(считая и меня), а, во-вторых, не давала решительно
никакого повода думать о ней как об "оболочке, набитой
страданием". Да чего там! Все это: сухощавость лица с
монголоватыми высокими скулами, широкий рот, глубоко
посаженные темные глаза, жилистое тело с непомерно
длинными, от пояса, ногами в светло-серых брюках с
божественно отглаженной складкой - все это было одним с
чувством веса, покоя и движения. Престарелый клабмен
моих позднейших лондонских встреч, а там, в полутемной
петербургской гостиной, двадцатичетырехлетний земляк
Михаила Ивановича по глуховскому казачеству, Игорь
Елбановский, описывая гигантский полукруг под потолком
рюмкой с коньяком, выходящему из ванны Михаилу
Ивановичу: "Bonjour, bonjour, bonjour de nouveau, поскольку
завтра утром я тебя не увижу. Этот интеллигентный семит
призывал тебя побить камнями блудницу революцию, не
ведая, что вещает одному из ее незаконных отцов. Кстати,
mon cher, имя покойного старшего брата твоего Наума было
Берл. Родные звали его Беба. Держу пари, что своего
первенца Наум назовет Бернард, вместо Берл, но родные все
равно будут звать его Беба. Направление семейной
традиции Бреусов - в будущее, которого они сами еще не
ведают. Таковы литваки, светлые и рыжие. Евреи
херсонские и николаевские предпочитают смотреть себе под
ноги и не заглядывают слишком далеко в судьбы своих еще
не рожденных отпрысков. Ну, хорошо, что же тебе сказал
Наум?" - "Что я вру, и что врать - нехорошо". - "Но
ведь он не мог не знать, что ты сам это прекрасно знаешь?"
- "Он хотел - ответ. Его вопрос - как обет, и мой ответ
- тоже как обет. Вся беседа была ритуальной". - "Ноты
- ответил?" - "Частично. Я не хотел себя связывать
дополнительными обязательствами. И все это, знаешь, когда
из каждых ста довезенных до России английских орудий на
фронт попадает самое большее тридцать, из которых десять
почему-то не стреляют. Пришли в негодность от долгого
пути, я полагаю". - "М-да, - раздумчиво произнес
Елбановский, проходя вслед за Михаилом Ивановичем в
переднюю и подавая ему пальто, - в прямоте Наума -
намек на двусмысленность правды. Есть две непримиримые
правды - правда революции и правда о революции. Когда
революция себя сама погубит, мы спросим, а не достойны
ли мы осуждения за то, что не дали ей погубить и нас?"
"Мой ответ будет - достойны", - сказал Михаил
Иванович, выходя из квартиры, и подумал, что если в
вопросе Елбановского слово "революция" заменить на
"Пьеретта", то это будет полной правдой о ней и о нем.
Теперь он сам, если бы захотел, и те, кто были с ним,
если бы они умели смотреть и слушать, точно бы знали, как
он будет жить до конца своих дней и каков будет этот
конец.
ГЛАВА 12. ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ
Вам здесь выпадает дальняя дорога и
случайный человек на вашем пути.
Из гадания
Есть люди, присутствие которых мешает пониманию
ситуации. Как если бы они явились сюда по чьему-то
поручению, но ошиблись местом или временем.
Неуместные и несвоевременные, они сосредоточенно
выполняют свою работу, нужную неизвестно кому и зачем.
Когда же событий, требующих не-понимания не
происходит, то такие люди не замечаются, либо их вообще
нет. Как правило, они выходят целыми из всякого рода
переделок - их редко убивают, обычно они умирают в
своих постелях, хотя и не обязательно в преклонном
возрасте.
Игорь Феоктистович Елбановский был именно таким
человеком. Он появился в караульном помещении
Петропавловской крепости 25-го декабря 1917-го,
предъявил свое удостоверение РСПУХ и потребовал
немедленного свидания с гражданином бывшим министром
иностранных дел, в чем ему не могло быть отказано в силу
исходящих от него волн абсолютной незаинтересованности
в чем бы то ни было, включая исход этого порученного ему
(неизвестно кем) дела. Присутствовали при свидании
командир Ефим Шерман, красноармеец Семен Глодько и
цыган Сергей Клыков.
"Здесь распишитесь, товарищ", - сказал Шерман.
"Благодарю вас", - Елбановский расписался и, протягивая
руку вошедшему в сопровождении двух конвоиров Михаилу
Ивановичу. - "Все, по-моему, очень просто, дорогой
Мишель - если, конечно, не пытаться делать выводы, к
чему, я полагаю, настоящая ситуация нас отнюдь не
приглашает". - "Я перечитывал "Незнакомку", - сказал
Михаил Иванович, - и вижу, что выводы, которые еще
можно было бы сделать в ситуации пред-пред-
шествовавшей данной, не были сделаны. И оттого
ситуация, предшествующая данной не была понята, каковой
она остается по сей день". - "О, можно превосходно
понимать, не делая при этом никаких выводов. Да! Я едва
ли не забыл самого главного - тебе придется отсюда уйти.
Просто так - встать и уйти прочь, не давая себя задержать
воспоминаниям и чувствам ностальгическим. Колебания
излишни, ведь колебаться - это тоже пытаться сделать
вывод. Но заметь, никому - повторяю и подчеркиваю,
никому - не придется тебя по уходе провожать, а по
выходе встречать, не говоря уже о том, чтобы потом
сопровождать в дальнейших твоих одиноких прогулках".
То ли тирада Елбановского повергла присутствующих
в состояние, которое современные психологи именуют
перцептивный шок, то ли она полностью исчерпала
лингвистические ресурсы пытавшегося перевести ее про
себя на идиш командира Шермана (Ефим был родом из
Литина и очень молод), но произведенный ею "эффект
непонимания" был более чем достаточен, чтобы дать
Михаилу Ивановичу время для тщательно обдуманного
ответа. "Разумеется, разумеется, - сказал он, словно не
возражая, а просто продолжая сказанное собеседником, -
но я бы не хотел торопиться. Ты, конечно, можешь
возразить, что задержка и так уж слишком велика, но... что
поделаешь! Не под Новый же год начинать новую страду".
Ждавшему его в коридоре за решеткой Великому
Князю: "Вот видите, мой дорогой мэтр, как за лживость
моих прежних слов, простых и ясных, я теперь
расплачиваюсь тем, что слышу и говорю правду на языке
абракадабры". - "Не велика плата", - отвечал Николай
Михайлович.
"Я не встречать пришел и не провожать, - сказал
Елбановский через десять дней после описанной выше
сцены, нагоняя его на Литейном. - Вот две пары белья,
мыло, хлеб и сахар. Мне еще остается добавить, что на
твоем месте я бы решительно предпочел меридианальное
движение параллельному". - "Пройдемся вместе немного,
- предложил Михаил Иванович. - Потом я сверну влево, а
ты не следуй за мной, пожалуйста. Боюсь, что все же
придется двигаться по параллелям тоже. Воевать я не хочу
ни с кем, но надо помочь - в последний раз". - "Тебя
убьют, вот и все, - устало, но без раздражения возразил
Елбановский. - И мне тогда не к кому будет приехать в
Лондон - об этом бы хоть подумал". - "Ну, в Лондоне ты
как-нибудь и без меня проживешь, - проговорил Михаил
Иванович, приподнимая старую теплую отцовскую шапку в
знак прощания. - Хотя, думаю, что мы там увидимся до
конца этого года. А пока я не буду стараться быть убитым.
Прощай!"
Нижеследующее написано в предположении -
точнее, в пред-убеждении, - что чтение мыслей других
людей, как живых, так и умерших, невозможно. Если
прибавить к этому мое твердое убеждение, что ни один
человек не может точно рассказать, что он сам видел и
слышал, то отсюда - лишь один шаг до утверждения, что
человек, воспроизводящий в своем воображении никогда им
не виденное событие, вряд ли наврет о нем больше, чем
непосредственный этого события участник или свидетель.
Во всяком случае, у первого будет куда больше шансов
угадать правду, в то время как последний будет полностью
лишен свободы выбора из-за своего знания этого события и
из-за нормальной человеческой склонности приравнивать
событие к знанию о нем. Все остальное не нуждается в
разъяснении.
Отчаяние - не событие. Оно начало стихать, когда
его с другими министрами повели в Петропавловскую
крепость. Когда на мосту по ним стали стрелять, и все
бросились на землю, - только он с Третьяковым
продолжали идти - стало еще легче. Когда матросы для
забавы толкали его прикладами в спину и прицеливались,
оно почти прошло. После знаменитой шутки на тюремной
прогулке бывшего министра внутренних дел Щегловитова
- отчаяние исчезло (тот сказал, увидев его: "Вы, говорят,
истратили три миллиона своих денег, чтобы здесь оказаться
- я бы вас с удовольствием сюда посадил, не взяв с вас ни
копейки"). Как всегда, беспокоился за мать и сестер
(разрешили два свидания).
Полупустой поезд. Ни беженцев, ни матросов. Чужая
страна наполнила его неведанной до того легкостью - ведь
прежде все его поездки были "в", а не "от" или "из". В
первый раз он бежал от своей страны. Первые десять часов
в дороге - как первая ночь у ребенка после перелома в
тяжелой болезни. Болезнь, как и отчаяние, делает все своим.
Теперь он пролетал через легкий сон чужого. Официант в
синей студенческой фуражке и коротком зеленом фартучке
расставлял закуски и извинялся, что нет красного вина.
Михаил Иванович удивился, что незаметно для себя съел
огромное блюдо с закусками и выпил целую бутылочку
норвежского аквавита. Официант, не спрашивая заказа,
поставил перед ним еще одно блюдо и открыл новую
бутылочку. Было четыре часа дня. За окнами вагона-
ресторана небо сливалось со снегом и белыми домами.
Приближался Торнио.
Дайте мне этот чужой снег, и затихающий бело-серо-
синий день чужой северной зимы, и поезд, несущий меня
сквозь незнакомую грезу детского выздоровления! Ну,
конечно, всякий знает, что Михаил Иванович любил
Лазурный Берег, а не холодные фьорды. А я бы там остался
навсегда, чтобы еще через четверть века прибой вынес мое
тело к скалам Бергена, или чтоб его спалил огонь печей в
Бельзене, или чтобы мне хватило "времени и огня" на
последний бросок в "свою" сторону, в Швецию - и там
тихо кончать жизнь повторным эмигрантом.
Назвать встречавшего его на бергенской платформе
очень высокого и худого человека в каракулевой шапке -
человека третьей тайны Михаила Ивановича - шпионом
было бы грубой терминологической неточностью. Ведь по
самой этимологии этого слова, шпион - это тот, кто
"высматривает", "выведывает", желая узнать то, что другие
не хотели бы, чтобы он знал. В то время как человек по
имени Линдси, напротив, решительно предпочел бы не
знать три четверти из того, что он уже и так знал. Он, по его
собственным словам, всегда стремился к ограничению и
сокращению поступающей к нему информации. К его
услугам обращались в тех случаях, когда было желательно
сделать что-нибудь "тихо", "мягко" или "неприметно". Ну,
например, устроить встречу двух известных всему городу
лиц в самом известном ресторане города так, чтобы никому
в городе это не стало известно. По натуре он был
совершенный биржевой "медведь". Позже он писал в своих
воспоминаниях, что, работая в "фирме", он полагал
основной своей задачей снижение эффекта того, что
приказывали ему его начальники, и уменьшение
эффективности того, что делали его подчиненные.
"Здесь близко, - сказал он, усаживая Михаила
Ивановича в необычайно низкий для того времени
автомобиль, - набросьте шубу на ноги, сегодня мороз. Вы
так и не научились водить машину?" (Он не спросил: "Как
там, в Петрограде?"). Потом, когда они сидели в жарко
натопленном, сверкающем люстрами ресторане отеля
"Король Олаф", Линдси, медленно втягивая сквозь зубы
первую рюмку ледяной водки ("с приездом! со встречей!"),
заметил, что, по его наблюдениям, можно было бы,
отдохнув немного, начать размышлять и об устройстве
("Земля здесь немного приносит, казалось бы, но она же
ничего и не стоит. Я купил хорошую ферму, купите и вы").
М. И. Да, разумеется, хотя бы для того, чтобы не так
бросалась в глаза патетичность моей ситуации, да?
Л. Мне не кажется, что вы сейчас способны оценить
даже вашу ситуацию, не говоря об общей.
М. И. Я ничего не знаю. Что изменилось за последние
девять недель?
Л. Очень многое. Фактически - все. Теперь вам их не
выкурить из Петрограда даже со ста миллионами фунтов в
кармане.
М. И. У меня нет ста миллионов фунтов в кармане.
