лаборатории, через колючую проволоку ограды заставы, в город
просачивались кое-какие сведения; таинственная культура
шестьсот шестнадцать дробь два обрастала подробностями. Самая
неприятная из них состояла в том, что никаких реальных средств
борьбы с этим вирусом не имелось, а потому никакое лечение
невозможно; в случае эпидемии предсказывалась смертность боле
пятидесяти процентов, то есть выходило, эта болезнь хуже чумы.
Погибал вирус при температуре выше ста градусов, и кипятить его
бесполезно, храниться же, например, в земле, он способен
сколько угодно, так что его можно хоть на звезды в ракете
посылать, и с ним ничего не случится. Для животных он
бнзопасен, хотя среди них распространяется легко, и
теоретически возможно его использование в качестве
биологического оружия. Казалось бы, в городе дожна бушевать
ужасная эпидемия, и никто не мог объяснить, почему ее нет.
Так вот, оказалось, что в земле на кошачьей пустоши полно
этого злополучного "дробь-два!, и еще раньше, чем лейтенант
велел Одуванчику с его добровольцами оттуда убраться, все
школьники сидели уже по домам, и мамаши их не отпускали от себя
ни на шаг.
Сфинкс пребывал снова в полном одиночестве, и покой его не
нарушали никакие звуки, кроме шелеста чахлых трав, да плеска и
шуршания волн на морском песке.
И ровно через день сфинкс стал жертвой покушения, для
общества оставшегося неразгаданным -- предположение, что это
дело рук Одуванчика, отпадало сразу, ибо преступник обладал
невероятной физической силой и действовал с маниакально, словно
мстительной злобнстью. Орудовал он, скорее всего, тяжелой
кувалдой: лапы, хвост, голова и правое плечо были отбиты
полностью, в разных местах туловища зияли выбоины. Собственно,
сфинкс существовать перестал -- от него сохранился бесформенный
и безобразный обломок темного камня. Часть плит постамента была
выворочена и разбита.
На публику это событие почему-то подействовало удручающе
-- в нем видели упорное предзнаменование. Одуванчик имел
скорбный вид и на все вопросы в ответ говорил одно и то же:
нет, он не злорадствует, но оставить изваяние без охраны --
безусловно, преступная халатность.
После этого лейтенант приставил на всякий случай к
останкам сфинкса персонального часового; зная, что земля вокруг
постамента заразная, тот, маясь бездельем, уныло ходил
взад-вперед по пыльной дороге. Авторитет Одуванчика в городе с
этих пор окончательно упрочился.
Следующая неделя принесла мне неожиданную встречу. Я вышел
утром из дома, и на улице меня ждал человек. Какую-то долю
секунды я не мог вспомнить, откуда я его знаю; на меня
нахлынуло ощущение неприятного, дурного, и узнавать его не
хотелось. Он был выше меня, с мощным торсом и массивною
головой, посаженной прямо на плечи -- я преодолел, наконец,
защитную реакцию памяти: передо мною стоял главный из трех, из
тех трех парней, что пытались на пустоши закидать меня камнями.
Сейчас он имел ошалелый, неуверенный вид, и взгляд его казался
воспаленным. Он протянул мне свою огромную пятерню с явным
намерением обменяться рукопожатием.
После того происшествия Крестовский не стал доводить дело
до судебных инстанций, разумеется, с моего согласия. Приятель
его, пострадавший больше меня -- трещина в черепе и сотрясение
мозга -- тоже отказался от претензий. К тому же за этого,
глыбообразного, просили соседи: он жил вдвоем с матерью, от
старости уже совершенно беспомощной, за которой как-то
присматривал, и вообще, человеком плохим он не считался. Так
что зла я к нему не имел, но и приятности, естественно, не
испытывал, и подать руку замешкался.
-- Вы... это... не обижайтесь... -- на лицо его медленно
выползла неосмысленная улыбка, поразившая меня еще при первом,
если можно так выразиться, знакомстве, -- потому что место...
там место плохое... я в больницу иду...
Овладев собой, я протянул ему руку -- ладонь его оказалась
горячей и неприятно сухой.
-- Давно это с вами?
-- Четыре дня... вс" от той статуи... мне сознаться
надо... это я статую поуродовал...
И так же, как в момент встречи не хотелось его узнавать,
сейчас мое сознание отказывалось принимать смысл его слов, и
все-таки их достоверность не вызывала сомнений. Достаточно было
взглянуть на его руки, чтобы понять: да, это сделал он, и никто
другой не мог этого сделать.
-- А... зачем?
-- Ни за чем... так... место плохое... я ее ломом...
Он неловко переминался и смотрел на меня просительно,
будто ожидая помощи или какого-то обещания, я же не мог понять,
чего он от меня хочет.
-- Так вы... скажите, кому надо... я подумал, надо
сознаться... а то не вылечат... -- он, прощаясь, протянул руку,
и я подал свою уже без заминки, -- и вы тоже... не
обижайтесь...
Впоследствии я узнал, что так или иначе его наивный
замысел оправдался. Жертв вируса дробь-два насчитывалось
немного -- человек шестнадцать или семнадцать, но из своих
когтей он выпустил только двоих: Одуванчика и этого парня.
19
Приближался конец августа, мой отпуск окончился, и я не
без удовольствия написал в свой институт о карантине и о том,
что может, это надолго -- пусть их, придумывают, как узаконить
мое житье здесь.
Из Москвы пришли письма, от Юлия и Наталии. Каждое из них,
по отдельности, не содержало ничего странного, но вместе они
меня поразили. Я даже сличил штампы -- оба писали почти в один
день, но виделись они вряд ли: Наталия уже знала о карантине,
Юлий же о нем не слыхал.
Юлий писал довольно пространно, о всякой всячине, о
начавшихся на студии съемках, о том, какой дрянной получается
фильм. Мне же самыми интересными показались последние фразы,
написанные им небрежно и, видимо, совсем не задумываясь:
"Можете смеяться, сколько хотите, обижаться не буду, но я
жалею, что тогда уехал. Помню, было душно, дышалось тяжело,
казалось, все, и мы в том числе, заросло мхом, но вот парадокс:
меня тянет в это нечищенное паршивое кошачье захолустье. Тот
месяц вспоминается, как удачный, почти счастливый. Я с
удовольствием работал, а здесь не могу преодолеть отвращения к
пишущей машинке. Так что, возможно, скоро увидимся".
В письме Наталии, чуть не дословно, повторялась та же
мысль:
"Милый, это ужасно, но я скучаю все больше, и по тебе, и
по нашему тихому кошачьему городу. От него у меня до сих пор
ощущение тяжести и загадки -- будто мне предлагалось понять
что-то важное, а я не смогла и сбежала. Кажется, я готова все
бросить и ехать к тебе, пробиваться через этот злополучный
карантин".
Странно было читать эти письма из далекого несуществующего
мира. Я пытался представить, как ходила бы здесь Наталия, по
пустынным и пыльным, не тревожимым ни людьми, ни колесами,
улицам, как она проходила бы мимо закрытых, затаившихся окон,
как оглядывали бы ее редкие прохожие с тайным вопросом, не
несет ли она уже в себе смерть -- и у меня ничего не
получалось. Она мне вспоминалась воплощением легкости, и я не
мог вообразить ее в скорлупе из отчужденности, настороженности
и суеверного страха, которую в день объявления карантина, как
обязательную форму одежды, одели все в городе, и я вместе со
всеми.
Потеряв постепенно счет дням и неделям, я иногда вычислял,
а иногда у кого-нибудь спрашивал, какое сегодня число.
Положение в городе стабилизировалось, но напряженно и
непонятно, словно враждующие скрытые силы, управляющие течением
жизни, заключили временное мирное соглашение. Новых заболеваний
не отмечалось. В больнице у всех жителей, по кварталам и
улицам, брали кровь на анализ -- ни у кого вирус не
обнаруживался. Его не находили ни в крови домашних животных, ни
у мышей и сусликов, ни в пробах воды и грунта. Вирус шестьсот
шестнадцать дробь два отступился от города.
Но каждый помнил, что всего в километре к западу от
крайних домов, на пустоши, оранжевые флажки огораживают большой
участок все еще заразной земли. И посредине пустоши над
побуревшей травой возвышается статуя сфинкса. Изуродованный, с
отбитыми лапами -- почти бесформенная глыба черного камня -- он
попрежнему владел пустошью, и теперь уже не один, а целых
четыре солдата с автоматами ночью и днем охраняли
неприкосновенность его территории.
Оптимисты из населения говорили, что не сегодня, так
завтра, бурые грузовики на всех четырех дорогах заведут свои
страшно рычащие двигатели, засветят мощные фары, сдвинутся с
места и уедут туда, где существовали раньше. Мирные жители
проснутся свободными, а карантинные власти на пустоши будут
сами сводить счеты со сфинксом и вирусом.
Но оказалось, еще не все обряды совершены в храме
карантинного бога, и не все жертвы принесены на алтарь хищного
вируса.
Жрецы карантина медлили. Скрывшись опять на заставе, они
ждали чего-то. Вскоре просочился слух, что ждут не чего-то, а
кого-то, очень важного человека. А потом стало известно, и кого
именно ждут: приехать должен был знаменитый специалист по
вирусам, член-корреспондент академии наук и обладатель
множества научных званий и дипломов, ВалентинВалентинович
Бекетов.
Но зачем приезжать светилу вирусологии сейчас, когда все
уже практически кончено -- перед этим вопросом пасовали даже
самые ловкие на выдумки люди. Ожидалось его явление с
нетерпением, любопытством и суеверной надеждой, что одним своим
словом, своими познаниями и вообще, силой научных чар, он
мгновенно снимет заклятие с города -- и начнется новая
прекрасная жизнь, людям останется одна лишь забота: как можно
скорее изгнать из памяти все это карантинное наваждение.
Так что для города день его приезда был днем немаловажным.
Ровно в восемь утра шлагбаум пограничной заставы медленно
повернулся и уставился в небо указующим полосатым перстом,
словно напутствуя или благословляя проплывшую под ним черную
волгу, и она пронесла напоказ всему городу неподвижную фигуру
полковника, столь безжизненную, что казалось, он отправил в
аэропорт вместо себя свою восковую копию, нарядив ее в
серебряное пенсне и серебряные погоны.
Городом в тот день правило любопытство. Черный автомобиль
прочертил невидимую, но вполне осязаемую линию, разрезающую
город надвое, и к вечеру эта линия напоминала муравьиную дорогу
-- вдоль нее непрерывно сновали люди, одни имели деловой вид и
здесь оказались как бы случайно, другие откровенно слонялись.
За всю историю карантина на улицах еще не бывало столько
народу.
Но вот наступил вечер, вероятный час возвращения
полковника миновал, публике ожидание надоело и она начала
разбредаться, а черный автомобиль все не появлялся.
Они приехали поздно, уже в темноте. Я сидел в ресторане и
видел сквозь прозрачную стену, как на площадь бесшумно и
медленно выплыла черная волга, и вслед за ней сразу еще один
автомобиль -- я не мог не узнать его -- милицейский газик
майора Крестовского. Они пересекли площадь и не поехали прямо,
к заставе, а повернули вдруг на бульвар, надо думать, к дому
майора.
Проникновение в город Крестовского было первым
свидетельством всемогущества приехавшего специалиста -- до сих
прор ни один человек, ни из светских, ни из военных чинов, в
город попасть не смог. Полковник пользовался данной ему вирусом
властью непререкаемо и неумолимо, и майор оказался
единствененым исключением.
Вот что случилось в тот день. По дороге в аэропорт в
полковничьем автомобиле -- опять же, впервые за все время
