эмиссаров Михаила Ивановича, после смерти последнего
сменилась сигаретами. В том же мире, куда ушла Елена
Константиновна Нейбауэр, дядя Вадя будет обнимать обеих
своих возлюбленных и - да простится мне эта
фривольность - курить сигары и сигареты одновременно.
Увы, но не прав ли был Мераб Мамардашвили, когда
утверждал, что и наблюдать-то можно лишь тобою самим
созданные объекты? Внутренних тайн не бывает. Тайна
всегда - во внешнем действии, закрытом взору случайного
постороннего.
ГЛАВА 6. ВЕЧЕР С АВЕРБАХОМ; УСПЕШНАЯ
ПОПЫТКА ДВИЖЕНИЯ
Очень важно, если у тебя нет ни копейки
и ты весь в долгах, купить безумно дорогой
английский и обязательно новый твидовый
пиджак. Потому, что это - для будущего.
И. А. Авербах (резюмируя песенку Б.
Окуджавы)
В тот еще не оконченный вечер у меня уже не
оставалось сил на сомнения по поводу обоих
разыскиваемых лиц, так же как и на надежды по своему
собственному поводу.
Однако в тот же вечер, уже весьма поздний, мне не
пришлось остаться наедине и с чашкой кофе. С поздней
рюмкой водки в руках я стоял перед Ильей
Александровичем Авербахом, пытаясь (пока тщетно) его
убедить если не в правдивости, то, по крайней мере, в
вероятности моей версии о Вадиме Сергеевиче, Михаиле
Ивановиче и вообще о смысле и духе десятых годов. Мне
было божественно жарко и хорошо: Илья сказал, что даст
мне две тысячи на неопределенное время - вышлет, как
только вернется в Ленинград. "Ты еще не нашел человека,
- возражал мне Илья, - а уже выводишь его мысль и
характер из созданной тобой же самим атмосферы". - "Да
нет же, - отбивался я, - просто так получается, что люди,
творчески реагирующие на атмосферу своего времени и тем
сами ее сгущающие, за одно десятилетие непрерывного
творчества полностью разучились думать". - "Но зато они
купались в невообразимой культурной роскоши, -
настаивал Илья, - думанье просто все бы испортило. Даты
на себя посмотри! Много ли ты думаешь, когда
занимаешься своей наукой? А вот когда чудная прихоть
загнала тебя в живую историю, то тебе уже кажется, что
только один ты и думаешь".
Я, разумеется, должен был согласиться, что лезть в
чужие дела и в особенности в историю, которая и есть одно
большое чужое дело, сильно располагает залезшего туда к
рефлексии - именно потому, что там все уже сделано теми,
кто не рефлексировал и вообще не думал, а делал. Что,
однако, не исключает того, что в реальной истории
случаются люди, выбравшие рефлексию и отказавшиеся от
творчества. Сам Поэт говорил о неизбежном, хотя и
опасном (он его очень опасался!) эзотеризме "высокого"
искусства, его сознательной (он думал, что он сознает!)
отделенности от "толпы", которая это искусство
потребляет. А рефлексирующий отделяет себя не только от
толпы, но и от искусства. Он эзотеричен в кубе! -
"Совершенно верно, - обрадовался Илья, - этим он
одновременно избавляет себя от творческих мук и от
необходимости объяснять искусство и вообще культуру
толпе, что тоже - мука. Хотя такие вот думающие - они
при этом могут быть простодушны и наивны, как люди
искусства. Они могут даже страдать, как остальные. Только
у их страдания должна быть какая-то иная тональность, что
ли. Я, как человек кинематографа, попытаюсь сейчас
вообразить твоего Михаила Ивановича на экране. Он, по-
моему, должен был быть очень киногеничен. Кстати, даже
на основании твоего рассказа я бы никогда не поверил, что
неуловимый Вадим Сергеевич и Иван Семенович Никитич
- одно и то же лицо. Мне кажется, что здесь имела место
иллюзия, которую Никитич не пожелал разрушить, а ты, как
всегда, поторопился с выводом и попал в свою же
собственную ловушку".
Чтобы понять (и описывать) людей и обстоятельства
той эпохи, ни в коем случае не надо пытаться это делать на
ее языке. Из такой попытки не выйдет ничего, кроме
безвкусного архаизированного пересказа. Для этого следует
употреблять язык твой собственный - и оттого вполне
современный, даже если он и отличается от языка других
твоих современников (пусть даже и в худшую сторону).
Хотя при этом неизбежна угроза анахронизма. Но если ты
стараешься понять самого себя сейчас, то лучше это делать
на языке заведомо не-твоем и несколько архаизированном
- при том, что угроза анахронизма остается. Из этого
филологически весьма сомнительного принципа следует,
что если бы интересующие меня люди десятых годов
любезно согласились удовлетворить мое нездоровое
любопытство, то я бы, пожалуй, попросил - как уже
величайшую любезность с их стороны - сделать это на
языке поколения, им предшествовавшего. Так, архаизируя
настоящее, модернизируя прошлое и анахронизируя и то и
другое, мы боремся с эфемерностью эпохи, в эфемерной же
надежде "схватить" вневременное во временном.
"Забудь ты про своих действователей и наблюдателей,
- увещевал меня Илья. - Странный человек - вот кого
ты на самом деле ищешь. И его странность не только в
странности восприятия его другими. Странный - это тот,
кто делает с тобой что-то, не предусмотренное твоей
жизнью, но входящее в твою судьбу. Так, скажем, все
вокруг идет ко всем чертям, а у странного - роман! И то и
другое странным образом включает в себя то, что
происходит вокруг, но само в это никак не включается. Но и
это не все. Настоящий странный одним своим присутствием
выключает других из эпохи и обстановки. И немногие, кто
этого желают, сами ищут в странном своего "выключателя",
так сказать".
"Послушай, уйди в свои дела, - советовал мне Илья,
предостерегая от вмешательства в слишком уж чужие. -
Главное - уметь забыть о мучающем. А забудешь, оно само
и устроится - как с твоими двумя тысячами. Ведь не будет
же твой двойник появляться всякий раз, когда ничего не
получается".
Сейчас, через много лет после этого разговора, мне
совершенно ясно, что время вождей масс и вообще
"крупнейших общественных фигур" проходит или уже
прошло. Так же как и время подпольных или
полуподпольных таинственных одиночек, извлекаемых на
свет Божий после падения очередного диктатора,
властителя дум или пленителя чувств. Наступает время
фигур, равно далеких как от "всенародной" славы, так и от
признания элитной верхушки. Эти фигуры могут быть
известны двум-трем любопытным - каждая в своем городе,
квартале или поселке. Появление таких личностей на
публичной арене случайно и обычно вызывает недоумение
немногих знающих и явное неодобрение остальных. Но
даже будучи на виду, они все равно следуют призыву своего
интимного, а не общего, которому они остаются чужды до
конца жизни. Вообще я думаю, что когда они "выходят на
публику", то делают это из-за слишком острого чувства
своей собственной несвоевременности и неуместности, пока
это чувство не отрефлексировано ими же как
вневременность и безместность. Ибо когда наконец
приходит их время, то они обычно остаются полностью в
своей частной жизни, а там - как выйдет.
ГЛАВА 7. ДАЧНАЯ СЦЕНА
Ценой добровольного прозаического
труда он оплачивал необходимость своих
поэтических устремлений.
Джозеф Конрад
Это была последняя подмосковная сцена в моей
жизни. Беседуя с настоящим Вадимом Сергеевичем, я не
мог не чувствовать игры их (его и Михаила Ивановича)
характеров - вот что, видимо, придавало такое очарование
этой паре. Итак, постараюсь изложить услышанное почти
протокольно и, как уже говорилось выше, своим языком.
Михаил Иванович был всегда в делах. Точнее, уходил
в дела. Уходил - от чего?
Это случилось определенно до лета 1911-го, когда,
следовательно, ему было около двадцати пяти лет. Он
пригласил Вадима Сергеевича и еще двух приятелей на
ужин, но не в ресторан, а в частный дом, владелец которого
был им неизвестен и отсутствовал. Тихо и даже вроде робко
он сообщил им, что полагает их способными понять, а себя
- объяснить примерно следующее.
Что верность идеалам, каковы бы они ни были,
невозможна без явных, реальных вещей и действий. Что
такой вещью и таким действием может служить
предложенный им и его петербургскими друзьями особый,
розенкрейцерский Ритуал - он-то и будет залогом их
верности идеалу. Что он не собирается их вербовать ни в
какое тайное общество, но что, по его мнению, нынешние
обстоятельства таковы, что неизбежно и немедленно губят
благородные порывы индивида, коль скоро эти порывы
выносятся на публику, на суд общественности, так сказать,
даже - и тем более - если они общественностью
принимаются. Что, без сомнения, ошибки и тогда
возможны, но, по крайней мере, тогда ты будешь связан
клятвой с людьми тебе близкими и не считающими твои
идеалы ерундой или сумасшествием. Розенкрейцерский
Ритуал он полагал той "духовной подставкой" для
индивида, имея которую тот сможет свободнее думать о
событиях и ситуациях, и одновременно той сценой, на
которой будут "разматываться" (его выражение) эти
события и ситуации. События и ситуации, конечно, тебе
чужие, но раз уж ты в них оказался, то приходится быть в
них активным. Иначе ты окажешься - если уже не оказался
- их жертвой, что противно самой идее свободы
("свободный не может быть ничьей жертвой" - его слова).
Ритуал поможет тебе - как то, что есть не-твое и ничье. Так
ты можешь получить шанс "пробить символическую стену
не-свободы".
Дальше. "Символическое" не значит "не-
существующее". Напротив, символ в этом случае
предполагает ту объективность дьявольского, серого,
которой противостоит Высшая Объективность
Божественного, символом которой в этом же случае
является Роза и Крест розенкрейцерского Ритуала. "Не
странно ли, - продолжал вспоминать Вадим Сергеевич, -
что из всей компании я был единственный коренной
москвич. Один из нас, Жорж Этлин, еврей-студент родом из
Белгорода, раз спросил, а зачем вообще ввязываться в
политику, когда уже и так ясно, что все, что из этого может
произойти, будет заведомо только хуже. Михаил Иванович
- сейчас мне трудно вспомнить, что именно он сказал, но
что-то в том смысле, что страна ждет особых людей,
которые могли бы заниматься политикой, в нее не
ввязываясь, лично не ангажируясь, и что поэтому лучше,
пожалуй, не становиться членом ни одной из партий, но что
при этом что-то все-таки должно за тобой стоять - и это
эзотерический обряд. Потом Михаил Иванович говорил
еще, что надо руководствоваться идеалом добра, а не
идеалом борьбы со злом, даже если сейчас - или даже на
долгое будущее - преобладание зла совершенно
очевидно".
Когда я спросил Вадима Сергеевича, означает ли
последнее утверждение, что в то именно время, то есть в
1911-м, в их кругах имела хождение идея или теория, что
должно быть хуже, чтобы в конечном итоге стало лучше, то
он ответил, что эта идея действительно имела хождение и
даже пользовалась известной популярностью. Взять хотя бы
такого знакомого Михаила Ивановича, как Алексей
Максимович, - тоже человек из провинции, время от
времени триумфально появлявшийся в Москве, - он так
именно и считал. Михаила Ивановича беседы с ним, хотя и
весьма редкие, всегда ввергали в тоску. После них он даже
напивался, к чему в общем не имел особой склонности. Сам
Вадим Сергеевич ни разу при этих беседах не
присутствовал, но был убежден, что Алексей Максимович
искренне считал, что ЧХТЛ ("чем хуже, тем лучше").
Это имя было мне, конечно, слишком знакомо, чтобы
я мог удержаться от вопроса, а не сохранил ли он свою
приверженность этой точке зрения до конца своей жизни.
Вадим Сергеевич сказал, что, безусловно, сохранил. Он
рассказал, как посетил Алексея Максимовича в 1934-м в его
особняке на Малой Никитской и между прочим спросил его
об этом. Тот долго смеялся (было чему!) и сказал, что
хорошо ли, плохо ли, а все выходит, как по писаному.
Михаил Иванович, однако, так никогда не считал - даже
много позже, когда основания для этого сделались гораздо
более вескими. Все свои дела - а их было несметно много
- он вел, как если бы был совершенно уверен, что
решительно ничего хорошего из этого не выйдет, но что все
равно делать их следует - хотя бы потому, что ничего
иного по судьбе ему не остается - так же, как и знать. Он
