несколько раньше, чем для других". - "Но ведь Шалера
убили, значит, век продолжается?" - "Нисколько. Они не
знают, что убили мертвого и что сами мертвы"".
"Н-да, - задумчиво произнес Елбановский. - Артур,
наивный галицийский еврей с венским образованием и
английской женой, ввязался не в свое ебаное дело, которое
он завершил, по-видимому, вчера рано утром в устье Темзы,
с шеей, намотанной на винт прогулочного катера
"Брейсноз"..." - "Неввязавшихся не было, - резко
оборвал Михаил Иванович, - но все-таки остается
понимание того, что ты делаешь, ввязываясь, и, главное, что
ты от всего этого хочешь". - "Старая песня, - подумал
Елбановский, - это я от него в девятьсот тринадцатом
слышал". Но вслух сказал: "Давай-ка я около тебя побуду
немного, так месяца два-три. Ты же знаешь, там, где я, вещи
не происходят по плану других. Ну так, для верности,
скажем". - "Нет. Мне все это совершенно безразлично,
почти как в октябре девятьсот семнадцатого. А остальное,
ну, Иван в возраст входит и, - он чуть кивнул в сторону
спальни жены, - с этим я, наверное, вряд ли что могу
сделать. Дела кое-какие надо закончить для них. Для себя,
Игорь, для себя - ничего. Надо ехать. Нас Бранды ждут.
После ланча будет виолончель. Бетховен и Шуберт".
Все оказалось совсем не так, как я предполагал во
второй, да и в начале этой части. Роман заканчивается сам
собой, так как безвозвратно потерян объектив в его как
пастернаковском, так и объективно-материальном смысле.
Ибо исчез сам объект, то есть его, Михаила Ивановича,
прошлое, потерявшее свою уникальность и слившееся с
моим, да и с чьим угодно другим. Да, в гостиной
брандовского дома в Эйдон-Холле еще четверть века будет
петь виолончель Григория Пятигорского под шуршание
осенней листвы, но это все уже не важно, ибо, как любит
повторять Квинт, когда объекты меняются местами друг с
другом, то и тебе, видящему и пишущему, приходится
менять свое место. Видимо, в одну из таких попыток моего
перемещения объектив и потерялся.
Укутывая в беличью доху свою все еще божественно
красивую жену - ей не было и сорока, - он попросил
шофера по дороге в Лондон остановиться на полчаса в
Кембридже. Они уехали от Брандов засветло, чтобы успеть
повидать сына в колледже. Последнее, однако, служило и
предлогом, чтобы увезти ее до обеда и не дать ей напиться в
чужом доме. Шофер открывает дверцу машины перед
тускло освещенными воротами Кинге -колледжа. Михаил
Иванович выходит первый и подает жене руку. "Нет, я
устала. Подожду в машине". Легкое движение бровей в
сторону шофера (держать ее в машине крепко до его
возвращения, а то тут же сорвется в бар напротив, стакан
неразведенного виски и - все). Все это давно превратилось
из правила предосторожности в послушную привычку.
Теперь он ждет Ивана перед пылающим камином
салона для посетителей. Спрашивать - только о самом
необязательном. Никого ни к чему не обязывающем. Иван
- мотылек. Только потянет сквозняком из приоткрытых
дверей и снесет его в пламень камина. "Ну? - отец
выжидательно улыбается. - Есть одна?" - "Сделано
(done)!" (Почти как "сделана" - на жаргоне московских
парков и танцплощадок тридцатых годов). Таков рапорт о
первой ебле сына. Михаил Иванович садится на низкую
кушетку, облегченно вытягивает ноги, закуривает длинную
тонкую сигарету. Сейчас бы коньяку глоток. "Я тебя так
люблю, я обожаю твои руки на моем лице..." - эхом
отдаются русские слова услышанного утром разговора. В
машине он не выпускает из рук холодные пальцы жены.
Еще семь лет, и она будет метаться из бара в бар, в Монако
или Ницце, в норковой шубе, наброшенной на голое тело, а
Иван с молодой женой носиться в распоследней марки
"Бьюике" по Рио-де-Жанейро, пьяный и торжествующий.
Через год после смерти отца.
Хватит. Я бросаю написанную страницу
Елбановскому: хотите - в корзину! Он, сентенциозно:
"Многообразие всего существующего - вы же не
можете не чувствовать то единственное, без чего все
остальное не имеет смысла. Иногда, все реже и реже, утром
после кофе или в ранних вечерних сумерках, он садится к
фортепиано и тихо - у него очень легкое туше - играет.
Обычно Бетховена, из шестой, седьмой или двадцать
восьмой, или первую балладу Шопена. Так я помню его в
салоне отеля в Монпелье, куда он меня вызвал, чтобы
отдать кое-какие из своих старых бумаг. Сказал, что хочет
скорей провести ликвидацию последнего обанкротившегося
синдиката - себя самого".
"Это - что. оксюморон? Запоздалое сведение концов
с концами, когда уж лучше к этим концам и не прикасаться,
а то еще совсем не то вытянешь?" - "Нет, он просто
совсем ничего не хотел". - "Тогда что же получается,
Игорь Феоктистович? Тогда, выходит, что и Вадиму
Сергеевичу и Никитичу было не хуже?" - "А то, пожалуй,
и лучше, милый друг. Ведь мы с вами не раз об этом
говорили - тот самый двойной счет, вечный баланс страха
- надежды, чести - бесчестья, радости - страданья". -
"Так чего ж тогда и ликвидировать было?" - "Мишель был
рыцарь вечной надежды, ожидавший конечного поражения
и заранее это поражение принявший. Не думал только, что
оно будет таким полным".
"А знал ли он (я не спросил Елбановского, а знали ли
вы) другого Михаила Ивановича?" Елбановский не ответил.
Может быть, не расслышал и не захотел переспрашивать.
ГЛАВА 20. ЕЩЕ ОДИН МИХАИЛ ИВАНОВИЧ
(ПОСЛЕДСТВИЯ ОДНОГО ПИСЬМА)
Однако в загадке есть своя
положительная необходимость.
Из письма Дж. К.-Брадшоу ко мне
Дорогой Александр,
Я надеюсь, что разделяемые нами обоими
заблуждения извиняют это несколько фамильярное
обращение более, нежели стилистические нормы
разделяющего нас языка это обращение допускают (Это -
аллюзия на известную шутку Бернарда Шоу, что
"американцы и англичане - один народ, разделенный
общим языком". Родной язык автора письма - немецкий, а
автора романа - русский. Автор письма пишет на своем
"немецком английском", а я его перевожу на "английский
русский", стремясь сохранить стилистические особенности
оригинала).
Не писал вам так долго, что даже не решаюсь просить
прощения. Ибо последние одиннадцать месяцев всё
свободное от операций мозга и хирургических консультаций
время я пытался выпутаться, хоть как-то, из едва ли сейчас
или когда-либо потом разрешимой загадки: были ли
русский военный хирург полковник Иван Лаврентьевич
Чоглуков и немецкий историк ранних гностических сект,
Иоган Лоренц фон Прахт одним и тем же лицом? (По-
древнетюркски чоглук (coglug) - "блестящий",
"сверкающий", а немецкое слово Pracht означает "блеск",
"сияние". Отец Чоглукова был родом с Кубани, где
тюркские имена далеко не редкость) А если были, то как
объяснить тот факт, что у немецкого фон Прахта был
младший брат Виктор, впоследствии сыгравший известную
роль в захвате нацистами власти в Гамбурге, в то время как
русский Чоглуков был безусловно единственным сыном? Но
если они не были, одним лицом, то оказывается совсем уже
невозможным объяснить простым совпадением то
обстоятельство, что жену Чоглукова звали Елизавета, а жену
фон Прахта - Элизабет и что обе они, как мне недавно
удалось установить, родились 17-го июня 1896-го г.
Но, к сожалению, тангенциально удаляясь от разгадки
своей загадки, я не более чем ассимптотически
приближаюсь к разгадке вашей. Но все-таки употребление
мною слова "загадка" (riddle) вместо обычного в таких
случаях слова "задача" (problem) - не поэтическая
вольность и не эпистолярное излишество. Загадка
обязательно предполагает личную намеренность
(Intenzionalitat), почти всегда отрицательную:
загадывающий хочет, чтобы тот, кому он загадку загадал, ее
не отгадал. В предельном случае он хочет гибели
отгадывающего, ибо если тот загадку отгадает, то самому
задающему грозит погибель. Однако в самой загадке есть
своя положительная необходимость.
Следует также иметь в виду, что загадка может
перенести того, кому она задана, далеко вперед в развитии
сюжета его жизни или даже - в сторону от ее прежнего
обычного течения. Отгадавший получает возможность
включиться, так сказать, в другой, не-свой сюжет или, как
выразился бы наш общий друг Ллойд, "пойти к смерти
другим путем".
Но довольно абстракций! В конце концов, если два
человека оказываются одним, то это столь же невероятно
или вероятно, как если бы один оказался двумя. Перехожу к
нашим заблуждениям. Старый мошенник Эбер совершенно
прав, утверждая, что для каких-то очень немногих людей
начало века оказалось столь осознанно мучительным, что
они сознательно стремились к перемене своей личности, к
превращению в другого. И не для спасения своей жизни, а
именно, чтобы найти другой путь к смерти. Обычно такие
люди оказываются одаренными с избытком умом,
жизненной энергией, и, сколь это ни странно, они почти
всегда богаты или по крайней мере состоятельны. Не все
такого рода попытки были удачными. Внимательно
прочитав ваши главы о пребывании Михаила Ивановича в
Москве и сопоставив их с тем, что я точно знаю о его жизни
в Лондоне, Каннах, Париже и Петербурге, я предлагаю
следующую гипотезу: московский Михаил Иванович и
петербургский Михаил Иванович, будучи современниками
и, возможно, ровесниками, являются двумя разными
людьми. В то время как петербургский Михаил Иванович
(тоже нередко наезжавший в Москву), он же киевский,
лондонский, венский, каннский, парижский - миллионер,
музыкант, балетоман, масон, министр, нищий, опять
миллионер и т. д. - безусловно был одним человеком.
"Что за чушь! - вскрикиваете вы, вскакивая с кресла,
чтобы тут же изорвать в клочья мое письмо, плод последних
(и тщетных) усилий несостоявшегося нейрохирургического
гения, - тогда какого черта мои московские знакомые,
лично знавшие московского Михаила Ивановича как
петербургского, каннского, киевского и т. д., даже и
усомниться не подумали бы в том, что они - одно лицо?"
На это я отвечаю второй гипотезой, которую и
предоставляю на ваше рассмотрение: когда ваши, тогда еще
очень молодые, московские знакомые впервые встретились с
московским Михаилом Ивановичем, они уже довольно были
наслышаны о его петербургском тезке, и им просто не могло
прийти в голову, что их новый московский мэтр - тем
более что он обычно приезжал к ним из Петербурга - мог
оказаться кем-либо другим. "Вздор! - кричите вы, - Так
ведь можно же было сто раз спросить его об этом! В конце
концов, даже если полное отсутствие сомнений на счет их
тождественности уже само по себе делало вопрос
маловероятным, должна же была существовать бездна
ситуаций, разговоров, встреч, ужинов, когда правда о двух
Михаилах Ивановичах неизбежно стала бы очевидной. Или,
по крайней мере, сделался бы необходимым вопрос о ней"
Однако и это воображаемое мною ваше возражение было
бы весьма нетрудно парировать Во-первых, когда
обыкновенный человек уже знает правду о чем-то - в
особенности, когда он ее "всегда знал" или когда "все об
этом знают", - то сколь бы очевидной ни была другая
правда, он в девяносто девяти случаях из ста останется к ней
нечувствителен. Во-вторых, даже если он, в одном случае из
ста, почувствует какое-то сомнение, он никогда не задаст
вопроса об этом московскому Михаилу Ивановичу, ибо
последний, безусловно, принадлежал к той чрезвычайно
редкой породе людей, которым не задают вопроса о них
самих (Да, спору нет, плохо наводятся мостики от его
петербургского бытия к московскому Слова Елбановского о
его учительстве в Москве не более чем формально
подтверждают рассказанное Вадимом и другими учениками
Но что есть учитель, если уж мы дошли до этого? Учитель
- не свидетельствует о себе Он может учить учеников
отстраненности и незаинтересованности, сам не будучи ни
отстраненным, ни незаинтересованным).
Но заметьте, я называю московского Михаила
Ивановича "московским" чисто условно, то есть как того,
кого знали ваши московские знакомые (или кто угодно еще,
с их слов) в Москве, что нисколько не исключает, что он
мог быть родом откуда угодно и жить тоже где угодно.
Таким образом, петербургский Михаил Иванович, бывший,
