Англии, ибо он уже и здесь давно в прошлом.
Британская цивилизация веками вырабатывала свое
отношение к прошлому, непереводимое в отношение
русских к их прошлому. В Англии довлеет абсолют
исторического. В России сегодняшняя ситуация всегда
перекрывает историю. Отсюда, например, невозможность в
Англии предательства как темы. Если очень старый
британец, вспоминая школьного товарища по Итону или
Мальборо, говорит "О, Джордж был такой хороший
парень", то это значит, что он и есть хороший парень, даже
если за прошедшие с их последнего матча в регби 66 лет он
разорил жену, ограбил фирму и продал родину. То, чем этот
Джордж был, неотменимо. В России человек может
идеально себя вести всю свою распроклятую жизнь, но если
на сто первом году он сотворит какое-нибудь безобразие, то
знакомые скажут: ну да, Сережа был ничего, вроде, ну,
держался. Но было в нем за всем этим что-то, ну знаете...
Эта одержимость британцев своим прошлым не
столько делает жизнь в Англии чужой для русского
завсегдатая, сколько превращает его в чужого самому себе.
Да, я завишу от места, и здесь, во второй части, мне ничего
не остается, кроме повторения себя в другом и в других, что
непривычно, а иногда и просто неприлично. Тогда фразы,
абзацы, да что там - целые главы летят в корзину.
Я не был готов оставить мои бесплодные поиски даже
и тогда, когда порвалась последняя нить, связывающая меня
с Михаилом Ивановичем. Это - не нить истории вообще, а
личной истории каждого, у кого такая история имелась.
Очнувшись после второй войны, люди первой восприняли
себя как факт истории, не получившей в них завершения, на
которое они рассчитывали или надеялись. Затянувшаяся
весна 1945-го принесла им легкую старческую эйфорию и
горы грязного снега от Темзы и Сены до Вислы и Волги.
Настоящего у них не было, а прошлое осталось где-то
далеко за 1939-м, не то в Москве или Петербурге, не то в
Берлине или Париже. Иным - как Шульгину - пришлось
немало потрудиться, чтобы не сгинуть для сомнительного
будущего, а иные - как Премьер - всю оставшуюся жизнь
потратили, чтобы остаться в своем еще более сомнительном
прошлом. Для Михаила Ивановича прошлое потеряло
смысл задолго до того, как оно кончилось. Сигналы из него
задерживались или вовсе не доходили.
Один из них (последний?) пришел совсем уж
неожиданно через пятнадцать лет моей (а не Михайла
Ивановича) жизни в Лондоне. Приехавший в мае 1989-го в
Лондон старый человек из Москвы посоветовал мне искать
людей без биографий. Тех, кто не выстраивает свою жизнь
по оси "до и после", но стягивает всю ее к еще не
наступившему концу, к одной картине, которую они всегда
носят с собой и которая всякую минуту другая. Оттого-то те,
кто хотят их описать, бессильны это сделать. Мы слишком
привыкли видеть человека распределенным во времени им
самим, а если он этого не делает, то остается для нас
невидимкой.
Нередко я слышу интонацию этих людей в моем
голосе и узнаю следы их жестов в движениях моих рук. Но
во мне это никогда не складывается ни во что целое. Любя
их, я не могу любить себя, но любовь к ним примиряет меня
с самим собой, какой я есть, - временно, конечно. Кстати,
по языку они неотличимы, но на каком бы языке они ни
говорили, они никогда не говорят ни на каком жаргоне.
Общая культурная норма любого языка - безлична.
Поэтому придерживающийся ее может говорить на своем
языке. Любой жаргон, пусть самый элитный, всегда
вульгарен из-за своей коллективности.
"Попробуйте разыскать Елбановского", - сказал мой
московский посетитель, заглянув в один из своих
блокнотов. "Он - не осколок прошлого, а вполне
сохранившееся целое, если, конечно, это целое будет вам
предоставлено живым, в чем я нисколько не уверен.
Справьтесь по клубам - в Сент Джеймсе, прежде всего. Не
уверен, что он фигурирует под своей фамилией. Начните с
Пэлл Мэлл. Но уж если так случится, что повезет, то
сошлитесь на племянника некого Захара Ивановича, то есть
на меня".
Там я его и нашел. За предъявлением креденций и
последующей аккредитацией в огромном баре его клуба
последовало мое "ну теперь хоть немного о Михаиле
Ивановиче".
"Я ни с кем о нем не говорил лет шестьдесят", -
произнес Игорь Феоктистович. - Мог бы, пожалуй, так и
умереть, не поговорив - тоже беды бы не было. Но уж раз
вы здесь, то почему бы и не ответить на вопросы
незаинтересованного человека?" Я зажег ему сигарету и
попытался его уверить, что, напротив, я очень даже
заинтересован. "Да нет, я не о том, - продолжал он, - вы
же не хотите туда, назад, в Петроград и Москву конца 1917-
го?" - "Нет, не могу, не хочу".
"Звал ли его кто-нибудь Мишей, - спросил я, - ведь
он был еще молод тогда, да и его друзья тоже?" - "Думаю,
что никто. Во всяком случае, из людей мне известных. Да,
вспомнил, Вадим Ховят называл его на ты и Мишель, как и
я. Но это не в счет. Я слышал, что они были братья по
Розенкрейцерской, а не Масонской ложе. Знакомые мне
масоны, даже из одной с ним ложи, обращались к нему на
Вы и Михаил Иванович". - "Неужели уже в те ранние
годы он хотел отделить себя от всех остальных?" -
"Пожалуй. Но главное, я думаю... - Он посмотрел на часы.
- Извините меня, я немного устал и перейду на
английский, - главным в нем было желание отделиться от
самого себя позавчерашнего, вчерашнего, даже
сегодняшнего час назад. А быть на ты, это - закрепленная
связь с человеком из твоего прошлого и с тобой самим
прошлым". "Но был ли он таким всегда? До тех восьми
месяцев, с марта по октябрь 1917-го?"
С Игорем Феоктистовичем не поспоришь - это я
понял сразу. Как спорить о том, чем он сам и был, о том
времени? Отсюда абсолютность его ответов: его "пожалуй"
и "возможно" были намного безусловнее моих "конечно" и
"разумеется". Теперь он растянулся на низкой кушетке со
стаканом мартини. "Да о чем вы, право же? Какие-то восемь
месяцев, ну прибавьте еще год скитаний... А потом - в
Лондон. Словно провалился назад из будущего... прямо
оттуда, где озверевшие толпы люмпенов, обезумевшие от
страха обыватели, где царят голод, стужа, сыпняк и ЧК - в
отель на Гровенор Сквер. Место, крайне непохожее на его
прежнее, да? Да только что считать прежним, а? Он ведь и
раньше там бывал, в Гровеноре, в том же отеле. Сперва
ребенком, с матерью, потом в 1913-м. Так почему бы,
оказавшись там опять, в 1919-м, не считать это ну...
очередным приездом в свое прошлое? Не исключаю, что и
до войны он мог считать своим прошлым Монако, Лондон,
Лейпциг, а не только Петербург, Киев и Глухов. Не
исключаю также, что он подозревал, что оно же может
весьма скоро оказаться его будущим. И когда оно стало,
когда я разыскал его в отеле на Гровенор Сквер, в том
самом, где мы уже раз обедали в 1913-м, он бросился ко мне
с протянутыми руками, но отступил и, как бы
загородившись от меня, едва слышно произнес по-
французски: "Игорь, умоляю, ни слова, никогда. Я не могу
вернуться в мир моей памяти". Ни до, ни после он ничего
подобного не говорил. Мы в тот вечер очень долго сидели
за обедом - наш негласный договор уже вступил в силу.
Он говорил о необходимости полностью сосредоточиться на
настоящем ("Помни настоящее! Помни страдание этого
мгновения. Его более чем довольно для наполнения твоей
жизни сейчас, чтобы помнить еще и о прежнем!").
"Он вас учил?" - "Пожалуй, изредка. Наверное, он
это делал, когда чувствовал опасность, что я нарушу наш
уговор молчать о том. Сейчас мне кажется, что опасность
была с его стороны, а не с моей. Он, а не я, боялся прежнего
страдания - его, как и денег, у него было намного больше,
чем у меня. После обеда мы просидели за коньяком до 4-х
утра (ну, как Иван с Алешей, только беседа была много
длинней). Тогда-то, совсем пьяный, я и придумал свою
маленькую систему. Берется твердый белый картон, из
которого нарезаются маленькие, размером с визитные,
карточки. Их потребуется очень много, тысячи. Каждое
утро, отправляясь в библиотеку в Сити, ты набиваешь ими
карманы. Потом, просматривая главные финансовые газеты
и журналы мира, ты заносишь все данные о каждом сырье и
продукте (commodity) на отдельную карточку. Для этого я
разработал систему шифров с цифрами и буквами вверху
каждой карточки, обозначающих вещь, показатель ее
производства, количество готового продукта на
сегодняшний день, цену в данном месте, цену на мировом
рынке, и так далее. Через неделю ты раскладываешь все
карточки на данный предмет на столе - и вся динамика у
тебя перед глазами. То же самое за месяц, квартал и год.
Очень просто. Денег у меня совсем не было. Мишель где-то
достал великолепные карточки. Я работал по шестнадцать
часов в сутки и через месяц мог предоставить любому
торговому банку или маклерской конторе полный отчет о
любом интересующем их сырье или продукте за 2 - 3 часа,
в то время как другие консультанты тратили на это недели,
за которые ситуация с данным товаром могла значительно
измениться. Через четыре месяца я уже не мог справляться с
сыпавшимися на меня заказами и нанял двух помощников и
машинистку. А через год у меня была своя консультативная
фирма, просуществовавшая двадцать девять лет. Потом я ее
хорошо продал. За этот первый год Мишель, я думаю,
достиг гораздо большего в своей сфере - он выполнял
заказы разных банков на изучение конъюнктуры источников
дешевого сырья, главным образом, в Африке и Южной
Америке. Тут сказалась разница в образовании. Он все-таки
окончил по экономической науке в Лейпциге, а я -
Николаевское Кавалерийское. Кроме того, уже тогда он
знал языков шесть-семь, а я едва три. Но все равно, это
было славное начало. Когда наступил крах конца
двадцатых, а потом страшный застой, мы оказались в числе
тех немногих, кому не грозило разорение, - мы торговали
знанием, а не товарами или бумагами, а знание не
обесценилось. Напротив, оно стало нужнее, чем когда-
либо".
"Простите мне мою дерзость, - сказал я, - вы и есть
тот самый легендарный Золотой Игорь фондовой биржи
двадцатых годов?" - "Да, но заметьте - сам я никогда на
бирже не играл. Считал это неприличным, как гинекологу
заводить романы с пациентками". - "А был ли Михаил
Иванович игроком?" - "До 1914-го - безусловно. Потом,
по-моему, он никогда не играл. Ни в казино, ни на бирже,
хотя поручиться не могу. Он испугался Облака Возмездия
(Thй Cloud of Retribution)". - "Что?!"
Лакей пришел звать к обеду. Игорь Феоктистович
сказал, что уже десять лет, как не ест после четырех, и я, не
желая прерывать беседу, попросил принести нам в бар
блюдо с легкими закусками и заказал еще мартини для него
и себе водки. "Облако Возмездия - это не о грехе и
добродетели. Это - об удовольствии и страдании, о счастье
- несчастье, о продлении извечного дуализма "да" и "нет"
в бесконечности космического бытия через конечность
индивидуальных жизней. Как содеянное тобой добро не
компенсирует содеянного тобой зла, но накопляется
отдельно в космическом балансе, так и испытываемое тобой
наслаждение ждет себе темного противовеса. Их
неравновесие возрастает, грозя удачливому неудачей и
неуязвленному уязвлением. Это накопление неравновесия и
есть Облако Возмездия. Такова двойная бухгалтерия жизни
личности. Но здесь следует быть осторожным". - "Но это
же - манихеизм!" - не удержался я. "Да, - согласился
он, - но что из того? Не может быть рыцаря в мире
доброты и милосердия. Рыцарь всегда - остров доблести и
самопожертвования в море скотства и себялюбия. Он
страдает по обету. Его радость от выполненной клятвы -
не воздаяние, а существует особо. Плотское наслаждение от
обладания женщиной само по себе не нарушает этого
баланса. Но если рыцарь, обожая прекрасную даму, в то же
время наслаждается и прельстительной простолюдинкой, то
это может нарушить баланс, и он в страхе ожидает, как
Облако Возмездия уронит на его голову свинцовые капли
своего дождя. О Мишеле можно было бы сказать, что его
неизменная удачливость в делах денежных не была
компенсацией его чисто личных неприятностей, а
подчинялась совсем другим правилам. Но его игра, также
