(Гамильтон в Стокгольме ведь тоже наводил на ответ, а не
спрашивал.) Нет, очевидно, что люди начала века были к
этому вовсе неспособны, а немногие из следующего
поколения просто забыли, как спрашивать. Заняты были
очень. Предательство с трудом поддавалось искуплению.
Раулю оставалось еще четверть века ждать морга на
Лубянке. А Михаилу Ивановичу... не знаю.]
ГЛАВА 16. ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
Когда в том, о чем ты пишешь, тебя нет,
то наступает полная неясность.
Томас Карлейль
Что там с ним случилось в конце двадцатых - неясно.
Если выясняется, то в последствиях. Их было два. Первое -
он оказался великолепным ликвидатором. Ликвидатором
такого класса, что люди забыли, что за десять лет до того,
будучи министром финансов (а потом - иностранных дел),
он принял самое деятельное участие в ликвидации
гигантского акционерного общества (с не-ограниченной
ответственностью!), именуемого "Российская Империя ан-
лимитед". Успешной ли была эта ликвидация зависит от
точки зрения (с точки зрения конкурентов - более или
менее, с точки зрения кредиторов - ни в малейшей
степени). Сейчас, ликвидируя венский "Анштальт Банк", он
заплатил кредиторам девяносто шесть процентов - такого
еще не бывало! Но будет - скоро он ликвидирует
"Итальянский Банк" в Лондоне и этим подтвердит
чемпионский титул (97%). Одна забавная деталь: как
утверждает тот же Елбановский, Михаил Иванович брал с
кредиторов за часы своей работы, "символически" этим
исключая игру и удачу.
Второе - женился. Тоже не без некоторого
рекордсменства. Без ума влюбившись в дочку норвежского
пастора, он, видимо, не совсем еще отказался от
анакреонтических утех (по версии Елбановского), либо
прошло еще слишком мало времени, чтобы слухи о
прошлом не воспринимались как настоящее (рассказ
Ивана). Явившись в очередной раз в назначенное время к
ней в отель, он нашел вместо невесты записку: разрыв
помолвки ("Бог знает, какой мукой для меня было
преодолеть неодолимое влечение к тебе, но еще сильней
была мука знать о твоих похождениях. Сейчас, когда ты
читаешь эти строки, я уже на пароходе, мы отчаливаем. Ты
услышишь гудок, и это будет последним прощанием..."). Он
услышал гудок, потом еще два.
До причалов было с километр. Когда он добежал,
пароход выходил с рейда. Он бросился в лоцманскую, нанял
быстроходный катер с командой, через полчаса нагнал
лайнер, пошел наперерез и подал знак бедствия. Спустили
трап, и через минуту он стоял на палубе, обнимая плачущую
девушку. Он дал слово, клятву, зарок - никогда (Иван
говорит, что отец заплатил пароходной компании огромную
сумму за простой и еще штраф за подачу ложных сигналов).
Через две недели они поженились. Иван утверждает, что он
сдержал слово.
ГЛАВА 17. КВИНТ И Я В ИЮЛЕ 1989-ГО
Понять чью-то историю может только
тот, кто отказался от своей собственной.
Это - дорогая цена.
А. П.
Квинт - это имя человека, которому было пятнадцать
лет, когда я приехал в 1974 г. в Англию. Сейчас зайти к
нему было совершенно необходимо, для реализации
свободы, так сказать. Ну, захочу - зайду к Квинту, вот и
все, тем более, что никакой другой необходимости в этом не
было. Квинт был могучим - при своем хрупчайшем
телосложении - противовесом всему. Он для меня
единственный человек, общаясь с которым, ты общаешься
только с ним, ни с кем и ни с чем больше. Он не несет в себе
никакого контекста, никакой ситуации, кроме контекста и
ситуации общения с тобой, да и то только пока длится само
общение. Свободный, он противостоял не-свободе всех
твоих других отношений, хотя сам он, разумеется, тянул за
собой свою историю - для тебя, впрочем, нисколько не
обязательную. Она служила ему, в наших нечастых
встречах, неисчерпаемым источником ссылок, отступлений
и вставных рассказов. Он был высок и необычайно худ.
"Для меня единственным способом повергнуть противника,
- любил повторять он, - будет, если я прыгну на него
сверху". Не помню, чтоб у него были противники.
"Ты - обыкновенный, совершенно такой же, как все,
- сказал мне Квинт в нашу предыдущую встречу. - Как и
все, ты садишься писать только когда всех прочих дел так
много и они так безнадежно запутаны, что просто не
остается ничего другого, как послать все к черту и... писать.
У тебя не может возникнуть спонтанного импульса к
творчеству. Ты делаешь что-либо только чтобы не сделать
чего-либо другого. Это - признак банальности".
Я (продолжая пить, что тоже - признак банальности):
"Ну да, конечно, но роман - не история. Вернее, попадая в
роман, "случаясь" в нем, история теряет определенность
своего предмета. Здесь не спросишь - о чем это все? Да -
обо мне! Так ведь ты же таким сроду не был - возразишь
ты. Ну, а это - мое дело. Нет, мы не смешиваемся, он и я.
Просто здесь случайно обретается та эфемерная
единственная свобода обращения с собой, которая позволит
тебе быть им - с этим он, герой, уже ничего не может
поделать".
Но почему же все-таки нам так необходимо
встречаться - за водкой, коньяком или чем угодно - и
опять говорить о нас самих? Опять - банальный вопрос,
приглашающий к банальному же ответу! Да, чтобы "душу
отвести", а именно отвести ее от истории, истории вообще,
твоей собственной, и той, в которую ты попал и из которой
- по здравому, а не пьяному размышлению - тебе едва ли
выпутаться. Ведь любовь, как и страдание, - вне истории.
Но как трудно без другого достичь той чеканной
бесповоротности ответа на вопрос о себе, без которой любое
продолжение разговора останется репликой в сторону.
В конце концов, что знаю я, например, о племяннике
Михаила Ивановича, Андрее Муравьеве-Апостоле,
приятнейшем, если судить по голосу,
семидесятишестилетнем джентльмене, воспитывавшемся в
Англии и живущем в Женеве? Один телефонный разговор.
Будет второй, чтобы договориться о встрече. А там что?
Откровение, раскрытие или - ничего, как почти во всех
предыдущих попытках!
Мы стояли перед Лондонской Библиотекой на Сент
Джеймс Сквере. Жара чуть спала, и Квинт сказал, что
пойдем к нему, выпьем чего-нибудь. Он выпьет, пожалуй,
бренди, а я лучше ничего - тебе же надо завтра как-то
добраться до Женевы. "Кстати, почему ты куришь такие
отвратительные сигареты?" - "Чтобы меньше курить". -
"Знаешь, твой Михаил Иванович, наверняка куривший
Давыдова, оказался неподготовленным к жизни - не имел
счастья прочесть твой роман о нем".
"Ну, разумеется, - продолжал Квинт, когда мы
сидели у него на кухне, - теперь, когда все они умерли, а
главный герой не оставил ни строчки о себе, ты можешь
сделать все, что хочешь. То есть писать плохой роман
вместо плохо документированной биографии". - "Я все
время стараюсь делать то, что хочу", - отвечал я, зная, что
разговор еще не об этом. Но что Квинту едва ли избежать
нависшей в воздухе провокации. На всякий случай, я решил
не пить, чтобы лучше запомнить, что он скажет. Как жарок
этот лондонски и июль! Как обычно, я не выдержал. Квинт
налил мне фужер бренди и, поставив перед собой бутылочку
минеральной воды - он и вообще-то пил мало, а сегодня
был с машиной, - прижался мокрым лбом к ледяной
поверхности бутылки и сказал: "Скорее бы нам с тобой
выйти живыми из этого мертвого месяца". - "Я тебе
плохая компания - ты меня ровно на двадцать девять лет
моложе".
Рассказ Квинта
Это было после завтрака. На следующий день отец
отправлял меня в Мальборо (мне исполнилось двенадцать).
Мы сидели в столовой. Отец с дворецким проверяли по
списку вещи, которые я должен был взять с собой. Мать
была еще в постели (вскоре она умерла). Когда дворецкий
вышел, брат сказал: "Ты отправляешь Квинта в Мальборо,
прекрасно зная, что это - идеальная комбинация мужского
борделя с японским концлагерем. Ты сознательно и
добровольно посылаешь его мучаться". - "Ты просто
жалок с твоей патетичностью, - пока еще спокойно
возразил отец. - Пять поколений Ренфилдов выходили из
Мальборо крепкими, готовыми к жизни людьми, исключая
разве что тебя". - "Да, безусловно, - ответил Харолд,
садясь на край стола напротив отца, - пять поколений
алкоголиков, садистов и мужеложцев, включая тебя".
Отец раскуривал свою первую утреннюю гавану, руки
его дрожали, и он сломал сигару. Он аккуратно собрал со
стола куски сигары в большую каменную пепельницу и
швырнул ее в лицо Харолду. Я поймал пепельницу налету
- ты знаешь эту мою способность ловить летящие
предметы, - сел на стол перед отцом и сказал: "Папа, не
сердись, пожалуйста, на Харолда. Он напрасно думает, что я
буду мучаться в Мальборо. Но если ты думаешь, что я
выйду из Мальборо похожим на тебя или даже на Харолда,
ты еще более ошибаешься. Мне, собственно, все равно, где
жить или учиться. Но вы оба, пожалуйста, не рассчитывайте
на мое страдание".
Мне казалось, что на этом инцидент завершился. Я
ошибался. Брат соскочил со стола, сорвал со стены
охотничий винчестер кузена Друри и от живота выстрелил в
отца дуплетом. Выстрелом сожгло край стола, опалило отцу
левую руку и безнадежно испортило божественный
кашгарский ковер, привезенный из Урумчи шурином отца,
полковником Манглером, в 1924-м году. Все это, как ты
понимаешь, создавало большие проблемы для званого обеда
вечером по случаю моей отправки в школу. Надо было
убрать из столовой обгорелый стол, перетащить туда стол из
библиотеки и заменить два ковра. не говоря уже о
распухшей до огромных размеров руке отца, после
перевязки не дававшей ему никакой возможности надеть
смокинг. Все совершенно с ног сбились. Запах пороха и
гари не хотел выветриваться из столовой ("Один сраный
выстрел этого ублюдка, - жаловался отец, - а сколько
суеты, шума и грязи"). Перед обедом Харолд пошел к
матери и сказал, что он отца все равно застрелит и чтоб она
предупредила лорда Сенгрева, нашего двоюродного дядю и
окружного судью, чтоб он лучше его заранее арестовал.
Мать возразила, что если ты приглашаешь человека на обед
(Сенгрев был тоже приглашен), то уж совсем неприлично
ему этот обед портить напоминанием о его служебных
обязанностях. Когда я спускался к обеду, я захотел, чтобы
все эти люди умерли и чтобы с ними умерли ненависть и
насилие. Но этого, разумеется, не случилось.
Последовавший за этим рассказом разговор проясняет
некоторые моменты касательно насилия и любви. Я излагаю
его здесь очень кратко и выборочно.
Я. Сколько ты сейчас весишь?
Он. Столько же, сколько весил, когда поступил в
Мальборо, - 47 килограммов. Я не хотел весить больше.
Моя первая плотская встреча (carnal congression) с
женщиной была полностью отравлена ощущением моего
давления, насилия в акте страсти. И хотя она меня уверяла,
что нет, что я очень легкий - что было относительной
правдой, - я со страхом чувствовал в себе
увеличивающийся вес насилия. Тогда я безумно захотел -
остаться легким.
Я. А чего ты боишься сейчас?
Он. Твоей глупости. Ты верен своему страданию, что,
как сказал бы твой и мой учитель Ллойд, глупо. Ты ведь не
создал себе этого страдания сам, намеренно и добровольно,
а вынужден его переносить - ведь надо как-то жить, да?
Это - очень неправильное страдание.
Я. Я отравлен страхом и предательством. Может, и
мне попробовать сбросить килограммов десять, а?
Он. Я не вижу в твоих глазах страха самоубийства. Я
вижу в них другое: ты боишься, что кто-то хочет тебя убить,
спасая себя.
Я. Но этот кто-то не знает о своем желании, не так ли?
Он. Не думаю, что это важно.
Я. А ты не видишь в моих глазах, удастся ли мне
спастись?
Он. Ну, управимся как-нибудь. А килограммов десять
ты сбрось - легче будет бежать.
Я. Куда же я вернусь, если убегу?
Он. Куда ты вернешься - выяснится, пока будешь
бежать. Сейчас это мне не кажется проблемой. В крайнем
случае, ты никуда не вернешься.
Я. Я устану быть все время в пути. И начну плакать по
оставленной на никого половине царства.
Он. Да ты уже и так начал, впервые, думаю, лет за
тридцать, да? А половина царства найдет новые руки.
Я. Пожалуй, за все пятьдесят. Скорее бы добраться до
