связанных с ним людей в Москве. Последними, уже в
ноябре, взяли Горшунова и Багратова. Мы тогда почти не
видели Вадима Сергеевича у себя. Папа все повторял, что с
ним исчез сигарный дух из нашей квартиры. И вот
наступило роковое время для нашей семьи. В январе 24-го
стал умирать Владимир Ильич Беккер, сводный папин брат,
который с 1914-го фактически всех нас содержал. Ранний
удар - последствие наследственного сифилиса. Тогда
впервые за чуть ли не два года появился Вадим Сергеевич
со своим доктором, Вольдемаром Ловиным, которого
считал чуть ли не за гения. Стужа стояла свирепая.
Отапливаться почти нечем. Они явились с мороза, как из
бани, румяные, нарядные, тьфу! Ну что он сказал, гений
этот? Люэс, говорит, в исходной фазе, и ни черт, ни Бог ему
не помогут. Это мы с папой и без него знали. И еще, словно
в издевку: даю, говорит, ему два дня. Потом на часы
взглянул и добавил: и девять часов. Так точно оно и
случилось. Дядю Володю хоронили на Ваганьковском, и
Ловин ему в гроб положил свою фрачную перчатку
лайковую".
"Ну, пора закругляться, - шепотом, но твердо сказал
Шлепянов. - Эдак он до второго пришествия будет..." -
"Я был бы вам чрезвычайно признателен, - решился я на
последнюю попытку выяснить невыяснимое, - если бы вы
несколько подробнее остановились на характере Вадима
Сергеевича, если это вам не трудно, конечно". Кузен опять
сел перпендикулярно к кровати и стал часто-часто морщить
лоб, белый, покрытый красными точками. "Когда он к нам
приходил, - быстро заговорил он, - то всегда приносил с
собой атмосферу, ну, какой-то дурной расслабленности,
двусмысленности какой-то. Ну, словно то, что совершалось,
совершалось хотя и не им - упаси Боже, но как бы с его
ведома и даже, грех говорить, молчаливого одобрения.
Неудивительно поэтому, что и вокруг и в семье нашей стали
поговаривать или, точнее, шептаться, что здесь не была
исключена и возможность... ну, скажем, и сотрудничества
- в той или иной форме".
Шлепянов откинулся на спинку стула, очаровательно
улыбнулся и неожиданно мягко, почти весело спросил: "В
какой именно форме? Был ли он или мог бы быть ведущим
двойную жизнь предгубчека или следователем-любителем,
каких тогда было немало, или, наконец, вульгарным
ажаном, а?"
Было видно, что вопрос смутил кузена. Он поправил
позади себя подушку, придвинулся поближе к изголовью и,
видимо, решившись на большую степень откровенности,
быстро и резко заговорил, сопровождая свою речь
странными рубящими движениями ладоней: "Нет, коллеги.
Нет и нет. Ни о какой конкретной форме сказать ничего не
могу - раз! Хотя при этом не могу и отрицать возможности
какой-либо из них - два! Меня тогда выставили из
Высшего Технического за дворянско-буржуазное
происхождение - три! И, как вы, возможно, знаете, хотя,
наверняка, не знаете, поставили условием восстановления
мое публичное отречение от отца - четыре! Папа меня
буквально на коленях умолял это сделать. Я, естественно, не
соглашался. В самый разгар наших терзаний вдруг -
здрасьте - является Вадим Сергеевич. Они с папой
запираются в кабинете и - спорят. Знаю, что обо мне, но
ничего не стараюсь расслышать - принципиально никогда
не подслушиваю. И вдруг, коллеги, слышу, как Вадим
Сергеевич кричит. Нет, коллеги, он не кричал, а говорил, но
таким голосом, который ледяным лезвием рассек мне кожу
и жилы, врубился в кости, да так там и остался: "ВЗОВ, -
говорит, - не хочет, чтоб было ЧХТЛ. И не может он
хотеть, чтоб Кирюшу из Высшего Технического выгнали
или чтоб у меня сигар не было. Trиs bien. Умывший руки -
не предавал. А предавший ведь мог и поколебаться, предать
ли, но - предал. Теперь скажи, много бы сделали его
колебания для его, ха-ха, репутации? Значит так, пусть
мальчик предаст, а я умою руки, - bien? Ведь так быстрее
пойдет то, что все равно шло и идет, - bien? A колебания
только затягивают агонию предающего, нисколько не
облегчая положения других действующих лиц, и замедляют,
порою непростительно, сам ход действия и приближение к
развязке, - compris?" Вот что он заставил меня услышать.
Вопрос о моем "отречении" (в кавычках) был решен. Я
восстановился в вузе и не жалею об этом вынужденном
поступке, поскольку - и к этому нас вынуждает
объективный взгляд на вещи - прогресс все-таки достигнут
неслыханный, несмотря ни на что, - он перестал резать
ладонями воздух. - Что же касается слов, сказанных отцу
Вадимом Сергеевичем, то не являются ли они
идеологическим обоснованием предательства?"
"А он - жив?" - еще раз очаровательно
улыбнувшись, спросил Шлепянов. "Не знаю. У меня, когда
роман с моей невестой Анной Васильевной начинался, еще
до ее брака с дураком этим Быстриковым, - она скоро его
бросила, конечно, поскольку он ее не удовлетворял ни в
физическом, ни в нравственном отношении, - так она с
меня слово взяла: чтоб, говорит, всех этих Нейбауэров,
Дрейнеров, Кондауровых и Фонихиных и духа здесь не
было. Я обещал и верен этому обещанию по сей день".
Он очень устал. Мы откланялись. "Изменить свою
схему жизни, - сказал Шлепянов, когда мы шли по
Маросейке, - невероятно трудно. Еще труднее, чем в
зрелом возрасте полностью перейти со своего языка на
другой. В этом - огромный риск. Человек, меняющий
схему, скажем, в середине своей жизни, может неожиданно
оказаться в конце чужой или даже снова в начале своей
собственной. Неудивительно, что Вадим Сергеевич
предпочел продолжение - и завершение - своей схемы
крайней опасности ее смены. А уже самое бессмысленное
- это уехать в другой мир, продолжая жить в своем. Так
вот именно и живут безнадежные души в чистилище, по
Сведенборгу. Не забывайте, однако, что им-то, Вадиму
Сергеевичу и Михаилу Ивановичу, в 1918-м было чуть
больше тридцати, а вам уже тридцать семь, и ни о каких
опасных изменениях схемы вашей жизни пока что и мысли
не было". Я, разумеется, стал возражать, что какая уж там
опасность, когда оставаться было опасно, а не уезжать. Ведь
все эти, из его компании, кого "взяли" или "брали", - это
от них-то ни следа, ни пылинки не осталось, а уехавшие
выжили все-таки в основном. И не мог Вадим Сергеевич не
знать, что он всегда, день и ночь, на очереди туда же. Но
сам я чувствовал, что довод этот банален и упускает из виду
что-то очень важное.
"Это две очень разные опасности - опасность
сменить схему и опасность смерти, - подумав, ответил
Шлепянов. - Я предполагаю - и только на основании
того, о чем мы с вами сейчас узнали, - что Вадим
Сергеевич не считал себя ни жертвой, ни даже объектом
совершавшегося в те дни и года. Напротив, он должен был
бы себя считать хотя и не явным, но субъектом, более того
- действователем, агентом в событиях того времени. А у
агента совсем иное, нежели чем у других типов людей,
отношение к событиям. Даже - а может быть, в первую
очередь - к событию своей смерти. Это - его смерть, и он
не хочет другой, как он не хочет и другой жизни. Но все это
- об агенте как типе, а не о Вадиме Сергеевиче, которого
мы еще совсем не знаем".
Так мы дошли до Охотного - и уже выпили по
первой чашечке кофе в кафе "Москва", когда я его спросил:
"А что же тогда был Михаил Иванович, антипод предателя,
так сказать, - тоже агент? Разумеется, совсем уже
предположительно, ибо о нем-то мы уж решительно ничего
не знаем". - "Я - киношник, - сказал Шлепянов, - мне
нужен эпизод, хотя бы один, и обязательно с прямым
действием. Иначе я просто ничего не увижу. Посмотрите,
хоть из вторых, а то и третьих рук, но мы уже знаем пять, по
крайней мере, эпизодов с Вадимом Сергеевичем (я
рассказал ему о сцене в зимней электричке), да? И если моя
гипотеза о его типе верна, то он, конечно, никак не мог бы
быть агентом Чека или чего-либо еще в этом роде:
настоящий агент может быть только своим агентом.
Хорошо, теперь допустим, что кузина Аленушка была права
и что Михаил Иванович был антиподом нашего треклятого
Вадима, о'кей! Но что есть антипод агента, действователя,
все равно - тайного или явного? Вы скажете - объект,
жертва, пассивный материал, да? Ничего подобного, ибо
такие - не в счет. Единственный реальный антипод - и
почти всегда друг агента - это наблюдатель! А? Не
ожидали? Оттого и вам в ваших поисках следов и отгадок я
бы порекомендовал придерживаться именно этой, пока еще
чисто спекулятивной концепции: в той кровавой каше 17 -
21-го ищите наблюдателя. А найдете, тогда и спросите, себя
или его самого, если он вдруг еще жив, а не Михаил
Иванович ли он?" - "Ну, а все-таки, - продолжал
настаивать я, - а не могло бы одно его имя-отчество
сказать вам хоть что-нибудь - вам, с вашей уникальной
памятью на имена и обстоятельства? Ну попытайтесь,
пожалуйста".
"Тогда, пожалуй, начнем с фамилий, уже упомянутых
кузеном Кириллом, черт его побери, - начал Шлепянов. -
Итак, Кузьма Феоктистович Сакелович, подъесаул из
кубанцев. Как его не замели до 21-го, Бог один знает.
Горшунов - поручик Ее Величества лейб-гвардии
Уланского. Георгий Казимирович Де Рейнер - явно отец
вашего Егора, пошел на фронт вольноопределяющимся. Его
отец был банкир и пароходчик. Кондауровы - это не
загадка, их все знают. Я с Лешкой Кондауровым (видимо,
внучатым племянником) в одном классе учился. Все? Нет,
еще какие-то Фонихины были упомянуты. Странная
фамилия... О! Конечно же, как Де Рейнер стал Дрейнером,
так же... кто бы это мог быть? Ну конечно, барон - не
русский жалованный, а истинно германский - фон Эйхен.
Георг Леопольд, а дальше забыл. Было третье имя -
Александр, кажется. Правильно! Сын его, Владимир
Александрович, студент-медик, был приятелем
Мариенгофа. Он, по-моему, как-то выжил... Нет, -
неожиданно резко оборвал он сам себя, - надо найти
человека и, если он окажется Вадимом Сергеевичем,
спросить его в лоб о Михаиле Ивановиче, ибо... - здесь он
сделал риторическую паузу, - ибо не было и нет могущего
оказаться Михаилом Ивановичем. Я чувствую, что он был
- а если еще жив, то и есть - фигура абсолютно
однозначная, и никакой вероятности или неопределенности
в отношении его быть не может; наблюдатель не может
наблюдать, скрываясь от наблюдаемого". - "Ну а если он
решил перестать наблюдать и стал скрываться?" -
попробовал я. "Тогда он сменил схему жизни, и его надо
искать по другим следам и приметам, но идти к нему
придется все равно от Вадима Сергеевича. Его вам никак не
избежать".
Таков был вердикт Шлепянова, резюмирующий его
теорию поисков обоих пропащих. Из этой теории мне и
пришлось исходить - как в моих дальнейших поисках этих
людей, так и - когда я на месяцы, а то и года забывал о них
полностью - в попытках понять свою собственную
ситуацию человека, периодически пропадающего для
самого себя.
ГЛАВА 3. ВИЗИТ К АЛЕШЕ
Но подумайте, сколь часто в перипетиях
и пертурбациях жизни нам приходится
полагаться на чувства и сознание тех, кто
заведомо ниже и примитивнее нас.
Г. И. Гурджиев
По мере поглощения Новым Арбатом всего того
каменного и деревянного, что лежало между старым
Арбатом и Поварской, прежнее обиталище Нейбауэров
можно было обнаружить разве что в царстве теней. После
смерти Елены Константиновны, поминок по Людмиле
Ивановне и визита к кузену Кириллу я, сломив почти
непреодолимое упорство девушки из адресного бюро
напротив Большого театра, отправился в Сокольники.
Форсировав по крайней мере три Оленьих улицы и
очутившись на четвертой, совсем уже неожиданно перед
тем именно, нужным мне деревянным двухэтажным, почти
дачным домом, я уже поднял руку, чтобы позвонить, когда
заметил ржавую дощечку с полустертой надписью: "С. Ф.
Нейбауэр - 2 звонка, В. С. Ховят - 3 звонка". Кому
следовало звонить один раз, обозначено не было. Я
позвонил три раза и через минуту оказался перед невысоким
молодым человеком в черной тройке и белой рубашке
галстучной, но без галстука.
- Вы от Андрея? Херсонес?
- Я от самого себя, и о Херсонесе Таврическом знаю
не более того, что случайно прочел в брошюре, выпущенной
Музеем изобразительных искусств пару лет назад. Об
