Честно, у меня нет ничего.
Л. Ну и прекрасно. Значит - будете покупать ферму.
М. И. Не сейчас. Я, если вы не возражаете, хотел бы
сначала прочесть газеты за все мое петропавловское
пребывание.
Л. Мы поедем ко мне. Газеты и шесть папок с
вырезками и депешами в вашей комнате. Теперь вторую
рюмку в память тех, кого убили за три дня вашего
путешествия: Кокошкин, Шингарев и... Николай
Михайлович. [В день ухода Михаила Ивановича из
Петропавловской, ожидали решающего прорыва Юденича.
Всех красногвардейцев как ветром сдуло. "Пора, дорогой
мэтр, - сказал он Николаю Михайловичу. - Тихо так
пройдемся, я вас провожу, а после увидим..." - "Нет,
Мишенька, я лучше останусь. Ведь здесь все мои лежат.
Нет". Николай Михайлович расцеловал его в обе щеки и
трижды перекрестил. Решающего прорыва не было.
Красногвардейцы вернулись. Когда его расстреливали,
он положил себе котенка на грудь, где сердце, чтоб не
замерз.]
М. И. Тогда я... свяжите меня, пожалуйста, как можно
скорей, с Гулькевичем (посол в Швеции)...
Л. Конечно. Уже связал. Но почитайте газеты все-таки.
Не спешите ввязываться. Может быть, лучше сначала
заняться приведением в порядок дел.
Чьих дел? Матери и сестер? Кое-что он устроил почти
сразу же, из Норвегии. После "авантюры Гулькевича" -
если она была в действительности - и полного (до
отвращения) разочарования в Колчаке, второе, гораздо
более опасное "возвращение" в Норвегию. Оттуда в
Лондон. Встреча в Гровеноре с Елбановским явилась, мне
думается, "питейной передышкой", возможно, первой за два
"военно-революционных" года. Человек, который пил
только в компании очень близких или очень нравящихся
ему людей, был обречен на долговременную трезвость. Не с
Колчаком же было ему пить, когда и со столь любимым им
Поэтом ни разу не напился. Потому, наверное, что не любил
пить с тяжелыми людьми. Легким, скользящим - многое
прощал. Хотел собственной легкости. Ценил легко несомое
достоинство. Быстро уставал от солидности серьезных и
убежденных. Сказал однажды Вадиму Ховяту, что жаль, что
рыцари не пережили лат: ведь Орден Рыцарей Храма
Господня должен был быть "легким" ("обещал стать?") -
не вышло, отяжелели за сто лет. Потом еще более тяжелые
их избили, втоптали в землю.
А теперь - что приводить в порядок? Потерять все
- а он имел все - невозможно. Потеря всегда - в чувстве,
в отношении к чему-то. Первую и недолгую свою бедность
он не заметил. Слишком был занят.
ЧАСТЬ 3. ЧЕЛОВЕК БЕЗ ВРЕМЕНИ
Разумеется, такого рода соображения
формальны и не приводят к
"опустошению" данного образа.
Всеволод Семенцов
ГЛАВА 13. ПРЕЛЮДИЯ О СДАЧЕ
Смотри, достаточно тебе узнать, что ты
- это, и ты - победитель.
Г И Гурджиев
Это - другой рассказ, написанный из другого
времени другим человеком, да, пожалуй, и о другом
человеке тоже. О том, как ушел Михаил Иванович, пошел
легко-легко, остановился, застыл, замер. Конечно, надо
было действовать - ведь говорил он мало, а писать-то уж
вовсе не писал. Когда рывок был сделан, инерции движения
хватило лет на двадцать, но - наружу. В себе он оставался
неподвижен. В первый раз, в 1917-м, все разрешилось
поражением настолько явным, что говорить о нем как о
своем было бы непростительной банальностью. Тогда
застыть было необходимо, чтобы сделать хоть шаг в
сторону, от себя, в другое существование. Во второй раз он
застыл как те, кто выиграл только существование и кому
ничего, кроме существования, не осталось.
Последнее "вводное" отступление. Связи с прошлым
рвутся быстрее, чем успеваешь подумать. Надо спешить,
пока точка не поставилась сама собой. Сейчас главное - не
перепутать себя с ним в отношении одного обстоятельства.
Он - не сдавался. Не потому (как я и вы), что случая не
было, а потому, что этого не было в нем. Преждевременная
сдача была чертой моего поколения (оно же - поколение
Ивана, младшего сына Михаила Ивановича). Сдавались
сразу. Сдавались до предложения почетной сдачи с
оставлением личного оружия и с сохранением права
ношения мундира и знаков отличия. Сами срезали
пуговицы, снимали пояса и выдергивали шнурки из
ботинок. Не все, конечно, но очень многие. Особенно в
молодости. Некоторые такими и рождались, между
двадцатым и сорок вторым - таков был подлинный срок их
появления, - уже сдавшимися.
Немногие несдавшиеся несли это, свою не-сдачу, как
скрытое значение, позднее ими самими же открытое как
назначение. То есть как существующее уже для (ради!)
других С ним они вошли в шестидесятые годы бескрылыми
победителями, не боясь дурных предзнаменований, которые
исходили из них же самих и потому не прочитывались,
оставаясь в помарках, оговорках и недоговорках. Ведь дело-
то в том, что сама идея сдачи жила в нас (как в наших отцах
- предательства) одновременно как позор и... опека, даже
защита. А значит, было одновременно стыдно и
успокоительно.
ГЛАВА 14. ПОТЕРЯ ПОХОДКИ
После нее он уже никогда больше не
выходил из своей квартиры в казармах
своим прежним шагом.
М. Пруст
Человек, который приходит к любовнице таким же,
каким он покинул свой дом, отправляясь к ней, - не
любовник. Путь, сколь бы он ни был короток или бездумен
- если, конечно, они не живут вместе или она не приходит
к нему, что совершенно другое дело и не имеет никакого
отношения к Михаилу Ивановичу, - есть путь думанья
(чувства, воображения, все равно). На этом пути человек
сокращается (думанье - центростремительно) и приходит к
ней сжавшимся, втянутым в себя. Отсюда - бурные
любовные ссоры, столь частые либо в преддверии часа
страсти, либо немедленно следующие за ним: он слишком
быстро разжался (страсть - центробежна), спеша вернуться
к себе, еще не отправившемуся на свидание, не дав ей
времени привыкнуть к перемене.
Элизабет Сазерленд вышла замуж, когда ей было
двадцать два года. До этого у нее был один любовник,
капитан Ричард Эрмин, демобилизовавшийся в ноябре 1917-
го из-за ранения в шею и собиравшийся "послать все это
в...", изучать медицину в Эдинбурге или Сент-Андрюсе и
лечить негров или кого там еще (он точно не знал) в
Мозамбике или на Мадагаскаре. Их связь значительно
облегчалась технически тем, что в доме из-за войны почти
не было слуг; дворецкий Эдварде, кухарка и две
приходящие служанки едва ли были помехой ночным
проникновениям невысокого, крепкого и очень смуглого
джентльмена в белом гипсовом ошейнике, так же как и его
довольно поздним, зачастую по-полуденным,
исчезновениям из божественного гровенорского дома
(братья Адам, конечно) родителей Элизабет (мать смотрела
за старым па в Хэмпшире). О этот дом! Как кусок кремового
торта, вырезанный из гофмановской сказки, он стоит передо
мной сейчас с вывеской PRC Chemical United!
Неутолимая чувственность Ричарда была для Элизабет
плохой подготовкой к браку с Джеймсом, герцогом
Сазерлендским, и к наступающей эре кондомов, жиголо,
рабочих беспорядков и чарлстона. В своих склонностях и
предпочтениях Джеймс был гораздо дальше от супружеской
спальни, чем Мозамбик и Мадагаскар Ричарда (а позднее и
Михаила Ивановича) от лондонской резиденции или
шотландского замка Сазерлендов, где "разнокалиберная"
чета (как их прозвал Ричард) обычно проводила летние
месяцы. Ричард, на правах старого друга семьи - к этому
времени он уже отказался от мечты о медицинском
миссионерстве и "пробовал" себя в банковском деле, -
ввел своего нового знакомого в дом к Сазерлендам.
Нельзя до бесконечности метаться по северозападному
Кенсингтону: географическая ясность здесь совершенно
необходима. Она вводит во временные рамки эфемерного
рассудка твою одержимость не-твоими делами и домами. О,
мне не повторить путей и дорог того, кто никогда, без
крайней нужды, не прошел бы пешком и четверти мили!
Говорят, но этого не проверишь - даже Елбановский точно
не знает, - что в 1918-м он пешком прошел сотни, если не
тысячи, километров, пробираясь из Архангельска в Омск.
Еще одна легенда? К черту Архангельск и Омск! Я прохожу
не-его шагом по Ленсдаун-Род, не позволяя себе усомниться
в моей гипотезе, что Элизабет Сазерленд жила именно там,
в том самом четырехэтажном сливочно-белом особняке,
через два дома от "Дома молодых художников", где,
согласно мемориальной табличке, обитал легендарный
Чарлз Риккеттс. Все эти улицы и дома - пример
кузминского кларизма. Кларизм - это восторжествование
внутренней разделенности объекта над неопределенностью
твоего видения этого объекта С точки зрения кларизма,
"смешанные чувства" - это выражение, которые ты
имеешь право употреблять, только если сам точно знаешь,
что с чем смешано. Так же как и "черно-белый дом с
дверью неопределенного цвета", где важно, что цвет двери
- определенно неопределенен в сочетании с кремовыми
простениями и черными квадратами фасада (это -
Ленсдаун-Род).
Нет, роман - как жанр, а не отвлекающее занятие -
не должен страдать от бесконечных отступлений... Человек,
никогда не мерзнувший в Сибири и простужающийся от
сквозняка в Петербурге, в любую погоду прошагивал из
конца в конец Ленсдаун-Род, совершая путь во времени, от
Пьеретты к Элизабет. Перейти от одной любви к другой
можно только связав их топографически - думал я, шагая
за его длинной тенью. Интервал в семьдесят лет ничего не
значит - у любви нет истории. Только место. В конце
концов, кларизм здесь - реакция на многозначительность,
которой нет места в романе.
От лет тяжелой страсти к Пьеретте - к неделям
больной ревности к Элизабет. Согласно Ричарду, ее
"максимум" с очередным любовником - пять недель
(потом тебя отставят). Шла одиннадцатая неделя, муж
грозился его застрелить, роман переместился из Пертшира в
Вестминстер. После нее он всегда работал с утра, не ложась
спать. Хорошо, если удавалось прикорнуть на полчаса после
ланча. В четыре он пил кофе с Елбановским. Тот обычно,
после краткого приветствия, легким движением искусного
картежника веером выбрасывал на стол пять-шесть
карточек. Сегодня Михаил Иванович прочел на одной из
них: "Вчера был убит Вальтер Ратенау". - "Важно
проследить реакцию биржи", - сказал Елбановский.
"Гораздо важнее, как мы реагируем, а не биржа, -
усмехнулся Михаил Иванович. - До биржевиков ведь не
дошло., что, убив Ратенау, немцы убили не еврея-либерала,
а еврея-германофила, который во время войны помог им
создать лучшую в мире военную промышленность.
Непонимание - факт сознания, а не экономики. Этого
Ратенау понять не мог, как и Валленберги, тоже евреи-
германофилы". - "Неужто это так важно?" - "Важнее
всего. Евреи-капиталисты с верой в Германию создали
финансы и промышленность для немцев. Евреи-
коммунисты с верой в Советы сделают то же для русских.
Убив Ратенау, немцы начали убивать веру евреев в
Германию. Кончат они тем, что вместе с верой убьют и
самих евреев. Всех. Советы - тоже, я думаю, пойдут в этом
за немцами, если успеют". - "Неужели все это так...
автоматично?" - "Абсолютно и безусловно так, коль скоро
ты уже оказался вставленным в этот механизм любви,
подозрения и ненависти. В особенности, если ты - во
множественном числе, группа, род, нация". - "Нусс, -
улыбнулся Елбановский, вставая и собирая со стола
карточки, - так продавать или покупать?"
Михаил Иванович допил согретый в руке коньяк.
"Еще года два-три - продавать и покупать. Потом - все
продать, все. Иметь дело только с чужими деньгами,
банками и компаниями (и женами - добавил про себя
Елбановский, хотя это относилось к настоящему). Ничего
своего, кроме наличных. Да и те лучше тратить как можно
скорее, пока Европа и Америка будут соревноваться, кто из
них себя полней разорит и обезоружит к началу будущей
войны с Германией. Ну, желаю приятного вечера. Сегодня я
- на Боровском".
Сегодня после концерта (или это было уже завтра) он
был "на Элизабет". Длинными ногтями она проводила
полоски от его затылка к плечам, в обе стороны, раз, два...
"Ты считаешь?" - "Это - число недель сверх положенных
пяти?" - "Ричард - свинья и трепло. Встань с меня и
