Упорядочивать информацию, признайся, это все же не худшее из многих
человеческих занятий.
Он поднял глаза на украшающую его кабинет гравюру.
Эту гравюру я помнил еще с тех дней, когда доктор Хэссоп надеялся
выйти на современных алхимиков.
Король в мантии, с жезлом в руке. Королева с цветком. Лисица,
прыгающая через огонь, старик, его раздувающий. Вдали замок с высокими
башнями.
Философский камень мы не нашли.
Еще раз вздохнув, доктор Хэссоп поставил негромкую музыку.
Я не счел выбор удачным.
Хриплый бас Гарри Шледера раздражал меня. Он вопил, хрипел, вымаливал
у кого-то прощение.
"Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо.
Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда Солнце палит во
всю силу.
Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу..."
"О-о-о! - вопил Гарри Шледер. - Почему мое имя смрадно? Разве я
творил неправду? Отнимал молоко у грудных детей? Убивал птиц Бога? Я чист!
- вопил Гарри Шледер. - Я чист чистотой феникса!"
- Тебе не мешает?
Я махнул рукой и побрел в ванную. Доктор Хэссоп притащился туда же и
с чашкой кофе в руках пристроился на плетеном стуле.
- Эл, ты никогда не задумывался над тем, почему человек мыслящий
разделен на нашей планете на несколько весьма отличных друг от друга
видов?
- С точки зрения кролика или тигра, - возразил я, намыливаясь, - это,
наверное, не совсем так.
Доктор Хэссоп фыркнул:
- Даже в этой ванной находится сейчас два вида людей. Я представляю
более древний, почти вымерший, а ты - новый, который, подозреваю, и
завоюет окончательно всю планету. Мы действительно совершенно разные люди,
Эл... Это так. Мы и не можем не быть разными. Такие люди, как я, годами
валялись в сырых окопах, жили нелепой надеждой возвращения в чистый мир.
Это не могло не изменить нас. И изменения эти, замечу, коснулись в нас как
раз того странного и загадочного, что передается от одного человека к
другому вместе с его кровью и плотью, но никогда при этом не является ни
тем, ни другим. Как электричество. Все знают, что оно зажигает лампу,
вертит колеса поездов и турбины, но никто не может сказать, как оно
выглядит... Разрушенные дома, Эл, можно восстановить, вместо потопленных
кораблей можно построить новые, вот только человека нельзя ни вернуть, ни
восстановить... - Доктор Хэссоп усмехнулся: - Соорудить человека, в
общем-то, проще простого, и уж конечно, проще, чем, скажем, срубить дом
или вырезать деревянную табакерку, но некоторые вещи, делающие человека
человеком, соорудить нельзя. Те, кто, как я, пережил первую мировую войну,
эпидемию испанки, великий кризис и большой бум, кто, как я, видел
результаты второй мировой и остался все-таки жив, все мы сейчас -
ископаемые, нечто вроде шумерских городов или римского Колизея. Я говорю
это потому, Эл, что, гуляя по улицам, обращаю внимание не только на
рекламу, но и на людей. И мне все больше и больше кажется, что они -
другие.
- Не понимаю...
- Мой вид, - терпеливо пояснил доктор Хэссоп, - развивался более
миллиона лет. Он питался личинками и жуками, зернами и кореньями, мясом и
рыбой, он испытывал голод и жажду. Руки и мозг, способные изменять мир,
сделали нас людьми, но эти же руки и мозг постепенно отняли у нас наше же
истинное дело. Символ сегодняшней жизни - машина. Вся наша жизнь отдана на
откуп машинам. А ведь люди моего вида участвовали в создании так
называемой культуры непосредственно. Каменотес, ремесленник, ученый... А
вот ваш вид, Эл, кажется, навсегда утратил связь между собой и вещами.
Вещи вам выдает машина, которую вы замечаете лишь тогда, когда она
останавливается. Цветение яблони или восход солнца над океаном оставляют
вас равнодушными. Люди, подобные мне, знали истинный вкус хлеба и соли.
Они умели любоваться цветком, восходом или прибоем. Они не знали точно,
что именно связывает их с цветущим деревом, но они чувствовали,
догадывались - такая связь есть... А вы, Эл... Вы едите химию, пьете и
дышите химией. Жизнь для вас сосредоточивается в дансинге или в кино. Ваши
фрукты давно утратили естественный вкус, а ведь когда-то они были такими
же шедеврами природы, как мозг Шекспира и Леонардо. Вы - другие. Не умея
воссоздать даже самого крошечного моллюска, вы научились разрушать целые
миры.
- У нас были учителя, - хмыкнул я. - Вы же не принимаете меня за
идиота?
- Нет, ты не идиот. К твоему счастью, жизнь твоих родителей текла
ровно, щитовидная железа у тебя в порядке, организм в меру напитан йодом,
эндокринные железы функционируют тоже нормально. Я военный врач, можешь
мне верить. Ты получил совершенный организм, я не первый год слежу за его
состоянием. Твоя кожа к тому же не пигментирована до черноты, и адисонова
болезнь тебя минула. Ты совершенно нормален, Эл, но нормален не в нашем
смысле...
Он хотел продолжать, но я в бешенстве ударил кулаком по воде:
- Замолчите!
- Ладно, - сказал он и, замолчав, медленно допил кофе.
9
Не в пример доктору Хэссопу, шеф кинулся ко мне чуть ли не с
объятиями:
- Эл! Это было самое короткое твое дело! И какой эффект!
Я не знал, о каком эффекте он говорит. О двух выведенных из строя
машинах Парка?
Я потребовал усилитель.
Они переглянулись. Я был для них _п_о_б_е_д_и_т_е_л_е_м_. Они готовы
были выполнить любое мое условие.
Ничего не объясняя, я подключил к усилителю вмонтированное в кольцо
записывающее устройство Джека Берримена.
Мы наклонились над усилителем.
Странный шорох... Джек полз?.. Стон... Он был ранен?..
Мы вздрогнули от грохота выстрела. Судя по звуку, стрелял сам Джек. А
еще дыхание загнанного, вконец отчаявшегося человека. И снова выстрел.
Вопль!
Нечеловеческий, мертвящий вопль!
Шеф, морщась, потянулся к настройке, но я жестом остановил его руку.
Вопль был страшен, в нем действительно не осталось ничего человеческого,
но ведь это вопил Джек Берримен, величайший из профессионалов.
- Господи! Господи! Господи! Господи! - вопил Джек униженно и
страшно. - Господи! Господи! Господи! Господи! - вопил он униженно, без
надежды.
И пока пленка не кончилась, мы так и слышали его постепенно
стихающий, переходящий в шепот вопль:
- Господи! Господи! Господи! Господи!
Доктор Хэссоп потрясенно поднял на меня глаза, но шеф уже пришел в
себя. Он сунул мне вечное перо и бумагу:
- Пиши.
Я взглянул на шефа и усмехнулся. Он даже не спросил, что случилось с
Джеком.
Но этой усмешкой я и ограничился.
Сел за стол, положил перед собой лист бумаги.
О чем мне писать?
О страхе?
До меня, наконец, дошло: мы, сотрудники Консультации, годами
тренирующие свои мозги и тело, мы, хозяева положения, постоянно, всегда и
всего боимся.
Газеты то с удовольствием, то с тревогой и всегда без иронии
рассказывают своим подписчикам об устройствах, превращающих любую
энергетическую цепь в источник информации: эти же газеты с удовольствием
описывают тайное, почти абсолютное и всегда устаревшее оружие для тайной
войны - и все же мы, тайные владельцы и основные пользователи этого
оружия, всегда и всего боимся.
Черт побери! За мизерную сумму вы можете купить миниатюрное
записывающее устройство, которое тут же самоуничтожится, если вдруг не вы,
а кто-то другой решит воспользоваться вашими записями. Батарей ему не
надо, его питает рассеянная в воздухе энергия радиоволн.
Тайная, жестокая, нескончаемая война, объявленная нами самим себе.
Общество, лишенное частной жизни.
А КОГДА ЛЮДИ ПЕРЕСТАЮТ ВЕРИТЬ ВО ВСЕХ И ВСЯ, РАЗВЕ ЭТО НЕ КОНЕЦ?
Я отложил перо.
- Я вступил в контакт с людьми Фила Номмена, - сообщил я шефу.
- Знаю, - ответил он терпеливо. - Пиши.
- Мне нельзя оставаться в городе. Меня все равно найдут.
- Тебе и не надо оставаться в городе, тем более, что вся необходимая
документация уже в наших руках.
- Но я не добыл никакой документации.
- А тебе и не надо было ее искать. Этим занималась Джой. Ты был ее
прикрытием. И то, что ты сделал, это по силам только тебе, Эл!
Джой... Этим занималась Джой...
Еще один обман. Что ж, тем лучше.
Я подвел краткий счет: первым пал Берримен, вторым Формен, затем тот
охранник, стоявший перед сейфом, двоих я оставил в юрских болотах...
Несомненно, надо было приплюсовать сюда дежурного с электронного поста и
погибших на шоссе водителей... И все это, чтобы отвлечь внимание от
Джой...
"Сделай мне больно..."
Ей это удалось.
Я быстро и коротко набросал на бумаге суть действий. Всего-то на
полстраницы и... на десяток человеческих жизней.
- Кто говорил с вами по телефону, когда перед началом акции я сидел у
вас в разборном кабинете?
- Ты, Эл! - Шеф все еще не отошел от восторга. - Ты замкнул петлю
времени. Разве мой тон тогда не придал тебе уверенности?
Я усмехнулся:
- Наверное. Но что вы будете делать с добытой Джой документацией? Ее
же нельзя использовать. Фирма "Трэвел" этого не простит.
- Правильно мыслишь. Но именно переговорами с фирмой "Трэвел" мы
теперь и займемся. Кронер-младший обещал прыгнуть выше себя.
Он засмеялся:
- Но выше тебя, Эл, никому не прыгнуть.
Он двумя пальцами залез в карман и извлек авиабилет:
- Ближайшим бортом ты улетишь в Европу.
- Что мне там делать?
- Отдыхать! - Он сказал это, как приказал. - Только отдыхать! Лежать
на песке, смотреть в небо, вспоминать... Нам ведь всегда есть что
вспомнить, правда?
Я промолчал. Но билет у шефа уже забрал.
10
Пройдя паспортный контроль, я вышел в нейтралку. В нижнем баре уютно
светились неяркие огни. Я сел в самый угол, бармен принес мне бокал ничем
не разбавленного, очень крепкого сантори.
Отыскивая монету, я нащупал в кармане куртки, выданной мне доктором
Хэссопом, что-то твердое.
Презент?
Нет.
Развернув мягкую папиросную бумагу, я увидел нежно-желтые, похожие на
крошечные сердечки и тронутые первым увяданием листья гинкго, - через
столько миллионов лет после своего появления на планете! - и крошечную
машинально поднятую мной с песков юрского пляжа розоватую раковину. Прямо
на раковине рукой доктора Хэссопа было мелко написано: "Астарта субморфоза
- пластинчатожаберное мелких юрских морей".
Когда он успел это определить?
Я бросил презент доктора Хэссопа в урну.
Лист гинкго прилип к потной ладони. Я брезгливо сдул его, и он,
вращаясь, тоже полетел в урну.
И вдруг, будто испугавшись чего-то, я бросился к выходу. Тоска,
отчаяние и ненависть ко всему живому раздирали мне сердце так, что я
далеко не сразу заметил двух хмурых коренастых парней, медленно
поднимавшихся за мной на борт ревущего "Боинга"...
Геннадий ПРАШКЕВИЧ
ФАЛЬШИВЫЙ ПОДВИГ
1
Разумеется, я знал, что стены, потолки, подоконники моей квартиры -
все нашпиговано скрытыми микрофонами. Шел ли я в ванную, ложился ли в
постель, изрыгал ли, споткнувшись о край ковра, проклятие, каждое мое
слово становилось известно шефу.
Конечно, подобный контроль входит в условия договора (как необходимая
мера безопасности), но перед каждым серьезным делом (а я всегда должен
быть готов к серьезному делу) ощущение открытости раздражало. Хотя,
признаюсь, и... поддерживало форму.
