понять, что мне надо.
Я не стал его мучить.
У тебя, наверное, всякие есть игрушки, наклонился я к нему, и его
пронзительные плоские глазки дрогнули. Иногда, сам знаешь, заваляется
такая игрушка - хранить опасно, хвост за ней, а выбросить жалко. Так вот,
могу предложить... Я выгреб из кармана наличные, не все, конечно, но
большую часть; это все будет твоим. А мне нужно что-нибудь стреляющее. И
не громоздкое. Я знаю, в таких местах всегда болтаются ничейные игрушки с
плоскими хвостами. Зачем это тебе? Выгоднее сбыть такую игрушку, правда?
Кажется, я попал в точку.
Бармен быстро взглянул на меня. Не пойму, о чем это ты? Его ухмылка
мне не понравилась, но я видел: он все прекрасно понял. Теперь надо было,
чтобы он поверил.
Ладно, ладно, сказал я. Тут у тебя ребята постоянно таскают друг
друга за волосы. Зачем матросам длинные волосы? Спасать друг друга?..
Бармен даже не улыбнулся.
Что-то я тебя не припомню, - неохотно выдавил он.
Вот и хорошо, обрадовался я. Я не кинозвезда. Я вообще не люблю
известности. Эти газеты, радио... По мне, чем быстрее мы выкинем друг
друга из памяти, тем лучше для нас обоих. Я заберу игрушку и исчезну, а ты
получишь денежки. Все тихо, мирно. Я в этом отношении вообще человек
идеальный. Увидели меня и тут же забыли, я только рад этому.
Если и так, раньше я тебя тут не видел, упрямо стоял на своем бармен.
Я глянул ему в глаза, и он осекся.
Не знаю, что он прочитал в моих глазах, но его это, наконец, убедило.
Он сгреб со стойки купюры, жадность победила в нем осторожность.
Минут через сорок я буду проезжать мимо, сказал я, допив стаканчик.
Сунешь мне игрушку в машину, я для этого приостановлюсь. И пусть обойма
будет набита. Терпеть не могу, когда меня обманывают.
Бармен кивнул. В его пронзительных плоских глазах читался испуг.
Я вышел.
Взять машину в прокате не составило никаких проблем, а плейер с
наушниками я купил в "Рекорд Хантер". Кафетерий был еще закрыт, правда, и
в карманах у меня ничего практически не оставалось; зато я имел все, что
могло мне понадобиться в ближайшие три-четыре часа. На обратном пути,
возле портового бара, мне сунули в окно пистолет - бельгийскую штучку,
аккуратно перевязанную широким морским платком. След за этой штучкой
тянулся, наверное, очень грязный, иначе хозяин не отдал бы ее, в сущности,
за пустяк.
Хочешь выиграть, не прыгай в болото сразу, сам черт не знает, кого
можно разбудить в болоте.
Но у меня выбора не было.
Рано или поздно Юлай позвонит мне. Он не из тех, кто будет ахать
заранее. Не знаю, какие слова он для меня приготовил, но то, что он
з_н_а_е_т_ эти слова, доказывать мне не надо. Он не станет стрелять в
меня, он не унизится до слежки, до наемных убийц, он просто произнесет в
трубку несколько слов. Остальное я сделаю сам.
Именно _с_а_м_. Это меня бесило.
Уже рассвело.
Я заторопился.
Машину я оставил на съезде шоссе, под деревьями. Даже дверцу не запер
- не был уверен, что вернусь. Пистолет холодил живот, я сунул его за пояс;
надев наушники, проверил плейер.
"Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо!.."
Черт побери! Ничего лучшего, чем Гарри Шледер, подсунуть мне не
могли!
"Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит
во всю силу!.. - вопил Гарри Шледер. - Мое имя смрадно более, чем имя
жены, сказавшей неправду мужу!.."
Я сорвал наушники.
Сердце колотилось. Гарри Шледер умел оглушать. Но, в конце концов,
это я сам просил выбрать для меня что-нибудь погромче. Этот Шледер, он
ведь просто поет, старается петь. Он не отнимает молоко у грудных детей и
не убивает птиц бога...
Я усмехнулся.
Не каждый перекричит Гарри Шледера. Именно это меня устраивало. Мы с
ним сейчас шли в паре, и я болел за его луженую глотку.
Берег выглядел совсем пустым.
Я перелез металлический забор, отделявший морскую свалку, и увидел
ржавые остовы, обломанные мачты. Разбитые черные корпуса парили, но тумана
не было. Океан просматривался до самого горизонта, черный и тихий, слабо
отсвечивающий под мостками, под бортами давно отживших судов, и совсем
темнел вдали под черной горой туч, сносимых ветром к востоку.
Надежное место.
Допрыгать бы только до танкера, ржавая громадина которого торчала
довольно далеко от берега.
Широкая длинная волна...
Я перебирался с одной руины на другую, внизу хлюпала вода. Жалобно
вопили чайки, то стон, то скрип перебивал неясные, даже загадочные шорохи.
Кривые обломанные мачты, нежилые надстройки, запах смерти, запах
одиночества...
Я наклонился над пустым иллюминатором танкера и увидел под собой
лодку.
Что в этом парусиновом пакете? - без всякого интереса подумал я.
Спускаться в лодку мне не хотелось.
Я проверил пистолет и плейер.
Я не хотел, чтобы то или другое заклинило в деле. Те слова, которые
знал Юлай, не должны дойти до моих ушей. Теперь я был рад, что мне выдали
именно запись Гарри Шледера, а не кого-нибудь из этих ребят с высокими
бархатными голосами...
Когда все кончится, я уйду.
Когда все кончится, я навсегда покину эти края.
Я лягу на дно, сказал я себе. Я найду тихое местечко и откажусь от
всех встреч, вечеринок, поездок. Если слова-ключи известны кому-то, кроме
Юлая, я сделаю все, чтобы обо мне забыли. Протянул же Беллингер
одиннадцать лет! Главное, не дать им повод для раздумий.
Совсем рассвело.
Ночью тут делать нечего. Юлай, несомненно, появится сейчас, в темноте
тут ничего не найдешь, а днем можно наткнуться на какого-нибудь бродягу.
А потом мне надо будет увидеть шефа...
Я никому не верил.
В конце концов, сдал меня самый близкий человек - доктор Хэссоп. Но
шефа я должен увидеть. Должен.
Пискнула чайка. Шлепнула о борт волна. Поднят голову, я услышал вдали
стук мотора.
Удобно устроившись прямо над пустым иллюминатором, я вынул пистолет,
нацепил наушники и включил плейер на полную мощность. Никто услышать меня
не мог, и я ничего больше не слышал. "Я чист, чист! - вопил Гарри Шледер.
- Я чист чистотой феникса!"
Я видел лодку, видел лежащий на ее дне парусиновый сверток, видел
широкую спину киклопа, наклонившегося над мотором.
Крепко упершись ногами в ржавый металлический борт, я двумя руками
навел пистолет на Юлая. "Я чист! Чист!" Я увидел темное пятно на
клеенчатой куртке, очень точно определяющее очертания его левой лопатки, и
решил стрелять прямо в пятно. Я должен убить Юлая сразу. Он должен умереть
сразу и молча. Он владел тайной слов-ключей, слов-детонаторов, и я не
горел желанием узнать эту тайну. Я не хотел услышать слова, сочетания
которых несут мне смерть. Я не хотел прочесть их по губам умирающего.
Если Юлай будет только ранен, он обернется и увидит меня. Он
закричит.
Я знал одно: Юлай должен умереть сразу.
"Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу!.."
Я чувствовал бешенство. Бешенство и ненависть. Ненависть ко всему
живому. Всю жизнь я зависел от каких-то случайных людей, больше этого не
будет!
Я нажал на спуск.
Юлай упал после первого выстрела.
Я подумал: мне повезло! Но он вдруг тяжело приподнялся на локте, он
попытался повернуть голову.
"Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо!.."
Он попытался повернуться.
"Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит
во всю силу!.."
Я вдруг понял, что испытывал Одиссей, привязанный веревками к мачте,
Одиссей, слушающий сирен. Их песни убивали, они тоже, наверное, были
набиты словами-ключами; правда, Одиссей был привязан.
"Господи, господи, господи, господи..."
Я боялся, что вдруг заклинит плейер, или откажет пистолет, или киклоп
соберет все силы, повернет голову и уставится на меня единственным глазом.
Я не хотел этого.
Для надежности я добил Юлая тремя выстрелами в голову и только тогда
стянул наушники.
Шум наката.
Жалобный писк чаек.
Запах ржавчины, гнили, разложения. Шлепки и шипенье волн.
Киклоп, лицом вниз, лежал на дне лодки.
Таинственная комбинация умерла вместе с ним, но разве не мог их знать
кто-нибудь другой?
Бешенство ушло.
Я не чувствовал ни тревоги, ни злобы, ни далее страха, одну
усталость. Юлай не был ко мне жесток, он просто делал свою работу. Все мы
рано или поздно платим за риск.
Примерившись, я спрыгнул с танкера в лодку и выбросил за борт
парусиновый сверток. Нелегко его будет отыскать на грязном дне свалки,
если кто-то захочет этого. Туда же, в мутную воду, я опустил пистолет с
наушниками. Потом притащил с танкера обрывки проводов и пару ржавых
болванок, это помогло мне отправить на дно киклопа. Я старался не глядеть
на его лицо, будто таинственные слова-ключи действительно могли запечься
на его губах.
Остались лодки.
Их было две.
Я вывинтил кормовые пробки - достаточно, если они затонут прямо
здесь. Я не думал, что их будет кто-то разыскивать.
Потом я поднялся на борт танкера и закурил.
Что дальше?
Меня мучили сомнения.
Убив Юлая, я обрезал все концы. Теперь я должен бояться всех -
полиции, доктора Хэссопа, алхимиков. Теперь я должен ограничить словарный
запас, бояться незнакомых книг, не перечитывать уже прочитанное,
отмахиваться от газет. Все в мире полно меняющихся неожиданных сочетаний.
Я должен отказаться от телевизора, от радиоприемника, не допускать встреч
с незнакомыми людьми... Короче, я обречен на судьбу Беллингера.
У меня это не получится, подумал я. К тому же, слишком много людей,
которым бы хотелось со мной счесться...
Приговоренный...
Я курил и смотрел на темную, колеблющуюся под бортом воду. Потом
поднял голову.
Утренний океан лежал передо мной темный, бесплотный, но на востоке,
под тучами, клубящимися над темным пространством, пылала узкая голубая
полоска. На нее было больно смотреть. Ее чистота резала глаза, томила,
жгла душу.
"Господи, господи, господи, господи..."
Чего я хочу?
Взбежать, наконец, по косогору? Коснуться синевы?
К черту! - сказал я себе. Время бесед с Богом еще не наступило;
тянется долгий вечный спор с Дьяволом.
Я встал.
Я сплюнул за ржавый борт.
Хватит, Эл. Ты сошел с ума. Какие беседы с Богом?
Глянув последний раз на темную воду, все еще пускавшую пузыри, я
побрел по ржавой наклонной палубе танкера. Мне предстоял долгий день, мне
предстояла долгая бессонная ночь за рулем машины. Я не знал, длился ли это
еще мой отпуск или я, плюнув на все, давно вернулся к своему ремеслу, но
что-то ныло и ныло в душе, ныло и ныло. А вот тело, как это ни странно,
пожалуй, было готово к действиям.
Геннадий ПРАШКЕВИЧ
СПОР С ДЬЯВОЛОМ
Был я все время, как птица одинокая на кровле.
Из Псалмов
Не дар и не мастерство, а край, местность. Не
просто искусство, а неизбежность, то единственное,
от чего не уйти.
У.Сароян
1
Надломленная, пожелтевшая ветка вяза, широко раскинувшего крону над
скучной почти трехметровой бетонной стеной... Едва заметная царапина на
той же стене, наглухо отгородившей виллу от внешнего мира...
Не слишком много, но для опытного глаза - достаточно.
