наблюдает, до чего же ему смшно...
-- Кому ты нужен, -- сказал я себе шепотом, -- на тебя
глядят только звезды.
Да, глядят только звезды... заезжанная, потерявшая смысл
фраза... а вот майору кажется, что и вправду глядят... неужели
безумие заразно?..
Я снова склонился к трубе -- голубой шарик выглядел более
тусклым и плавал в стороне от угломерных линий. Что это за
звезда? Я глянул поверх телескопа, она выделялась голубизной и
яркостью, но ни в одно из знакомых созвездий не попадала.
Запрокинув голову, я смотрел вверх. Мне казалось, я вижу
впервые звездное небо, впервые вижу так много звезд -- нет, это
не свод, не купол со светлячками, это пространство, и я видел
отчетливо: одни звезды ближе, другие дальше, они сплошь
заполняют бесконечный объем, движутся в разные стороны, и за
каждым созвездием видны все новые рои светящихся точек. И я --
не наблюдатель со стороны, я в самой гуще этой толчеи света.
акая чудесная картина, а нам в ней мерещится слежка... и я ведь
тоже причастен... повторяю себе "это нервы", а на дне сознания
копошится "а вдруг"... мы, наверное, все нездоровы...
Голова у меня кружилась, и стало ломить шею. Мне пришло в
ум, что смотрю я неправильно, что смотреть, стоя, вверх --
ничего не увидишь, и если хочешь влиться в звездное небо, нужно
лечь на спину. Не раздумывая, я сделал это, ощутив с
удовольствием давление выступов черепицы, и прохладу ее, и
глухое побрякивание.
Да, безумие заразно... поговорить бы с нормальным
человеком... только кто он и где, этот нормальный человек...
Наталия, вот она нормальная... а впрочем... "В детстве я
верила, на звездах живут ангелы"... Ха, да ведь это почти то же
самое... просто, детский вариант... сидит на звезде ангел,
грозит пальцем, а под крылом -- розги... за недозволенные
мысли... а у нее ведь и взрослая закорючка осталась... "я
боюсь, когда так говорят... пройдут по небу лиловые трещины,
зигзагами, как по ветхой ткани"... у каждого есть закоулок, где
гнездится его "а вдруг"... вдруг и сейчас мои мысли где-то
фиксируются... и однажды чудовищный следователь с мерцающими
глазами-блюдцами, с тысячью звездных глаз на студенистом теле,
предъявит мне эту запись?..
-- Не будь идиотом, -- я хотел сказать это вслух, обычным
голосом, но получилось опять шепотом, -- там ничего нет!
Звезды стали еще ближе, они начинались над самой крышей и
уводили вдаль в бесконечность. Кто придумао, что там пустота?..
Какое нелепое слово... Они спускались сюда, к верхушкам
деревьев, и мне стало казаться, я неуержимо падаю в это
бездонное скопление светил. Я инстинктивно схватился руками за
черепицу.
Как, однако, шалят нервы... в этом доме дурное поле, еще
не открытое физикой... послушивающее, подглядывающее,
угнетающее... жилище колдуна или алхимика... ничего себе, майор
милиции... чернокнижие, средневековье какое-то...
Голова кружилась попрежнему, и звезды двигались все
быстрее. Я осторожно встал, испытывая все еще страх, что меня
оторвет от земли и засосет наполненное светом пространство.
В доме, внизу, меня, наконец, оставило ощущение
постороннего взгляда, и все показалось уже привычным, и даже,
на свой лад, уютным. Перед тем, как уйти, я прошелся по
комнатам, погасил все лампы и запер на задвижку окно.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
17
На следующий день вся наша жизнь была изменена
одним-единственным словом, проникшим в границы города на
рассвете, и к полудню произнесенным уже не раз каждым, умеющим
говорить. Коряво написанное на тетрадном листке, в половине
шестого утра оно закрывало окошко автобусной станции, затем
опустошило рынок, вымело начисло от людей пляжи, и когда я
вышел из дома, власть этого звучного слова -- карантин -- стала
повсюду непререкаемой.
Все четыре дороги, ведущие к нам извне, перегородили пары
стоящих нос к носу тупорылых военных машин, словно играющих в
"гляделки" бессмысленными мощными фарами, и разъезжающихся
только изредка, чтобы пропускать такие же желто-коричневые
грузовики -- отныне единственную нашу связь с внешним миром.
В тени гигантских радиаторов бездельничали солдаты. То ли
случайно, то ли по специальному замыслу начальства, на каждом
посту находилось ровно столько человек, чтобы составить партию
в домино -- по два шофера и по два автоматчка, и они, будто
жрецы, служа культу неизвестного божества, не прекращали игру
ни на минуту. Когда я приходил смотреть на этот непрерывно
справляемый обряд, они на меня не обращали внимания, и мне
иногда казалось, что вся история с карантином подстроена
могущественным и злым духом по имени "домино", возжелавшим
окружить и захватить город, чтобы все жители, разбившись на
четверки, славили стуком костей самозванное божество.
В порту тоже появились солдаты, и черные кости их домино
глухо стучали по горячим от солнца шершавым доскам деревянного
пирса. Это занятие, целиком поглощая четырех солдат, оставляло
свободным пятого, лишнего, и он, дожидаясь очереди, стоя
наблюдал за игрой, с автоматом на животе, либо прохаживался по
песчаному пляжу вдоль рядов рассохшихся лодок, малопригодных с
виду для бегства от власти слова "карантин".
Подобно старшему жрецу, следящему за порядком в храме,
дважды в день приезжал проверять, насколько исправно солдаты
играют в домино, лейтенант, их начальник -- его
желто-коричневый газик, снующий теперь по городу, как бы
возместил исчезновение такого же газика Крестовского. Вскоре,
однако, выяснилось, что лейтенант представлял лишь среднее
звено служителей культа карантина и домино, и мы увидели
главного жреца.
Перед въездом его коричневые грузовики на южном шоссе
раздвинулись в стороны заранее, и черная волга, не сбавляя
хода, пролетела между их пыльными фарами, пропылила по улицам
города и проследовала к пограничной заставе, находящейся на
окраине.
Он почти не появлялся на улицах, иногда разъезжал по
окрестностям и несколько раз посетил кошачью пустошь. Я видел
его раза два в ресторане -- сухой, неопределенного возраста, но
скорее всего, за пятьдесят, с пергаментным лицом, с потухшими
серыми глазами и редкими, расчесанными на пробор, седыми
волосами, он носил серебряное пенсне и полковничий мундир с
узкими серебряными погонами. Его личная свита состояла из трех
штатских, а гвардия -- из нескольких солдат и сержанта,
ездивших иногда за ним в защитного цвета фургоне с ребристым
металлическим кузовом и, по указаниям штатских, бравших пробы
воды, грунта, а впоследствии и ловивших кошек. От простых
смертных его отгораживала вежливая сухая улыбка, которая и
служила единственным ответом на все попытки местных начальников
вступить с ним в беседу.
На территории заставы полковник со своими штатскими
устроил бактериологическую лабораторию, и несмотря на полную
изоляцию и строгое соблюдение секретности, сквозь стены ее,
неизвестно как, вскоре проникли в город и стали в нем
властвовать, оттеснив слово "карантин", новые, таинственные и
страшные слова: культура шестьсот шестнадцать дробь два. Слова
эти употреблялись практически в любом разговоре, и они сами
собой упростились до сокращенного "культура-дробь-два" и даже
до совсем уж свойски-фамильярного "дробь-два". Речь шла о
необычайно зловредном вирусе, уже однажды выведенном в
лабораториях, но в живой природе до сих пор не встречавшемся.
В общественной жизни города наступил полный паралич. На
службу ходили, но можно было бы и не ходить, ибо никто ни с
кого и никакой работы не спрашивал. Улицы опустели, рынок тоже,
но в ресторане и в винном баре обороты увеличились. Некоторая
часть населения ударилась в отчаянную панику -- боялись
здороваться за руку, соблюдали при разговоре кем-то придуманную
безопасную дистанцию в полтора метра, и даже в знойные дни на
улице встречались люди в кожаных черных перчатках. Большинство
же ограничилось тем, что перестало ходить на пляж, где купаться
все равно запрещалось, и вечерами сидело дома, как бы исполняя
этим свой гражданский долг; на многих лицах появилось выражение
значительности и даже торжественности. Молодежь увидела в
карантине просто повод к загулу по ночам, почти до утра, в
занавешенных виноградом двориках шло пьянство, по улицам
разгуливали в обнимку компании по несколько человек и пели
песни, а днем где угодно, на тротуарах, около уличных ларьков и
даже на ступеньках учреждений, попадались целующиеся парочки.
Всем владельцам кошек вменялось в обязанность предъявить
своих животных для обстледования -- это оглашалось по радио, в
местной газете и в специальных афишках на столбах и заборах.
Первые дни у дверей приемного пункта толпилась небольшая
очередь; кошек, в основном, приносили женщины, как более
дисциплинированная часть населения.
Доставленная кошка помещалась в специальный ящик, с
дырками для дыхания, одновременно в регистрационную книгу
вносились имя и адрес владельца, кличка и пол животного, после
чего номер записи с помощью брки присваивался ящику.
Считалось, что при благоприятных анализах кошку вернут
хозяину, но я о таких случаях не слыхал -- кошки просто
бесследно исчезали. Да никто и не пытался наводить справки:
вскоре после объявления карантина и распространения слухов о
связи вируса с кошками ненависть к кошачьей породе достигла
значительного накала.
За первую неделю после публикации таким вот, официальным
путем удалось изъять у населения несколько сотен кошек, а затем
их поступление прекратилось, хотя в городе поголовье кошек
составляло, по меньшей мере, несколько тысяч.
Большая же часть населения решила проблему иначе,
безусловно, не сговариваясь, но с поразительным единодушием. В
первое же утро на улицах города обнаружилось более двухсот
убитых кошек, и эта цифра почти не снижалась в течение
пятнадцати-двадцати дней. Характер действий был везде одинаков.
Трупы животных оказывались всегда посередине улицы, никогда на
обочине, в близости к фонарям, причем исключительно на
асфальтовых улицах. Орудие убийства, полено или кирпич, редко,
забрасывалось в канаву, а в большинстве случаев, как вещь,
потенциально заразная, прилагалось к трупу. Иногда акция
совершалась непосредственно в таре, в которой была доставлена
кошка, в мешке или корзине.
Система поддержания порядка оказалась здесь достаточно
гибкой и нашла возможным вступить в неофициальное соглашение с
населением. В силу этого, неписанного, но непререкаемого
договра, объезд города и собирание трупов кошек производились
раз в сутки, около шести утра, и опять же, только по
асфальтовым улицам. Во все время карантина это соглашение
соблюдалось неукоснительно, то есть ни одной кошки в
неположенном месте или в неправильное время не обнаружилось.
Я несколько раз наблюдал процедуру убирания мертвой кошки
-- она повторялась в неизменном виде, с тщательным соблюдением
мелочей, словно разработанный до тонкостей важный обряд, и в ее
методичности крылось нечто мерзостно-завораживающее.
На рассвете, каждое утро, военная грузовая машина
продвигалась по улицам с малой скоростью, громко рыча и собирая
необычный свой урожай. У очередного объекта она тормозила, на
высокую подножку вылезал из машины сержант с папиросой в зубах
и, держась левой рукой за дверцу, осматривал сверху труп кошки,
хатем по его указаниям щофер разворачивался и подъезжал к кошке
