угодит в контейнер с известкой! Что ей нужно? А вот что:
исполнить приказ, уничтожить меня, все документы и себя самое.
Это не последнее дело, восстановление равновесия, как говорит
наш великий ученый... по-простому, концы в воду: что хотели,
разнюхали, и всех -- в расход. Статуя уничтожена, все кошки
тоже, остается убрать меня, эти папки и последнюю кошку... вас,
видимо, тоже... Они думают, игра уже сыграна.
А ведь он не шутит... веселенькая история... теперь он
готов нас взорвать, чтобы убедиться в своей правоте...
прекратить, немедленно пркратить... для начала заговорить
зубы... не давать ему теребить эти чертовы провода...
-- Рассудите, майор, трезво: да была ли игра вообще? От
ящика все еще разит валерьянкой, даже я это чувствую, хоть я не
кошка. А если игра и была, она действительно сыграна, раз кошек
уже перебили;. Что вы хотите вытянуть из несчастного животного?
Надеетесь, она сознается в чем-нибудь? Бросьте-ка вы все это!
-- Ученые советуют... Ха! Надо подумать... раз ученые нам
советуют... надо бросить... отпустить последнюю киску на
волю... виноват, в контейнер с известкой... -- он оперся локтем
на костлявое колено и, склонившись к кошке, смотрел на нее
почти ласково. -- А что, если киска сейчас возьмет и
расскажет... объяснит, как все было... кис-кис-кис, а?
Будто в ответ на его слова, кошка прыгнула снова на стол,
и едва она сделала шаг в сторону ящика, майор схватил ее за
заднюю лапу. Кошка тянулась к ящику, а скорее всего -- просто
пыталась освободиться и отчаянно скребла когтями, Крестовский
же ее удерживал, и задняя лапа все вытягивалась, и стала
нереально длинна, так что смотреть на это было противно до
тошноты, и я уже хотел просить его прекратить эту сцену, но
кошка неожиданно извернулась и вцепилась ему в запястье. Он с
размаха швырнул ее на пол и стал разглядывать руку, а кошка,
оправившись от толчка, приготовилась прыгнуть.
На миг я почувствовал страх, что она убьет нас, и хотел
крикнуть майору, что батарея все еще в ящике, но он сам помнил
об этом: быстрым, почти неуловимым движением, точным ударом
каблука он приплюснул колшку к полу и выругался.
Кошка не заорала и не двинулась с места, а только, потеряв
форму, обмякла, как эластичная емкость с водой.
Крестовский медленно наклонился к кошке, и мне показалось,
что он тоже сейчас осядет на пол гигантской амебой... сбросит
хитиновый панцирь и станет самим собой, чем-то жидким со
щупальцами.
Меня мутило. Словно холодная присоска шарит в груди...
почему он так злобно смотрит... глаза студенистые... права была
Лена... он, как моллюск, внутри жидкий...
-- Да перестанете вы, наконец, ухмыляться?! -- майор резко
выпрямился.
Присоска переместилась и шевелилась теперь в горле. Я
инстинктивно зажал рот руками... отпустило немного...
-- Не ухмыляюсь... меня тошнит... извините...
Сейчас бросится... сейчас он на меня бросится... нет сил
убежать... нет сил защищаться...
Он взял меня за плечи и куда-то повел. Как сквозь сон, я
слышал его голос: ничего... ничего... все в порядке...
Белый кафель... уборная... кран... белый кафель...
тоска...
-- Ничего... ничего, все в порядке... интеллигенция...
нервы плохие.
Он укладывал меня на диван и подсовывал под голову что-то
мягкое. Потом я услышал лязганье оконных задвижек и скрип
петель.
В висках стучать перестало... хорошо... лежать хорошо...
хорошо, что диван качается... куда-то плывет...
Кто здесь... не шумите... не будите, пожалуйста... спать
нельзя... это Лена придумала... спать нельзя, когда они
рядом...
-- Почему ты стоишь, как чужой... подойди же ко мне...
Какой голос... зовущий, чувственный... сейчас... открою
сейчас глаза... почему ты в купальнике... ну да, мы на пляже...
не дразни меня твоими губами... твой лифчик, узкая тряпочка...
да сними же его скорее...
Я коснулся ладонью ее груди и ощутил, что мы вместе
куда-то падаем. Темно... ничего не вижу... сейчас... сейчас,
открою глаза...
Прохладно, светло... я лежу на диване... поздравляю тебя,
милый друг: эротические сны снятся... только этого тебе не
хватало... вот, опять...
-- Почему ты стоишь, как чужой? Подойди же ко мне!
Невозможно... кошмар...
Я заставил себя сесть. Чуть кружится голова... пустяки...
нужно бы подойти к окну...
Облокотившись о шершавый нагретый подоконник, я ошалел от
солнца и от беззлобности всего окружающего. Деревья... вороньи
гнезда... ворона чистит клюв... и главное, ветер... шевелит
листья... холодит кожу... приносит запах морской воды... как
хочется к морю... вдыхать, вдыхать его запах... все дело в
запахе... в нем спасение... выпрыгнуть бы из окна и бежать...
не ходить в кабинет майора... пусть мертвые хоронят своих
мертвецов...
Я, наконец, вспомнил то, что пытался вспомнить там, в
кабинете. Так вот что меня беспокоило -- запах, тот самый
болотный запах... мраморный шурф, мотоцикл Одуванчика, ночь
лиловых кошек... растворенная в воздухе смерть... Этот запах
теперь пропитывал кабинет майора, нагонял тоску и внушал
чувство опасности.
Когда я отворил дверь, он, в расстегнутом кителе, смазывал
разодранную руку йодом и, словно завороженный, следил, как
кошка, волоча перебитые задние лапы, переползает с кучи папок
на ящик.
-- У меня к вам просьба, майор.
Он поднял глаза и смотрел на меня с безразличным
недоумением, будто видел впервые.
-- Разрядите, пожалуйста, бомбу и пристрелите кошку.
-- Ученые нам советуют... -- затянул он гнусаво.
Кошка, тем временем, перебралась на ящик и барахталась
рядом с оголенными проводами.
Майор выпрямился в кресле, отогнул провола в разные
стороны, вынул из гнезда батарею и спрятал в стол. Затем,
немного подумав, смахнул со стола кошку, как случайный ненужный
предмет -- с глухим мягким стуком она шлепнулась на пол.
-- Не беспокойтесь, профессор,-- сказал он своим обычным
голосом,-- с головой у меня все в порядке.
Позже я пробовал вычислить, сколько еще времени он
просидел в кабинете -- получалось часа два или три. Когда
глухой треск разнесся над городом, я понял, что ждал этого
звука, потому что сразу подумал о майоре.
Пролетела ворона, за ней другая, потом еще и еще. Темными
стрелами спешили они над домами и, поднимаясь по кругу,
собрались в зачернившую небо стаю. И долго кружили над улицами
кричащими овалами и восьмерками, пока вожаки не сели отдохнуть
на деревья.
24
Перед снятием карантина полковник преподнес населению
своеобразный мрачноватый подарок: родственникам умерших от
вируса было позволено похоронить их на городском кладбище. Еще
недавно об этом не могло быть и речи: трупы считались
заразными, и ждали знаменитого патологоанатома, который их
собирался исследовать. Но медицина внезапно потеряла интерес к
вирусу, и жертвы его, пролежав разные сроки в холодильнике
морга, в течение дня, одна за другой, тихо и скромно, в
сопровождении только близких, переместились на кладбище.
Подарив горожанам свободу и пятнадцать замороженных
трупов, полковник укатил в своей волге, а лейтенант остался
руководить эвакуацией солдат.
Первым, кто въехал в город, был новый майор милиции,
присланный на смену Крестовскому. Следствие по поводу взрыва он
провел быстро и весьма формально. Флегматично выслушав мой
рассказ о последних часах перед взрывом, он спросил, известно
ли мне, откуда взялась бомба, и я сказал, что не имею никакого
понятия. Он вел протокол сам, и когда я ответил на все вопросы,
долго еще водил авторучкой по листу бумаги.
-- Я о кошке не стал указывать, в управлении не
понравится,объяснил он тихим бесцветным голосом, -- напишем
так: "в присутствии свидетеля обращался небрежно со взрывным
устройством".
Он протянул мне исписанную бумагу, и я поразился, что его
почерк тоже похож на ряд узелков, завязанных на проволоке --
прямо семейное сходство. Я подписал протокол и откланялся.
Из всех покойников не имели в городе родственников лишь
двое: Крестовский и Лена. Амалия Фердинандовна возглавила нечто
вроде комиссии по устройству их похорон, в которую вошел и
Одуванчик, благодаря исключительной своей активности.
Похороны пришлись на первое сентября, и участвовал в них
весь город. Стараниями Одуванчика были сняты с занятий
школьники, и они целыми классами, строем, под присмотром
учителей шли в похоронной процессии, в белых рубашках и красных
галстуках, с цветами, как полагалось, принесенными к первому
дню учебы.
Выглядела толпа празднично -- все оделись по-выходному,
многие мужчины при галстуках, и часть навеселе. Да, этот день,
пожалуй, был для них праздником, и хоронили они не майора
милиции и барменшу из ресторана -- хоронили собственный страх,
вирус и карантин, хоронили сфинкса и кошек, хоронили все это
минувшее, тяжелое и пропащее, лето.
Медленно тянется процессия по мягкому от жары асфальту.
Медленно поворачиваются колеса кургузого грузовика, и
храпит мощный двигатель.
Вдавливаются в асфальт каблуки, странные следы остаются за
нами... круглые, как лепешки... трехпалые птичьи... когтистые
собачьи следы... раздвоенные копыта... не человечья толпа, а
стадо диковинных животных... от меня тоже следы, неуклюжие,
птичьи... я большая глупая птица...
Чепуха, милый друг, пустая фантазия. Всякий след
заплывает, и особенно на асфальте. Даже след кирпича
превратится в подобие лапы. Можешь проверить в сторонке, только
смотри, чтобы тебя не приняли за сумасшедшего...
На открытой платформе два гроба. ягроб майора закрыт.
-- Это еще как знать, кто там лежит, в гробу-то
этом,бормочет мне в ухо тощий небритый старик, из угла его рта
капает на рубашку слюна, -- не такой это начальник милиции, он
еще себя покажет... Да, майор Владислав, он таинственный...
Где же, однако, следы... мерещилось, это от солнца...
слишком яркое солнце, слишком сильно печет... здесь только одни
каблуки... вот каблуки мужские, вот женские... можно снять
размер отпечатка, вычислить рост и вес человека... и нет ни
копыт, ни лап... а где же чугунный... чугунный человек на
козьих копытах... если большая толпа, то хотя бы по теории
вероятностей -- должен же быть в ней один чугунный... покажись
же ты, чугунный...
Черные волосы Лены вьются по белому платью, и лицо ее не
кажется бледным. В разных концах толпы одно и то же слово
повторяют старухи: невеста... невеста... Голова ее запрокинута
и ресницы опущены, будто она подставляет лицо ветру. Чуть
приоткрыты вишнево-красные губы.
Низкий, слегка хрипловатый голос: это у нас семейное...
такие губы до самой смерти... и даже в день похорон...
Когда процессия доползла до кладбища, водоворот толпы
столкнул меня с Амалией Фердинандовной. Она двигается по-рыбьи
бестолково и плавно. И по-рыбьи горестно поджаты губы.
Перебирает невидимыми плавниками... есть у нее, наверное,
жабры... вместо воздуха прозрачная жидкость... вот почему
трудно дышать... вот почему душно...
На ее щеках две дорожки от слез. Она вытирает глаза и
зачем-то еще улыбается:
-- Извините меня, я нечаянно! Это так само собой
получается, если я плачу, то обязательно улыбаюсь. Я боялась
похорон в детстве, и мама учила, что бояться стыдно, и нельзя
улыбаться. Леночка такая красивая и выглядит, как живая! Мне
страшно, что она не совсем умерла, а ее закопают в землю. Я
