подумал, что ляжет все-таки одетым, хотя и поверх мешка. Кончилось тем,
что он полез в палатку, не выждав назначенного себе срока.
Свечи были зажжены. Женщины лежали по своим мешкам. Не говоря ни
слова, Гельвард задул свечи и разделся в темноте, не преминув оступиться
при этом и неловко рухнуть навзничь. Забравшись в мешок, он долго лежал
без сна. Виктория, казалось, осталась где-то за тысячи миль.
6
Когда он проснулся, уже совсем рассвело, и после тщетных попыток
натянуть штаны в мешке Гельвард был вынужден вылезти из палатки и
торопливо одеться снаружи. Запалив костер, он набрал воды и засыпал в нее
синтетический чай.
Здесь, на дне расселины, было уже тепло, и Гельвард задумался: что же
все-таки разумнее, двигаться без задержки дальше или отдыхать весь день,
как он обещал?
Вода закипела, и он уже прихлебывал чай, когда в палатке
зашевелились. Спустя миг оттуда выбралась Катерина и, будто не замечая
его, прошествовала мимо, к речке.
Спустившись, она обернулась и, махнув ему рукой, позвала:
- Иди сюда!
Он не заставил себя упрашивать и спустился вслед за ней. В своей
форме и подбитых железом ботинках он казался себе неуклюжим как медведь.
- Будем плавать? - спросила она и, не дожидаясь ответа, выскользнула
из рубашки и вошла в воду.
Гельвард метнул настороженный взгляд на палатку: нет, остальные не
появлялись. В одну секунду он содрал с себя одежду, и взметая тучи брызг,
устремился вдогонку.
Когда они наконец вернулись к палатке, Росарио с Люсией сидели в
входа и ели желтую похлебку. Никто не проронил ни слова, но Гельвард
заметил, как Люсия понимающе улыбнулась Катерине.
Через полчаса у малыша опять началась рвота. Росарио в тревоге взяла
его на руки - и вдруг судорожно отдала Люсии, а сама поспешила прочь.
Издалека, от речки, донеслись однозначные звуки - ее тоже рвало.
- А тебе как? - спросил Гельвард у Катерины.
- Ничего.
Гельвард понюхал похлебку. Запах был совершенно обыкновенный - не
возбуждающий аппетита, но и не затхлый. Еще минуту спустя Люсия в свою
очередь стала жаловаться на боль в животе и сильно побледнела.
Катерина встала и куда-то ушла.
Гельвард был в отчаянии: видно, теперь им не оставалось никакого
другого выхода, кроме возвращения в Город. Если пища пришла в негодность,
просто не удастся довести экспедицию до конца.
Минут через десять Росарио вернулась к палатке. Ослабевшая, мертвенно
бледная, она бессильно опустилась на землю в тени. Люсия дала ей попить из
фляги. Она и сама выглядела неважно и держалась за живот, а малыш
продолжал орать. К чему-чему, а к такому повороту событий Гельвард никак
не был подготовлен и даже отдаленно не представлял себе, что предпринять.
Он отправился на поиски Катерины - единственной, кто как будто не
пострадал. Искать долго не пришлось: он встретил ее в сотне ярдов вниз по
речке. Катерина возвращалась в лагерь с яблоками в руках - где-то
поблизости ей на глаза попалась дикая яблоня. Краснобокие яблоки выглядели
вполне спелыми, Гельвард попробовал одно на вкус. Сладкое, сочное... но
тут он вспомнил о совете Клаузевица. Логика требовала признать, что
Клаузевиц неправ, и тем не менее Гельвард, хоть и с неохотой, отдал яблоко
обратно Катерине. Она его и доела.
Еще одно яблоко, самое спелое, они испекли в горячей золе костра,
размяли и по капельке скормили малышу. На этот раз пища не принесла вреда,
напротив, он загулькал и заулыбался. Росарио оказалась еще слишком слаба,
чтобы подойти к нему; Катерина уложила малыша в гамачок, и он через минуту
заснул.
Люсия сумела подавить тошноту, хотя острая боль в животе не проходила
все утро. Даже Росарио и та оправилась быстрее и тоже попробовала яблоко.
Гельвард доел желтую синтетическую похлебку... и с ним ничего не
случилось.
Немного позже Гельвард вскарабкался наверх и не торопясь пошел по
краю расселины. Именно здесь и в общем-то недавно, девять миль назад,
Город заплатил человеческими жизнями за то, чтобы пересечь ее. Все вокруг
было знакомым, и хотя оборудование, использованное для постройки моста,
потом разобрали и увезли, Гельвард живо вспомнил дни и ночи лихорадочной
спешки - они были совсем свежи в его памяти.
Он вышел к тому самому месту, где висел мост, и остановился,
пораженный: берега оказались вовсе не так далеко друг от друга, как были
тогда, да и сама расселина стала не такой глубокой. Не иначе, возбужденное
состояние, в каком он находился в те дни, преувеличило размеры
препятствия, преградившего путь Городу.
Да нет, пропасть несомненно _т_о_г_д_а_ была шире.
Гельварду вспомнилось, что в момент, когда Город пересекал расселину,
рельсы на мосту достигали по крайней мере шестидесяти ярдов в длину.
Теперь в том же месте расселина сузилась до каких-нибудь двадцати ярдов.
Он долго стоял, глядя на противоположный берег и недоумевая, откуда
взялось столь явное несоответствие между прошлым и настоящим. Потом его
осенила идея.
Мост возводили исходя из жестких инженерных требований; Гельвард
отработал на строительстве опорных башен достаточно смен, чтобы усвоить
крепко-накрепко, что башни по обе стороны расселины ставились на строго
определенном расстоянии друг от друга - Город должен был пройти между
башнями, не задев их.
Расстояние это равнялось ста тридцати футам, или примерно сорока
шагам.
Гельвард отошел к яме, оставленной фундаментом одной из северных
башен, и зашагал напрямик к яме-близнецу. Он насчитал пятьдесят восемь
шагов.
На обратный путь у него ушло шестьдесят шагов.
Он повтори опыт, стараясь шагать как можно шире. Пятьдесят пять.
Стоя на краю расселины, он уставился на речку внизу. С предельной
ясностью ему помнилась глубина пропасти, которую пересекал мост. Дно
расселины казалось отсюда до ужаса глубоким, теперь обрыв опасной крутизны
превратился в откос, по которому было нетрудно спуститься к лагерю.
Новая неожиданная мысль заставила его отойти на север, туда, где
рельсы, сбежав с эстакады, вновь соприкоснулись с почвой. Следы
четырехколейного пути сохранились совершенно отчетливо - параллельные
полоски шрамов тянулись до самого горизонта на севере.
Если две башни резко отдалились друг от друга, что же произошло с
полотном?
За долгие дни работы с Мальчускиным Гельвард заучил наизусть каждую
цифру, имевшую отношение к рельсам и шпалам. Ширина колеи - три с
половиной фута, длина шпалы - пять. Довольно было одного взгляда на шрамы
в грунте, чтобы заметить, что они превышают норму. Он замерил следы -
грубо, на глазок, но и этого было достаточно, чтобы определить длину следа
в семь футов минимум; в то же время шрамы оказались значительно мельче,
чем им положено быть. Но как же так: ведь Город использовал шпалы
стандартной длины, и ямы под их основания выкапывались одинакового
размера...
Для верности он обошел все четыре колеи. Следы от шпал, все до
единого, были на два фута длиннее, чем следовало.
И они лежали слишком близко друг к другу. Путейцы укладывали шпалы с
интервалом в четыре фута, а отнюдь не восемнадцать дюймов, как здесь.
Гельвард провел немало времени, повторяя свои измерения, потом
спустился вниз, перешел речку вброд (она оказалась уже и мельче, чем даже
сегодня утром, и взобрался на южный берег. Но и измерения на южном берегу
дали тот же результат: шрамы, оставленные Городом, явно не соответствовали
норме.
Озадаченный и не на шутку встревоженный, он повернул обратно к
лагерю.
Женщины чувствовали себя и выглядели намного лучше, зато малыша
вырвало еще раз. Впрочем, женщины, как они сами сказали, не ели ничего,
кроме принесенных Катериной яблок. Гельвард разрезал одно яблоко пополам и
внимательно осмотрел мякоть. На вид ни малейшей разницы с любым яблоком,
какое он когда-либо ел. Ему снова захотелось отведать свежий плод - и
снова он поборол свое искушение, передав яблоко Люсии.
И тут его опять осенила идея.
Клаузевиц предупреждал, чтобы он не пробовал местной пищи: он
горожанин, и для него она, надо полагать, вредна. Клаузевиц говорил, что
горожане могут употреблять местную пищу лишь вблизи оптимума, а здесь, на
много миль к югу, это исключено. Он должен есть только то, что принесено с
собой, иначе заболеет.
Но ведь женщины - не горожанки! Что, если они болеют именно от того,
что кормятся городской пищей? Что, если для них все наоборот: они могут
употреблять городскую пищу только в Городе, близ оптимума, а здесь нет?
Гипотеза выглядела бы достаточно логично, если бы... если бы не
малыш. Ведь не считая капельки яблочного пюре, малыш не пробовал ничего,
кроме материнского молока. Уж оно-то не могло пойти ему во вред!..
Вслед за Росарио Гельвард пошел взглянуть на малыша. Тот лежал в
своем гамачке, обессилевший и побуревший от слез. Теперь он даже не
плакал, а только слабо скулил. Гельварду стало от души жаль крошечное
существо, но что он мог тут сделать, чем помочь?
Как Люсия, так и Катерина пребывали в отличном настроении. Обе
заговорили с Гельвардом, едва он выбрался из палатки, но он молча прошел
мимо и уселся у речки. Ему надо было без помех обмозговать новую идею.
Малыш не пробовал ничего, кроме материнского молока.... А что, если
здесь, вдали от оптимума, мать стала в чем-то другой? Она не была
горожанкой, а малыш родился в Городе. Да, но что из того? Какая разница,
кто где родился, - ведь малыш-то, во всяком случае, родился от собственной
матери? Все эти рассуждения, должно быть, сплошная чушь, и все-таки...
оставалась доля вероятности, что они правильны.
Вернувшись в лагерь, он приготовил чуточку синтетической пищи, развел
сухое молоко водой, заведомо принесенной из Города, и предложил Росарио
покормить малыша. Она сперва отказалась, потом согласилась. Малыш поел - и
не срыгнул, а часа через два уже спал сладким сном.
День тянулся медленно. У речки было безветренно и тепло, но Гельвард
опять предался мрачным раздумьям. Ведь если его гипотеза верна, то и
женщинам нельзя больше есть городскую пищу. А впереди еще миль тридцать,
не менее, - на яблочках не проживешь...
Рассказав подопечным, что у него на уме, он предложил им на ближайшее
время принимать синтетическую пищу самыми малыми дозами и пополнять этот
скудный рацион тем, что сыщется по дороге. Они ничего не поняли, но, пожав
плечами, согласились.
А знойный день все тянулся... и беспокойное состояние Гельварда
мало-помалу передалось женщинам, хотя и очень своеобразно. Они вели себя
все более легкомысленно и игриво, без устали высмеивая его форму,
действительно неудобную и неуклюжую. Катерина заявила, что намерена
искупаться еще раз, и Люсия поддержала ее. Они разделись прямо у него на
глазах, ничуть не смущаясь и даже продолжая кокетничать. В конце концов он
тоже разделся и плескался с ними до изнеможения, а позже к купальщикам
присоединилась и Росарио - ее недоверие к Гельварду растаяло без следа.
Остаток дня они провели, загорая возле палатки.
Поутру Гельвард сразу почувствовал, что между Люсией и Катериной
зреет конфликт на почве ревности, и свернул лагерь быстро, как только мог.
Он повел женщин через речку, вверх по откосу и дальше на юг,
придерживаясь, как и раньше, левого внешнего пути. Окружающий ландшафт был
ему хорошо знаком: они вступили в район, который Город преодолевал в те
дни, когда ученик Гельвард Манн проходил свою первую практику вне
