вдавалась во владения аббатства возле молодого леса,
насаженного лесниками.
-- Если этот монах и впрямь поселится там, ему будет
спокойно, -- заметил Кадфаэль. -- А как его зовут?
-- Монахи зовут его Кутред. Хорошо, когда святой человек у
тебя под боком. Они, похоже, уже начали перекладывать свои
заботы и тревоги на его плечи. Быть может, как раз ему и
удастся утихомирить старую леди, -- с надеждой сказал брат
Павел. -- Наверное, он имеет на нее большое влияние, иначе она
ни за что не позволила бы ему остаться. И вообще уже десять
дней о ней ни слуху ни духу. Кто знает, не его ли нам следует
благодарить за это?
И в самом деле, покуда один за другим спокойно проходили
теплые октябрьские деньки с туманными ветрами, ясными, но не
жаркими полднями и зеленоватыми сумерками, сырыми и таинственно
безмолвными, -- казалось, что борьбы за юного Ричарда больше не
будет, что леди Дионисия наконец смирилась, осознав
бесплодность угрозы судебного преследования. Старая леди даже
прислала в аббатство своего священника. Тот привез от нее
деньги в уплату за молебны, которые она просила отслужить в
храме Пресвятой Девы за упокой души своего сына, Оставалось
только истолковать это как шаг на пути к примирению. По крайней
мере именно так воспринял это брат Фрэнсис, новый хранитель
алтаря Девы Марии.
-- Отец Эндрю сказал мне, -- доложил он аббату после того,
как священник уехал, -- что когда братья из Савиньи привели в
дом к леди Дионисии этого Кутреда, она прониклась к нему
доверием, с большим вниманием прислушивается к его словам и
ничего не делает, не посоветовавшись с ним. Своей святостью
этот человек завоевал всеобщее уважение и почтение. Говорят, он
на старый манер дал обет строгости и теперь не выходит из
скита, разве что в огород. И он не отказывает в помощи или
просьбе помолиться никому -- кто бы ни пришел. Отец Эндрю о нем
очень высокого мнения. Жить в отшельничестве у нас не принято,
но не так уж плохо иметь святого человека, живущего поблизости,
в соседнем маноре. Нам остается только благословить судьбу.
Того же мнения придерживалось большинство жителей округи,
поскольку святой отшельник, живущий в Итоне, был гордостью
манора, и единственное, что кое-кому не нравилось, как слыхал
Кадфаэль, так это чрезмерная скромность Кутреда, сперва резко
возражавшего, а потом и вовсе строго-настрого запретившего
превозносить вслух его достоинства. Что с того, что наименьшим
из сотворенных им чудес было отвращение посредством молитвы
падежа скота в одном из стад леди Дионисии, где обнаружилась
зараза? А еще он прислал как-то своего молодого слугу с
предупреждением о буре, которая, благодаря его заступничеству,
отбушевала, не принеся серьезного ущерба. И отшельник всегда
настаивал на том, чтобы эти чудеса не смели относить на его
счет, и чрезвычайно гневался, когда такие попытки все-таки
предпринимались, угрожая карою Господней всякому, кто
ослушается. Еще и месяца не прошло, как Кутред появился в
Итоне, а его влияние приобрело такое значение, какого никогда
не было ни у леди Дионисии, ни у отца Эндрю, а слухи о его
святости передавались, несмотря на все запреты, соседями из уст
в уста, шепотом, как некая тайна, делиться которой можно было
лишь с глазу на глаз.
Глава Третья
Время от времени Эйлмунд, Эйтонский лесничий, захаживал в
аббатство и докладывал на капитуле о проделанной работе и о
своих проблемах и в случае нужды просил прислать монахов на
подмогу. Однако помощь ему требовалась редко и, как правило, он
ограничивался коротким отчетом. Тем не менее к концу второй
недели ноября он вновь с утра пришел в аббатство, пасмурный и
озадаченный. Похоже было на то, что какая-то страшная беда
обрушилась на его лесные угодья.
Эйлмунду было лет за сорок, -- с косматыми черными
волосами, плотный, могучего телосложения, но при всем при том
весьма сообразительный мужчина. Он стоял посреди зала капитула,
чуть расставив мощные ноги, словно борец, который глядит в
глаза противнику, и медленно, как бы с усилием, излагал суть
своего дела.
-- Милорд, у меня происходят какие-то непонятные вещи.
Неделю назад, как вы помните, была сильная гроза, так вот вода
в дренажной канаве, что идет между нашей делянкой и большим
лесом, подмыла несколько кустов, вот канаву и запрудило, она
вышла из берегов, изменила русло и затопила посадки этого года.
Едва я успел расчистить запруду, как выяснилось, что
разлившаяся вода сильно размыла берега канавы и в итоге она
совсем заплыла грязью. Вскоре я обнаружил, что на делянку
забрались олени. Они погрызли все деревца, что мы посадили два
года назад. Я думаю, многие саженцы погибнут, а выжившие
задержатся в росте. Вся моя работа пошла прахом!
Кадфаэль знал те места -- гордость лесничего Эйлмунда, --
ухоженная часть Эйтонского леса, прочищенная, с целой сетью
дренажных канав, лучшая в графстве лесная делянка, где
регулярно производилась вырубка шести-семилетних деревьев,
чтобы света хватало всякому дереву и росла густая трава со
множеством лесных цветов. Некоторые деревья, такие как ясень,
выращивались из побегов, росших прямо из старого пня. А такие
как вязы и осины -- из побегов, что вырастали вокруг пня.
Кое-какие посадки заботами Эйлмунда превратились уже в
настоящие рощи, и до сих пор ни одно стихийное бедствие не
бросало искусному лесничему такого дерзкого вызова. Разумеется,
он был сильно огорчен. Да и аббатству это грозило значительным
ущербом, поскольку древесина с делянки шла на дрова, древесный
уголь, черенки для инструмента, а также на всевозможные
плотницкие и столярные изделия, что в целом приносило аббатству
немалый доход.
-- Однако на этом мои несчастья не кончились, -- мрачно
продолжал Эйлмунд. -- Не далее как вчера я обходил посадки уже
с другой стороны, где с дренажной канавой все в порядке, воды в
ней нет и берега не обвалились. И надо же такому случиться! Как
раз в том месте, где посадки граничат с Итонскими землями, овцы
проломили забор. А овцы, как вам известно, милорд, будут похуже
оленей. Эти твари больше всего на свете любят обгрызать нежную
поросль ясеня. И они уничтожили почти все, прежде чем я сумел
выгнать их. Ни я, ни Джон Лонгвуд не понимаем, как овцы
умудрились пробраться в такую маленькую брешь, но вы же знаете,
что если суягной овце втемяшится что-то, ее не остановишь, а
товарки пойдут за ней. Похоже, на мой лес кто-то напустил
порчу.
-- Скорее всего дело в обыкновенном человеческом
небрежении, -- строго сказал длинноносый приор Роберт. -- Либо
твоем небрежении, либо твоих соседей.
-- Отец приор, за много лет моего пребывания на службе в
аббатстве еще не было случая, чтобы моя работа вызывала
нарекания, -- раздраженно сказал Эйлмунд со всей прямотой
человека, знающего себе цену и знающего, что она известна
аббату, перед которым он, собственно, и должен был держать
ответ. -- Я обхожу посадки каждый день, и по ночам тоже, но я
не могу заставить дождь прекратиться и не могу быть повсюду
одновременно. Столько бед сразу -- такого со мной еще не
бывало! И я не могу вменить это в вину Джону Лонгвуду. Он
всегда был добрым соседом, о таком приходится только мечтать.
-- Это чистая правда, -- твердо сказал аббат Радульфус. --
У нас есть все основания быть благодарными ему за его добрую
волю и нет причин сомневаться в ней. И я ни в коем случае не
подвергаю сомнению твои достоинства лесничего и твое усердие. В
этом не было нужды прежде, и я не усматриваю необходимости
ныне. Превратности судьбы посылаются нам затем, чтобы мы
преодолевали их, и никто не должен надеяться, что ему удастся
избежать эти испытания. Ущерб восполним, и ты, Эйлмунд, приложи
к этому все свои силы. А если увидишь, что сам не справляешься,
проси помощи и она будет тебе предоставлена.
Эйлмунд, который отлично знал свое дело и всегда гордился
тем, что находится на своем месте, коротко поблагодарил аббата,
но от помощи пока отказался, пообещав прислать известие, если
случится что-либо еще из ряда вон выходящее. Быстрым шагом,
таким же быстрым, как и пришел, он отправился обратно в лес, в
свою сторожку, где жил с дочерью, и унес с собой недовольство
судьбой, поскольку был не в состоянии назвать источник своих
несчастий.
Таинственным образом юный Ричард прознал, по какому
необычному поводу явился в аббатство Эйлмунд. Мальчик был также
в курсе того, что поделывала его бабушка и все те люди, что
жили и работали в окрестностях Итона. Все новости он впитывал
как губка. Как бы ни был мудр и бдителен его опекун, аббат
Радульфус, и как бы рачителен ни был его управляющий, Джон
Лонгвуд, Ричард полагал необходимым приглядывать за своими
владениями и самостоятельно. И раз уж у самых границ Итона
случилась беда, он желал знать источник ее происхождения и куда
более, нежели аббат, склонялся к тому, чтобы приписать эти
несчастья, хоть и непонятно как произошедшие, порочности и
злому умыслу людей, поскольку и самому ему не раз приходилось
держать незаслуженно строгий ответ в тех случаях, когда он был
почти не виноват.
И если итонские овцы забрались на ясеневые посадки в
Эйтоне не по воле Божьего Промысла, но в результате того, что
некто умышленно открыл им путь и направил их к месту желанного
для них пиршества, то Ричард желал знать, кто именно это сделал
и зачем. В конце концов, это его собственные овцы!
Поэтому в часы капитула мальчик внимательно приглядывался
ко всем входящим и выходящим и был немало удивлен, когда два
дня спустя после прихода Эйлмунда заметил у ворот монастыря
юношу, уже виденного им однажды. Тот очень вежливо просил
разрешения пройти в зал капитула и передать послание своего
хозяина, отшельника Кутреда. Прибыл он рановато и должен был
ждать, чем и занимался теперь со смирением. Это было на руку
Ричарду, поскольку прогуливать уроки он не мог, а вот когда
капитул закончится и Ричард будет свободен, ему наверняка
удастся подстеречь этого малого и удовлетворить свое
любопытство.
Всякому святому отшельнику, давшему обет одиночества,
надлежало неотлучно находиться в своем скиту и на своем
огороде, используя данный ему дар предвидения на благо своих
соседей. Такому отшельнику давали в услужение юношу, который
исполнял его поручения и передавал людям его предостережения и
слова порицания. Ясно было, что этот парень находился в
услужении у Кутреда уже давно, ведь он прибыл в Итон вместе с
ним, покуда тот искал подходящее место для своего уединенного
жительства, уготованное ему Господом Богом. Юноша вошел в зал
капитула как-то слишком уверенно и без тени смущения пред
удивленными и взыскующими взорами братьев-монахов.
Со своего обычного места, у стены, Кадфаэль с любопытством
разглядывал посланца. Трудно было себе представить более
неподходящего слугу для отшельника и известного в округе
святого, который по давней кельтской традиции не заботился о
своей канонизации. Однако в эту минуту Кадфаэль затруднялся бы
четко определить, в чем именно заключалось это несоответствие.
Парню было лет двадцать, -- домотканая рубаха, коричневые
чулки, все заношенное и не особенно чистое. В общем, ничего
примечательного. Он был недурно сложен, резкие, такие же как у
Хью Берингара, черты лица, пальца на четыре выше его. Юноша был
строен и гибок, словно молодой олень; его длинные руки и ноги
перемещались столь же грациозно, как у благородного животного.
