ей о банде. Вот тебе и простуда!
Днем я выполнил обещанное. Я взял обязательство, Дрозма, которое,
думаю, наш "департамент финансов" в Торонто соизволил выполнить. Денег
потребуется не так уж много, а я смогу считать это дело хоть каким-то
достижением, даже если моя миссия завершится провалом. Я отправился
повидаться с миссис Уилкс.
Миссис Уилкс оказалась Софией Вилькановской. Как я и предвидел,
установить с ней взаимопонимание не составило особого труда. Надо сказать,
что она - настоящий учитель, любящая и добрая, не поддающаяся давлению
житейских неприятностей: они утомляют Софию так же, как и всех, но не
сумели разрушить ее дух.
Она крошечная, фарфорово-бледная, обманчиво хрупкого вида. Живет на
тихой улочки в богатом районе (я послал адрес Коммуникатору в Торонто) с
сестрой, слабой в английском, зато зрячей. Они справляются. Английский
Софии отвечает всем требованиям. Когда же я заговорил по-польски, она была
просто счастлива, и между нами сразу же возникли дружеские отношения. В
30948 году, когда Софии было уже пятьдесят, а ее сестре сорок восемь, они
убежали из душевой, пленной Польши. Как умер муж Софии, я решил не
спрашивать. Обе красят волосы в черный цвет и имеют несколько других милых
причуд, но музыка в Софии неистребима. Как сверкание бриллианта.
Мы говорили о Латимере, который в это пустое десятилетие хоть к
музыке неравнодушен. У меня было множество других забот, поэтому я тут же
предложил преобразовать ее студию в небольшую школу.
Они сказали:
- Но... но...
- Я старик, - сказал я. - У меня есть деньги - канадские ценные
бумаги и кое-какие другие средства, которые я все равно не могу взять с
собой в могилу. Что может быть лучше такого памятника?
Я указал, что соседний с ним дом не занят. Это могло бы быть
товарищество, скажем, с одним или двумя другими латимерскими учителями...
а свободные комнаты - для таких перспективных учеников, как Шэрон Брэнд.
София Вилькановска не была расстроена тем, что секрет стал известен. Она
знала, что такое Шэрон: если бы она не знала, она не была бы тем учителем,
которого я хотел для ребенка. Я куплю и перестрою дом, сказал я. Мое
участие в предстоящем деле анонимное. Я должен довести дело до конца и
обеспечить гарантированное содержание в течение десяти лет, остальное - за
ними.
Меньше чем за час я дал идее возможность развиться в их беспокойных,
не до конца поверивших, но, по существу, практичных умах. Мы сидели,
говорили по-польски и пили великолепный кофе из крошечных, почти
прозрачных чашечек, каким-то образом уцелевших в том мрачном путешествии
пятнадцатилетней давности. После того как я, к сдержанному удовлетворению
Софии, сыграл "Полонез", она с удовольствием сказала мне, что я хороший
пианист. Я был экспансивным эксцентричным пожилым джентльменом,
по-видимому, американцем польского происхождения, с деньгами за душой,
ищущим возможности еще при жизни поставить себе маленький нестандартный
памятник. Это производило впечатление. Больше, правда, на меня, чем на
них. Наконец я сознался - сказал, что мне случилось познакомиться с Шэрон
и услышать ее упражнения. Я понял, что дома у нее пианино нет и не будет,
и рассердился. Я полюбил девочку, собственных детей завести не пришлось, и
почему бы мне не хотеть подобного памятника?..
Они все поняли.
- Это просто опасно, - сказала София, - иметь такую жажду, как у этой
малышки. Перед первым с нею занятием я думала, что моя собственная жажда
была... понимаете?.. поработать над пальцами девчушки, которая... Впрочем,
не важно. Но что здесь будет для нее, мистер Майлз? Школа? Начало карьеры?
- Опыт. Победы, поражения, созревание. Наибольший жестокостью было бы
защищать ее от огорчений, присущих борьбе.
- Боже, сущая правда. И мы принимаем ваше предложение, мистер Майлз.
Вот самое значительное из сделанного.
9
Я закончил предыдущую главу неделю назад, в моей душной комнате, на
следующий вечер после встречи с учительницей Шэрон. Я ждал, когда наступит
летняя ночь. Завтра я буду жить, но Бенедикт Майлз умрет. Я пишу эти
строки в спешке, Дрозма, чтобы закончить отчет и отправить его вам. И нет
такой резолюции, которой даже вы, мой второй отец, могли бы сбить меня с
избранного пути.
Тем вечером, дождавшись тьмы, я вывел "Энди" из гаража на
Мартин-стрит - там же стояла изящная машина, принадлежавшая Ферману - и
отправился в Байфилд. Я убрал "Энди" с дороги, продрался через небольшой
лесочек, перелез кладбищенскую ограду. Луна еще не взошла.
Я всегда мог находить покой среди человеческой смерти. По крайней
мере, в этом они наши кровные родственники: наши пять или шесть сотен лет
создают на вечности не больше ряби, чем смешная суета барахолки. Я отыскал
вал, на котором мы с Анжело пережидали ритуал Джейкоба, нащупал надгробие
на могиле Мордекая Пэйкстона с останками одуванчиков. Они все еще были
чем-то большим, нежели высохшая органика. Я пошел к могиле Сузан Ферман.
Прошло уже десять дней, как в Байфилд уехал Ферман, а вернулась
только его личина. В тот день шел дождь; больше не выпало ни одного. В
этом уголке кладбища за памятниками ухаживали. Трава подстрижена, многие
камни украшены свежими цветами. Это были места, удаленные от той
современной части, где природе было дозволено прикрывать павших на
собственный манер, где трава была высокой, где повсюду виднелись те
невысокомерные цветы, которые люди называют сорняками.
Я искал следы трагедии, ставшей более печальной, чем любая из
увековеченных тут смертей: Джейкоб Ферман умер не от старости, не от
несчастного случая, не от глупого приступа болезни и не в силу какого-либо
недостатка своего характера, но, как ребенок в подвергшемся бомбежке
городе, был надменно выхвачен из жизни в результате конфликта, не им
рожденного.
За десять дней трава настойчиво следующая своим жизненным правилам,
конечно, уже выпрямилась, но не до конца, и этого оказалось достаточно,
чтобы я обнаружил, что в лощину, под прикрытие ив, тут проволокли некий
предмет. В лощине Намир тщательно замел свои следы: его усилия вполне
могли бы обмануть лишенный наблюдательности глаз служителей кладбища. Но
не мой глаз. На этой, всегда находящейся в тени земле, дерн был тонким и
мшистым. Намир завернул часть дерна и разбросал лишнюю почву. Для
обеспечения качественной маскировки ему явно не хватило старания: я очень
легко обнаружил границы потревоженного дернового слоя.
Стоя на коленях в неприветливой темноте, я взглянул сквозь толщу
десяти дней и увидел тот памятный, насквозь дождливый день. Ферман сказал:
"Солнце встало сегодня где-то далеко от нас". Не многим бы такое пришло в
голову. И ни один человек не поехал бы на кладбище в такой проливающий
слезы день. Кроме этого старика. Он поехал. Он стоял здесь под дождем,
искал в нем какое-то свое, невинное утешение, и тут эта тварь напала на
него.
Я проткнул большим пальцем почву с легкостью - там, где должна
находиться сеть из корней травы, была пуста. И тут позади меня... ох, до
восхода луны было все еще далеко... позади меня раздался голос Намира:
- Он там. Вам незачем портить мое произведение.
Он стоял на возвышенности, скот-убийца с лицом Фермана и искрами
нашего голубого ночного свечения в глазах. Вы говорили мне, Дрозма, что он
безнадежно болен. Он и казался таким, широкоплечий, с поджатыми губами, с
наклоненной головой. Но я думаю, что болезнь тех, кто пребывает во зле,
становится чем-то бОльшим, нежели болезнь. Я думаю, они любят ее, как
жертва героина любит свою беду. Как иначе объяснить столь огромное число
преступников? Как объяснить неиссякаемое упорство фанатика, попавшего в
плен одной идеи, и гору трупов вокруг Гитлера? Это же не просто истерия,
когда ведьмы прошлых веков хвастались связью с дьяволом.
Даже в позе его было нечто тигриное. Но тигр не виноват, он просто
голоден или его одолевает любопытство к проявлениям более мелкой жизни.
Я сказал:
- Не потрудитесь ли объяснить мне, чем вы оправдываете себя?
- Оправдываю себя? Вовсе нет.
- Объясните!
- Только не Наблюдателю. Когда-нибудь, в будущем, прославят то, что я
делаю.
- У вас нет будущего. Но есть еще выбор.
- Я сам делаю свой выбор. - В его руке появился нож с длинным
лезвием. - Иногда с помощью вот этого.
Он не заметил, что, поднимаясь с могилы Фермана, я прихватил круглый
камень.
- Так вот как умер Ферман...
- Да, Элмис, все просто - смерть после захудалой полужизни обычного
представителя его племени.
- И у него не было шансов защититься?
- А у него они должны были быть?.. Ну, Элмис, он даже улыбался. Он
сказал: "Почему вы делаете это? Ведь я не причинил вам никакого вреда!"
Видите?.. Он просто не мог осознать своим ничтожным умишком, что к его
жизни можно относиться как к чему-то не имеющего никакого значения. Он
сказал: "Что за шутки?" И протянул руку за ножом, как будто он был
непослушным мальчишкой... Я! Потом он увидел, что его лицо стало моим, и
это озадачило его. Он сказал: "Разве у человека есть другое я? Это мне
снится". И я оборвал его сон. А теперь и ваш!
- И вас не волнует, что траву вокруг меня зальет оранжевая кровь?
- Нет. А почему вас это волнует? Даже если они найдут вас вовремя и
успеют вскрыть, вы отправитель на третью страницу, как только объявится
новый сексуальный маньяк.
- Вы отчаянный малый, Намир. За моими плечами тридцать тысяч лет на
Земле, на моей планете Земле.
- Ну так защищайтесь, с вашими тридцатью тысячами!
Он бросился вниз по склону, спотыкаясь и вздыхая, как будто
предстоящее причиняло ему страдания. Мой камень ударил его в щеку, обнажил
под искусственной плотью настоящую черепную кость, ошеломил его и сбил с
ног. Нож отлетел в темноту ночи. Намир однако тут же вскочил на ноги,
кинулся на меня и мы вцепились друг другу в горло. Его глаза впились в мои
глаза, как если бы он был влюблен в меня. Но в мысль о моей смерти он был
влюблен еще больше. Я оторвал его руки от моего дыхательного горла и
стиснул его плечи, прижав точки, прижав точки, расположенные выше
подключичных нервных узлов. Для марсианина это очень болезненный прием, но
Намир выдержал.
Мы толкались и мяли друг друга в течение бесконечно долгого времени.
Впрочем, это были всего лишь какие-то секунды, потому что, когда все
кончилось, луна еще не взошла.
Я услышал его хрип: "Сдаешься, Элмис? Теперь сдаешься? А позже, когда
я загнал его к потревоженному мху на могиле Фермана, он, словно ощутив
тень собственной смерти, вдруг подавился словами: "Я стар... Но у меня
есть сын..." Он ощутил ненадежность почвы и поднял колено, намереваясь
ударить меня, но я уже ожидал этого. Я подсек его опорную ногу, и он
повалился наконец на мягкую землю. Его руки превратились в соломинки, и
вместе с телом прекратил сопротивление он сам. Только простонал:
- Я один из многих. Мы будем жить всегда.
Я нашел нож и сунул его за пояс.
- Выбор все еще есть. Госпиталь в Старом Городе или вот это. - Я
показал ему гранату. - У меня есть еще одна. Или у вас имеется собственная
и вы предпочли бы ее?
- Нет, сопливый кузен ангелов... У меня нет ни одной.
- А где же вы использовали свою?
- В Кашмире. - Он бесцельно шарил рукой в траве, в его глазах жило
голубое пламя памяти и немного смеха. - Около ста лет назад... Хотите
послушать.
