а затем начинала постепенно бледнеть и светиться жарким
вишневым цветом, гаснувшим понемногу, когда раскаленные струи
уползали дальше. Желтые большие бульдозеры -- я и не думал, что
они бывают таких размеров -- сдирали слой оплавленной
прокаленной земли, сгребая ее в кучи, которые дополнительно
обжигали другие огненные машины.
То, что они делали, было, видимо, хорошо продумано и на
свой лад естественно, но из-за разноцветных слепящих фар и
адского шума казалось жутким, а в том, что происходило все это
ночью, у теплого тихого моря, мерещилось нечто бесовское.
Зрителей не прогоняли, но с условием, чтобы они оставались
на дороге и не проникали за линию оранжевых флажков.
Любознательных набралось не так уж много, всего человек двести,
но здесь я видел практически всех, кого знал в городе.
Разговоры в толпе не возникали, все вели себя так, будто никто
и ни с кем не был знаком, и с преувеличенным вниманием
наблюдали за эволюциями механических чудищ, точно они должны
были сию минуту выкопать из земли что-то необычайное.
Я оказался тоже под гипнозом этого зрелища. Не хотелось
никого узнавать, не хотелось, чтобы меня узнавали. Я просто
стоял и смотрел, совершенно бездумно, как под темным небом
плясали оранжевые и голубые лучи, то уходя параллельно в степь
к горизонту, то скрещиваясь над морем и высвечивая белыми
точками мечущихся птиц.
Сколько я так простоял, не знаю, может быть, полчаса, а
может, и не один час; осталось ощущение взвешенности во времени
и пространстве, и единственное, что запомнилось -- домой я
вернулся еще в темноте.
Не раздеваясь, как если бы вскоре предстояло идти по
срочным делам, я завалился в постель, но мелькающие перед
глазами огни не давали уснуть. Чтобы от них избавиться, я
взбивал подушку и зарывался в нее лицом, но слепящие фары,
голубые и белые, находили мои глаза и глядели отовсюду.
Отвернувшись к стене, я наконец, уснул, и тут же меня стал
изводить навязчивый сон. Серая старуха в похожей на хлопья
пепла одежде, наклонясь над моей постелью, со старческим
любопытством рассматривала мою шею, почему-то именно шею. Это
сон, просто плохой сон, это совсем не страшно -- убеждал я себя
и пытался усилием мысли прогнать видение. Мне иногда удавалось
заставить ее отодвинуться, но я не выдерживал напряжения, и она
снова склонялась ко мне. Я чувствовал, сил моих скоро не
хватит, чтобы держать ее на расстоянии, и страх, липкий и
серый, подползал из-за подушки. Проклятая старуха, говорил я
ей, где же я видел такую гадость и почему запомнил? Старуха,
старуха, мерзкая старуха! Она не обижалась, ей даже нравилось,
что я начал с ней говорить. Не надо, не надо было с ней
разговаривать... Старуха подступила ближе и протянула руку к
моему плечу. Я закричал, вернее, хотел закричать, но подушка
стала живой и упругой и закрыла мне рот. Проснуться, скорее
проснуться -- приказывал я себе, изо всех сил отпихивая
подушку.
Меня трясли за плечо и хриплый негромкий голос говорил
непонятные фразы, состоящие из комбинаций всего трех слов:
-- Срочно... прибыть... полковник...
Мне удалось спустить ноги на пол и надеть башмаки. Было
совсем светло, и в сонном мозгу бродила тоскливая мысль, что
раз уже день, значит будят меня законно, и я обязан не злиться
и попытаться понять, чего от меня хотят.
Рядом стоял солдат со знакомым, как будто, лицом и,
смущенный моей невменяемостью, переминался с ноги на ногу,
ожидая ответа или каких-то действий с моей стороны. Видимо,
требовалось пойти с ним куда-то, и лишь только я встал, он
направился к двери.
Облака затянули небо, дул ветер и стало прохладно. Рядом с
домом стояла полковничья волга -- как же я не узнал спросонья
шофера полковника -- и внутри сидел кто-то, любезно
распахнувший для меня дверцу.
Это был Одуванчик, и как только мотор начал тарахтеть, он
заговорил своим свистящим шепотом:
-- Безобразие! Какая самонадеянность! Начал земляные
работы и не позвал геолога! Или просто кого-нибудь грамотного
-- меня или вас! Преступнейшая халатность!
-- Да объясните же, в чем дело? Почему спешка?
-- Сейчас увидите, сейчас все увидите! Легкомыслие,
преступное легкомыслие, если не злой умысел! Наверняка даже, их
рук дело! -- его губы почти касались моего уха.
Старуха, старуха проклятая -- засвербило назойливо в
мыслях, а Одуванчик притискивался ко мне все сильнее. Я грубо
оттолкнул его локтем, а он, чему-то радуясь, захихикал:
-- С ними покончено, думаете? Это самая мелочь, те, что с
хвостами! -- он у себя за спиной помахал рукой, изображая
кошачий хвост, и оскалившись в идиотской улыбке, придвинулся
снова вплотную. С ужасом и каким-то грязным удовольствием я
почувствовал, что сейчас заеду ему по физиономии.
-- Глдавных вы не увидите! За столом сидеть с вами будут,
из вашей рюмки пить станут, а вы не увидите! Изо рта сигарету
вытащат... -- скрючив пальцы кошачьей лапой, он потянулся к
моей сигарете, и вдруг, вместо его руки, я увидел лапу с
когтями, отвратительно достоверную.
Мерзость, ах, мерзость! Я замахнулся и, как мне казалось,
с отчаянной силой ударил Одуванчика. Но меня отбросило в
сторону, я попал кулаком в спинку сидения и получил мягкий, но
сильный удар по голове.
Переехав канаву, машина затормозила. Я мигом пришел в себя
и лихорадочно обдумывал, как объясниться с Одуванчиком. Он же
растирал ушибленную лысину и шептал мне, попрежнему ухмыляясь:
-- Чуть не убил, проходимец! Это он специально, можете мне
поверить!.. Что же ты,-- он ткнул в спину солдата,полковника-то
аккуратнее возишь?
Не удостоив его ответом, шофер открыл дверцу и сплюнул на
землю.
Все машины стояли, являя собой зримый образ неожиданной
тишины, зевак почти не осталось, а солдаты из оцепления
разбрелись накучки по два-три человека и лениво курили у
дороги.
Полковник вяло пожал мне руку и пригласил жестом на
пустошь. Вместе с нами перешагнул запретную для публики линию и
Одуванчик, причем полковник смерил его своим бесцветным
взглядом, но ничего не сказал, и далее обращался только ко мне:
-- Вы океанолог, профессор, а всякий океанолог немножко
геолог... посмотрите, что у нас получилось.
Он повел меня к дальнему концу пустоши, и по дороге я мог
оглядеться. Еще вчера здесь была степь, а сейчас это место
походило на строительную площадку, словно кому-то вздумалось
рыть нелепый, невероятных размеров котлован. Повсюду
возвышались валы прокаленной мертвой красно-бурой земли. Ночью
машины, начав работу по краю пустоши, постепенно сжимая круги,
приближались к центру, но теперь они бездействовали, хотя
вокруг сфинкса оставался еще довольно обширный остров
нетронутой почвы.
Полковник остановился. Рядом, шагах в двадцати, набегали
на берег пенные гребешки волн, и море вдруг показалось таким
прекрасным и таким недоступным, что отчаянно захотелось сейчас
же бежать со всех ног, бежать от полковника, от куч обожженной
земли, от пахнущих соляркой машин, куда-нибудь в пустынное
место и просто сидеть на песке, и смотреть, как волны в шипящей
пене приносят зеленые темные водоросли и пустые створки устриц.
-- Вы смотрите не туда, профессор,-- мягко вернул меня
полковник к действительности.
Бульдозер, один из тех, что снимали второй слой грунта,
стоял накренившись и осевши в землю не менее, чем на полтора
метра.
-- Вытащить его -- пустяки. Но Лаврентий Сысоевич, -- он
повернулся к Одуванчику, как бы только сейчас заметив его
присутствие, -- утверждает, что могут встретиться такие
пустоты, в которые наши машины будут проваливаться целиком.
-- Карст! -- многозначительно произнес Одуванчик.
Полковник в ответ лишь улыбнулся пергаментной улыбкой, от
которой его лицо, казалось должно шелестеть. Он ждал ответа,
меня же развеселила выдумка Одуванчика. Все же мне удалось
изобразить на лице серьезность и объяснить полковнику, почему
здесь не приходится ожидать подземных гротов.
-- Благодарю вас! Я так и думал, что Лаврентий Сысоевич
преувеличивает, -- он одарил Одуванчика сдержанным, но
достаточно неприятным взглядом и, вынув из кармана платок,
помахал им в воздухе.
Площадка вновь ожила. Степь огласилась ревом механических
чудовищ, и они начали ползать по кругу в заведенном порядке,
как паровозики игрушечной железной дороги, увеличенной в сотни
раз чьей-то больной фантазией.
Провалившийся бульдозер тоже начал рычать и дергаться
вперед-назад в своей яме, будто зверь, попавший в ловушку. Но
его мощные гусеницы крошили хрупкий ракушечник, и он лишь
углублял западню.
Я вдруг ясно представил, словно сам был тому свидетелем,
как несчастный Антоний метался и прыгал в мраморном шурфе, до
края которого он почти мог достать передними лапами, как он
царапал когтями сияющие белизной стены и лаял на беспощадное
солнце, когда его раскаленный диск вступал в голубой квадрат
неба, видимый со дна шурфа.
Мне с трудом удалось отогнать этот кошмарный сон,
почему-то привидевшийся среди белого дня. К яме тем временем
подогнали другой бульдозер, и он вызволил провалившуюся машину.
Остальные машины продолжали ходить кругами, сужая их и
сужая, и сфинкс был теперь окружен совсем небольшим клочком
целины.
Полковник ушел, и Одуванчик семенил вслед за ним, я же
удалился из огороженной зоны и присоединился к кучке зрителей.
Уйти домой у меня не хватило духу -- нездоровое, самому себе
противное, но непреодолимое любопытство, сродни любопытству,
которое гонит людей на публичные казни, подмывало остаться и
посмотреть, как будут сносить остатки сфинкса. Мне казалось,
разрушение сфинкса будет не просто механическим актом, а важным
для всех символом, чем-то вроде эпилога всей этой истории. Но,
конечно, того, что случилось на самом деле, я не мог угадать.
Когда вокруг сфинкса, вплоть до самого постамента, были
сняты два слоя земли, все машины отогнали в сторону, и остался
только один бульдозер, предназначенный вступить в единоборство
со сфинксом. Все, что происходило дальше, вспоминается мне в
замедленном темпе, будто я видел кино, снятое ускоренной
съемкой.
Едва бульдозерист взялся за рычаги и стал выравнивать
машину, приноравливаясь к постаменту сфинкса, перед самым ножом
бульдозера, между ним и постаментом возникла человеческая
фигурка -- пигмей между двумя гигантами. Это был Одуванчик, он
махал руками, словно пытаясь прогнать бульдозер от сфинкса.
Солдат в кабине бульдозера, не понимая, что происходит,
остановился в ожидании дальнейших приказаний, то есть
действовал совершенно естественно. Но, чисто зрительно,
совершилось чудо: крохотная фигурка остановила исполина.
К месту происшествия подошел полковник. Одуванчик ему
что-то горячо объяснял, не покидая однако позиции между машиной
и сфинксом, но полковник покачал головой и отошел к зрителям,
чтобы не присутствовать при неизбежной некрасивой сцене.
Два солдата принялись оттаскивать Одуванчика, он же бешено
сопротивлялся и, очевидно, истошно орал, потому что даже сквозь
рокот мощного двигателя доносился его визгливый голос.
Когда Одуванчика удалили на внушительное расстояние,
бульдозер зашевелился. Он уперся ножом в постамент, и мотор его
взревел громче. Сфинкс покачнулся, но устоял, и сколько
бульдозерист не прибавлял газу, изваяние оставалось
неподвижным, а гусеницы трактора пробуксовывали, и только по
