографию красивого молодого человека с
гладко выбритым американским (почему американским?)
лицом и надписью "ВСХ!". "Вадим Сергеевич!" - не
удержавшись, вскрикнул я. Но Егор строго меня поправил,
объяснив, что если после инициалов стоит восклицательный
знак, то они, естественно, обозначают того, кому подарено
фото, а не того, кто его подарил, и добавил, что это -
портрет Михаила Ивановича на память Вадиму Сергеевичу.
Они в юности ухаживали за его матерью.
"Но где они сейчас?" - "Не знаю. Михаил Иванович
полностью исчез в конце 17-го. Куда - никто не знает. Так
мама мне говорила. Вадима Сергеевича я помню, хотя
смутно. Он к нам захаживал перед войной, кажется... Нет,
вспомнил! Он пришел к нам летом 33-го, в день моего
рождения, с коробкой торгсиновских конфет "Французский
набор". Мама говорила, что он ее старше на восемь лет. Так
что теперь ему было бы 80".
"Итак, - попытался суммировать я, - Михаил
Иванович не мог считать Вадима Сергеевича предателем, а
то бы он не подарил ему своего фото, не так ли?" Егору,
однако, это соображение показалось крайне нелепым. Он
терпеливо (как библиограф) стал мне объяснять, что нет, ну
конечно же нет, ни о каком предательстве не могло быть и
речи, хотя... и здесь он почему-то замолчал и стал
внимательно рассматривать портрет, словно в первый раз
его увидел.
Гости расселись за огромным дубовым столом,
занимавшим чуть ли не половину маленькой столовой в
квартире Дрейнеров в Бескудникове. Егор разливал
напитки, а две очень старые подруги его матери обносили
гостей кутьей и салатом из крутых яиц с ветчиной. Я вышел
покурить на лестничную площадку, и тут Егор, на
мгновение высунувшись из двери, быстро проговорил: "Ну
я не знаю, что ты обо всем этом знаешь, но сейчас мне вдруг
вспомнилось, что, когда мы вернулись из эвакуации, мама
сказала, что очень боится посещений Вадима Сергеевича и
что лучше бы он о нас забыл. Но... он все-таки заглянул
разок и, не застав нас дома - мы тогда еще жили в
коммуналке у Красных Ворот, - оставил у соседей этот
портрет для мамы".
ГЛАВА 2. У КУЗЕНА КИРИЛЛА
Une vйritй bouleversante, c'est une cфte de
la vйritй.
Louis Powell
Кузен Кирилл сидел прямой, как доска, на железной
кровати и явно обрадовался приходу незнакомых
посетителей. Мы назвали себя, и он сразу же, не дожидаясь
разъяснений, быстро заговорил тем же высоким, сухим
голосом, знакомым мне по эпизоду в электричке ровно
двадцать лет назад: "Ну да - пневмония. Чистая
случайность - дураки поставили правильный диагноз. Я
категорически отказываюсь от антибиотиков. Выбрасываю
их в унитаз. Надеюсь, что и на этот раз мой еще не до конца
изношенный организм справится сам. Ведь я еще почти
молод - 68 лет. Я недавно сделал формальное предложение
одной молодой особе. Ей 32 года, и у нее две девочки,
которых я согласился воспитывать". Ко мне: "Кстати,
коллега, вы не сын Леонида Абрамовича?" - "О, нет!" -
"Тогда, может быть, Григория? (Тоже - нет, не без
некоторого сожаления.) У нас много свободного времени.
Моя невеста, Анна Васильевна, не придет раньше шести".
Затем, когда я изложил, с некоторыми
преувеличениями, историю моего знакомства с его кузиной,
он продолжал: "Елена Константиновна - божественное
существо, но - дура страшная. Дура до смерти. Время ее не
останавливало... ("Замечательно сказано", - с восторгом
прошептал мне в ухо мой спутник Шлепянов.) Она никогда
не смотрела на часы, совсем как мой покойный профессор
Каблуков. Он смотрел на часы, только когда его
спрашивали, сколько ему лет. Потом эта его манера
ошибочно приписывалась покойному Ивану
Соллертинскому, что вздор! Иван всегда знал, который час.
Рад вашему приходу. Мне категорически не с кем говорить.
Если бы Елена Константиновна вышла за меня замуж, то я
был бы ей свято верен до самой ее смерти. Даже любовницу
не завел бы ни разу. Хотя, коллеги, кто из нас себя знает? Да
и других? Так вы, значит, от Егора. Он - Иванушка-
дурачок из сказки, со временем превратившийся в
закоренелого дурака всей семьи Де Рейнеров. Отец,
Георгий, был дурак исключительный, да и брат отца, Осип,
- тоже. Хотя дурак-дурак, а владелец шести фабрик в
Сиэттле, штат Вашингтон. Это, коллеги, сугубо между нами.
О таких вещах и сейчас следует упоминать с опаской. Он,
говорят, жив еще, а если и умер, то, по крайней мере, не как
его брат, задохнувшийся в собственных экскрементах в
Саратовской пересылке. И женат на известной
голливудской актрисе. Когда в 21-м дядя Вадя стал страдать
от... (Я замер: и спрашивать оказалось ненужным.)
Но это - совсем другая история..."
Он явно устал. "Вадим Сергеевич, - решился я, - в
21-м стал страдать от отсутствия сигар, не правда ли?" -
"Извините меня, коллеги, - он вытянулся на постели. - В
сигарах, насколько мне известно, у него никогда не было
недостатка. Тогда он их регулярно получал от Левенталя, из
Риги. О, Левенталь был полный дурак, связался с этим
бандитом Петерсом. Да нет, не с Петерсом, а с
Данишевским. Ну тот-то был дурак патологический.
Инстинкт самосохранения всегда заменял в Вадиме
Сергеевиче все прочие инстинкты. Когда Чека пришли
брать Кузьму Сакеловича, то, говорят, в тот день Вадим
Сергеевич к нему с дачи приехал. Сидел, пил чай. Потом
вдруг встает и говорит Кузьме, что надо ему срочно к
Мнушкину сходить постричься, прическу сделать.
Возвращается и - здрасьте. Дверь опломбирована. Ни
Кузьмы, ни саквояжика Вадима Сергеевича с дюжиной
гаванских регалий. Тогда он на извозчике через всю Москву
- на Рогожскую, к Соломону Минцу, который контрабанду
держал. Доехал, а на двери-то у Минца тоже - печать и
пломба. Так он, коллеги, оттуда - на Селезневку, к Андрею
Андреевичу Горшунову; они еще студентами вместе в винт
играли в арбатской компании Сергея Васильевича, когда тот
в Большом дирижировал. Взял у Горшунова полдюжины
сигар, от него к нам явился ужинать, а к себе на дачу в тот
вечер не вернулся. Сказал, что на свою опломбированную
дверь он и завтра наглядеться успеет. Там у него, говорили,
сто коробок сигар лежали на чердаке в мокрых опилках,
чтоб не пересыхали".
Сейчас, вспоминая об этом, я слышу несхваченную
мною тогда интонацию. Голос вечного победителя в
трехкопеечных схватках с жизнью, чемпиона кухонных
перебранок, гения памяти на тривиальности чужих
существований. "Жалкий субъект, - прошептал мне в ухо
Шлепянов, - но он знает схему своей жизни". А что
остается мне, жалкому наблюдателю чужой схемы, не
заметившему, как потерял свою? Но хватит, хватит! Пора
кончать с кузеном, его дядей и всем этим. Итак, последний
вопрос: мог ли Вадим Сергеевич в то именно время, осенью
1921-го, уехать, или было уже поздно, непоправимо поздно?
"Я думаю, что мог, - убежденно сказал кузен Кирилл.
- Как - не знаю. Он мог, но не хотел. Всегда делал, как
ему лучше. К концу 22-го не осталось почти никого из
