любил говорить, что русские имеют врожденную
склонность к гностицизму без гнозиса (Высшего знания) и
используют любую возможность, только чтобы не знать -
более даже, чем чтобы не делать.
Михаил Иванович никогда не скрывал своего
пессимизма, но ему никто не верил. Считали это светской
позой, тогда весьма модной.
"Кстати, чтобы покончить с вашим вопросом о схеме
жизни и о том, кто из нас наблюдатель и кто действователь
(я уже ввел Вадима Сергеевича в курс шлепяновской
гипотезы и моих попыток ее применения), то, конечно, я
был пассивным свидетелем, а он - истинным
исполнителем предрешенного. Я никогда по-настоящему не
страдал, а он мучился всю жизнь, часто невыносимо. Только
действие, временами исступленное, могло - на время,
конечно, - облегчить его мучение. Само то, что я оставался
сравнительно спокойным, когда все вокруг страдали, и
страдали страшно, не могло - о, это так понятно - не
возбуждать подозрений в том, что я живу какой-то особой и
скрытой жизнью. Жизнью - либо порочной и преступной,
либо дьявольски холодной и преднамеренно отрешенной от
их бед".
"Но этим, - продолжал Вадим Сергеевич, - я
нисколько не желаю сказать, что он действовал только из
необходимости. В конце концов из той же необходимости
можно было бы и спиться. Мне кажется, что именно
страдание побуждало его к определенного рода действию,
внешнему и общественному. Я уверен, что если бы тогда
кто-либо из его друзей по Ритуалу спросил его, что он на
самом деле делает и зачем, он бы тому ответил с полной
откровенностью и серьезностью. Но не думаю, чтобы его
часто спрашивали об этом, - люди нелюбопытны и живут в
своих занятиях и чувствах. Но в то же время он был столь
богат, красив и благополучен, что вряд ли кому в голову
могла вообще прийти такая мысль, - вот так, просто
остановить его и спросить. О, он бы ответил, безусловно,
ответил! Скрытность, всегда жившая в нем, тогда еще не
была манией. При этом он обладал еще и незаурядной
способностью к созерцанию, столь редкой в людях
действия. Да что там говорить? Чем только судьба его не
наделила!"
Он говорил тихо и легко - все, что осталось от
прежней легкости. Ноги в огромных меховых унтах
служили теперь только в пределах чистой квадратной
комнаты с дощатыми, насквозь сырыми стенами - была
весна - в мезонине летней дачи между Литвиновым и
Дурыкиным. Крошечная пристань на Клязьме накануне
весеннего паводка. Паводок сравняет проклятие с
искуплением и осуждение с наградой. Розочки грязновато-
белой пены на бурлящей воде. Розочки - для меня? Сейчас
для меня - предвечерняя прогулка и обратное, в почти
пустой электричке, путешествие в сердце всей России. Еще
сорок минут - и я опять в третьей четверти века, хотя и
несколько опрометчиво, но и не без приятности начатого
Михаилом Ивановичем и Вадимом Сергеевичем. Но розы?
Ассоциации памяти сыграли за меня: "Милый Вадим
Сергеевич, а не могли бы вы объяснить, почему покойная
Елена Константиновна называла Михаила Ивановича
рыцарем? Только ли из-за благородства его характера, или
для этого имелись и другие, ну, скажем, более формальные
основания?" - "Ну конечно же, конечно, - мягко и учтиво
заговорил мой хозяин. - Формальные, или называйте их
как хотите. Рыцарство, как вы знаете, означает верность
клятве, данной Богу, Даме, сюзерену или чему угодно, но не
абстрактному идеалу, конечно. Верность клятве - Крест
рыцаря. Оттого он и отмечен Крестом при посвящении, и
Крест он носит на груди..." - "А роза?" - "Роза - это
готовность посвящаемого, невинность его стремления к
Кресту и принятие им страдания и радости его, освященной
Крестом жизни". - "Но имела ли Елена Константиновна в
виду его посвящение, когда называла Михаила Ивановича
рыцарем?" - "Нет, конечно, хотя здесь могло иметь место
и совпадение, а совпадение - это тоже своего рода
формальность. Так скажешь что-нибудь, вроде бы
фигурально, а совпадает с конкретным событием. Назовешь
кого-нибудь рыцарем, а он и есть рыцарь. Или еще один
случай с Михаилом Ивановичем. Приносит ему Поэт свою
пьесу "Роза и Крест", а он и есть рыцарь Розы и Креста, и
про него и есть эта пьеса. А Поэт, может, до того его только
раз в жизни и видел, тоже - совпадение. А с вами разве не
то же? Вы, когда меня искали, Никитича за меня приняли.
Так он хоть и не я, а вместе со мной был в тот вечер
приглашен Михаилом Ивановичем в дом Алавердова.
Третьим приглашенным был Жорж Этлин..." -
"Расскажите же! - взмолился я. - Знаю, что награда
пришла поздно и незаслуженно, но расскажите, Бога ради,
что произошло в доме Алавердова - хоть самое главное".
Вадим Сергеевич включил допотопную электроплитку
- для тепла и чтобы сделать нам чаю. Сигары, - начал он,
разливая чай, - это легенда. Как часто нам необходима
легенда, чтобы сказать хоть что-то определенное о человеке,
с которым близко знакомы, но которого совершенно не
знаем. Так я, например, всегда курил сигары вперемежку с
папиросами, а после - с сигаретами, но сигары были моей
легендой. Легендой Ивана было его неуемное женолюбие,
которое ему - я это точно знаю - было нисколько не
свойственно, разве что некоторая влюбчивость. Легендой
Жоржа было, что он отчаянный игрок и регулярно ездит в
Монако, где, насколько я знаю, он был и играл один-
единственный раз и где тогда же познакомился с Михаилом
Ивановичем. Легендой последнего было его легендарное
богатство - редкий случай, когда легенда совпадала с
действительностью. Пожалуй, единственное, что нас троих
тогда объединяло, было полное отсутствие у нас каких бы
то ни было обязательств по отношению к какому-либо делу
и к кому-либо персонально - в России и во всем белом
свете. Это, однако, не означает, что мы были всегда
беззаботны и безоблачно веселы - о, нет! Все, что я хочу
сказать, - и это очень важно для того вечера, - что в мире
тогда не было общества, учреждения или частного лица,
которые бы считали, что у нас есть перед ними какие-либо
обязательства. Все остальное было сугубо личным делом
каждого из нас в отдельности, включая сюда и дружескую
- хотя и не без некоторой отчужденности - связь с
Михаилом Ивановичем, бывшим нас старше и гораздо, я бы
сказал, задумчивее. Но возвращаюсь к "символической
стене не-свободы", с которой начал. Михаил Иванович
объяснил, что сейчас, пока мы еще не обременены
обязательствами, нам было бы легче эту стену преодолеть
- даже бездумно, следуя его наставлению, - и оказаться
"по ту сторону". Оставшись же по эту, мы автоматически
подпадаем под власть истории. Истории, которая не наша,
даже если это история нашей собственной жизни.
Он говорил, что история готовит для себя два
контингента. Первый состоит из тех, кто думает, что скоро,
совсем скоро будет ею управлять. Второй - это те, кто
предназначены заранее быть жертвами истории, - они
вообще не думают, или то, что они думают, настолько
темно, что не может приниматься во внимание. Общее
положение в Европе, и особенно в России, напоминает
ситуацию в начале XIII в. во Франции, завершившуюся
карательным походом Симона де Монфора против графа
Раймунда VI Тулузского. Эта война, хотя и крайне жестокая,
была лишь "символической прелюдией" к тому, что
произошло через сто лет во всей Европе. В XIII в. решалась
"схватка сил духа", и экономические закономерности,
которых Михаил Иванович никогда не отрицал, хотя и
сохраняли свою силу, но оказались как бы "временно
подвешенными" (temporarily suspended). Ситуация
разрешилась в XIV в. тем, что дух христианского рыцарства
покинул рыцарей как социальную группу, ушел из истории,
дав на два столетия вперед свободу экономическому
развитию, инквизиции и реформации. В начале же нашего
XX в. интервал между "символической подготовкой" к
исторической ситуации и разрешением этой ситуации
оказался сжат до нескольких лет. Эту подготовку, настаивал
Михаил Иванович, надо совершать как можно быстрее, пока
ты еще не проснулся в одно распрекрасное утро министром
внутренних или иностранных дел (тогда начиналась
министерская чехарда в Санкт-Петербурге) или пока твой
труп не обнаружили в городском морге. Необходимо скорее
"уходить из истории" и совершить, вступив в Орден,
"символическое возвращение" к вне-историческому духу
рыцарства. "Поскольку сейчас, как я понимаю, у вас нет
других обязательств, которым бы помешало выполнение
тех, которые вы готовы на себя принять?"
Жорж Этлин уже был несколько пьян. Развалившись
на низком диване и вытянув ноги, он вытащил из кармана
фрачных брюк смятую темно-красную розу и, помахав ею,
томно проговорил: "Эту розу я сегодня украл у моей
неверной невесты Эльфриды и, пока ехал сюда на
извозчике, поклялся ей - розе, а не Эльфриде - в вечной
верности. Я согласен принять на себя обязательства,
налагаемые Орденом Михаила Ивановича, только если они
не придут в столкновение с этой уже принятой клятвой".
Михаил Иванович, словно не заметив фривольности этих
слов, сказал серьезно: "Никакого столкновения здесь быть
не может, Иегуди Самсонович (Жорж был внебрачным
сыном херсонского негоцианта Самсона Рувимовича
Ингера, которого хорошо знал дед Михаила Ивановича). Раз
вы уже принесли клятву Розе, то теперь время клятве Кресту
- именно в такой последовательности.
"Смотрите, мой милый гость, - вернулся Вадим
Сергеевич к тому, с чего начал, - а не было ли и в этом
точного совпадения?" - "Дальше, дальше!" - умолял я. -
"Ну что ж, дальше так дальше".
После кофе и коньяка неожиданно появился Андрей
Стокалов, кузен Ивана, позванный, как оказалось, чтоб
помогать при совершении Ритуала. Пришел еще один
человек, нам совершенно неизвестный и который не был
нам представлен по имени. Он руководил совершением
Ритуала Посвящения. О самом Ритуале я, разумеется, вам
рассказать не могу. Все кончилось далеко за полночь.
Непоименованный нас поздравил. Алавердовский лакей
внес ведерки с шампанским и удалился. Стокалов
раскупорил бутылки, а Михаил Иванович обносил нас "Луи
Редерером". Все было легко и не очень торжественно.
Вдруг Непоименованный резко обернулся к Ивану,
стоявшему с бокалом в руке спиной к зеркальным дверям
гостиной, и приказал высоким звонким голосом: "Возьми
шпагу, она висит на ручке двери позади тебя. Но не
оборачивайся!" Иван поставил бокал на паркет и достал из-
за спины короткую блестящую шпагу с черной рукоятью и
позолоченным эфесом. "Теперь возьми ее в обе руки и
метни прямо в его сердце, - и он указал на меня - Ведь в
юности ты великолепно метал в цель кинжалы, schnell!"
Иван сделал два шага вперед - я сидел с Жоржем на
диване прямо напротив, - положил клинок на ребро левой
ладони, у основания перпендикулярно отогнутого большого
пальца, плавно отвел назад правую руку и с феноменальной
резкостью профессионала послал шпагу мне в сердце. Удар
был очень сильный. Острие пробило стенку плоского
серебряного портсигара в левом внутреннем кармане фрака,
прошло через Гавану, но, видимо, потеряв скорость,
оказалось не в силах проколоть заднюю стенку - ту, что к
сердцу. Шпага упала мне на колени. Я вытирал со лба
холодный пот, а Жорж кричал: "Теперь в меня, в меня, я
тоже хочу!" Иван поднял с полу бокал, осушил его, и
подбежавший с бутылкой Михаил Иванович вновь его
наполнил.
Непоименованный вынул у меня из кармана
портсигар, тщательно его осмотрел, бросил едва слышно:
"Серебро серебром не берется". И, взглянув на никак не
унимавшегося Жоржа, сказал с необычайной мрачностью.
- "Tiens, ты не знаешь, что говоришь. Вадима не берут
холодный металл и холодная вода - только огонь. Да и
огонь он, я полагаю, загасит своей воздушностью. Твой
главный враг - металл. А другой - опрометчивость с
дамами". Потом он что-то сказал Михаилу Ивановичу по-
немецки, и тот, подойдя к нам, велел Жоржу не ехать к себе
и остаться у него до следующего дня.
Странно, но затем, так часов до пяти, Михаил
Иванович говорил об экономической истории, упомянув в
этой связи своего лейпцигского учителя Карла Бюхера и
еще какого-то Лорана Моля, если я правильно запомнил.
