даже не охотящегося хищника, а зверя, на которого идет охота и
который своей неподвижностью и молчанием пытается спастись от
преследователя.
Едва заметив, что дверь отворилась, Гиацинт одним легким
движением вскочил на ноги, но за ограду не пошел.
Сумерки не помешали Кадфаэлю заметить, как юноша и девушка
обменялись быстрыми взглядами. На лице Гиацинта не дрогнул ни
один мускул, оно оставалось неподвижным, словно вылитым из
бронзы, но от Кадфаэля не утаился блеск золотистых глаз юноши,
затаенный и яростный, как у кота, и столь же внезапно
вспыхнувший и, бросив легкий отсвет на лицо Аннет, потухший в
глубине зрачков. Чему же тут удивляться? Девушка была хороша
собой, юноша весьма привлекателен, и к тому же нельзя было не
принять во внимание, что ее отцу он оказал неоценимую услугу.
Все это нисколько не противоречило человеческой природе, ведь в
силу обстоятельств отец и дочь стали юноше близкими людьми,
равно как и он сам им обоим. Едва ли найдется чувство более
сильное и приятное, нежели чувство человека, совершившего
благодеяние -- оно даже превосходит чувство благодарности того,
кому это благодеяние было оказано.
-- Я, пожалуй, поеду, -- негромко сказал Кадфаэль в
темноту и, стараясь удалиться незаметно, сел верхом на лошадь,
не желая нарушать того очарования, которым были охвачены двое
молодых людей.
Однако, отъехав в темноту, царившую под деревьями, монах
все-таки обернулся и увидел, что те двое все еще стоят, как он
их оставил, и услышал, как юноша своим звонким в безмолвных
сумерках голосом вымолвил:
-- Я должен поговорить с тобой.
Аннет ничего ему не ответила, но, вернувшись, тихо
прикрыла дверь дома и пошла к воротам, где ее дожидался
Гиацинт. А Кадфаэль тем временем тронул поводья и пустился в
обратный путь через лес, почему-то чувствуя, что улыбается,
хотя он, по здравому размышлению, пришел к выводу, что едва ли
у него имелись достаточные основания улыбаться. Ибо, что ни
говорите, он не мог найти ничего такого, что могло бы более,
чем на мгновение, удержать этих двоих вместе, -- дочь лесничего
могла бы составить пару какому-нибудь энергичному, подающему
надежды местному парню, но никак не побирающемуся страннику,
чья жизнь зависела от милосердия благотворителей, человеку без
земли, без своего дела, без роду и племени.
Прежде чем отправиться к аббату Радульфусу и доложить ему,
как обстоят дела в Эйтонском лесу, Кадфаэль повел лошадь в
конюшню, чтобы поставить ее в стойло. Даже в это позднее время
в конюшне наблюдалось какое-то движение, прибывали гости, и
здесь устраивали и обхаживали их коней. Правда, в эту пору года
путников на дорогах графства было совсем немного; летняя
суматоха, когда многочисленные купцы и торговцы разъезжали
туда-сюда непрестанно, уступила место осеннему затишью. Лишь
позже, с приближением праздника Рождества Христова,
странноприимный дом вновь будет полон путников, направляющихся
домой, навестить родственников. А теперь, в промежутке, тем,
кто дал обет оседлости, вполне можно было найти время, чтобы
присмотреться к прибывающим и удовлетворить свое человеческое
любопытство в отношениитех, кто ездит с места на место в
зависимости от времени года и своей надобности.
Из конюшни как раз вышел какой-то весьма энергичный
мужчина и твердым, уверенным шагом направился через двор.
Видимо, он ехал в свои владения, -- богатая одежда, хорошая
обувь, у пояса меч и кинжал. Он обогнал Кадфаэля, когда тот
подъезжал к воротам обители, -- высокий, дородный мужчина, с
порывистыми движениями; его лицо на мгновение осветилось светом
фонаря, что был вывешен у ворот, а затем его вновь скрыла мгла.
Крупное, мясистое лицо, но в то же время какое-то строгое, с
желваками, напоминавшими мускулы борца, и все же красивое, на
какой-то дикарский манер, -- лицо человека, который если и не
гневается сию минуту, то готов разгневаться в любое мгновение.
Он был чисто выбрит, что лишь подчеркивало его властные черты;
его смотревшие прямо перед собой гдаза были непропорционально
малы, а может, это только казалось из-за того, что они просто
терялись на столь крупном лице. Едва ли кто осмеливался не
повиноваться такому взгляду. Мужчине было лет пятьдесят, с
небольшой, быть может, разницей в ту или другую сторону. Время,
похоже, нисколько не смягчило в нем прирожденной твердости. Его
расседланный конь стоял у наружной коновязи, от него валил пар,
словно подседельник был снят всего мгновение назад. Рядом
суетился грум, обтирая коня и тихонько насвистывая за работой.
Тощий, но крепкий парень, с проседью в волосах, бурая
домотканая одежда, потертая кожаная куртка. Он бросил косой
взгляд на Кадфаэля и молча, кивком головы, приветствовал его,
словно так опасался встречи с людьми, что даже
монах-бенедиктинец мог представлять для него серьезную
опасность.
Кадфаэль пожелал ему доброго вечера и принялся
расседлывать свою лошадь.
-- Издалека? -- коротко спросил он грума. -- Не твоего ли
хозяина я повстречал в воротах?
-- Моего, -- ответил тот, не поднимая глаз и не произнеся
более ни слова.
-- Откуда вы? Гостей об эту пору у нас мало.
-- Из Босье. Это манор, что на дальнем конце Нортгемптона,
в нескольких милях к юго-востоку от города. Мой хозяин и есть
сам Босье, Дрого Босье. Манор этот его, да и много других
земель в той округе.
-- Далеко же его занесло от дома, -- заметил Кадфаэль. --
Куда он едет? Редко встретишь в наших краях путника из
Нортгемптоншира.
Грум выпрямился и внимательно присмотрелся к человеку,
который так пристрастно допрашивал его. Было заметно, что на
сердце у него полегчало, так как он нашел Кадфаэля вполне
дружелюбным и неопасным, однако от этого не стал ни менее
угрюмым, ни более разговорчивым.
-- Он охотится, -- вымолвил грум и криво усмехнулся
краешком рта.
-- Надеюсь, не на оленя? -- взволнованно вопросил
Кадфаэль, возвращая собеседнику его подозрительность и не
упустив из виду его усмешку. -- Осмелюсь заметить, у нас охота
на оленей запрещена.
-- Замечай, не замечай, он охотится за человеком.
-- Сбежал, что ли? искренне удивился Кадфаэль. -- Неужели
так далеко? Или беглец был таким хорошим вилланом, что не жаль
тратить на его поиски столько времени и денег?
-- Вот-вот. Очень умелый и толковый, но это не все, --
вымолвил грум, забыв о своих опасениях и подозрениях. -- У
хозяина с ним свои счеты. От самой границы с Уэльсом он
прочесывает каждый город, каждую деревеньку. Меня тащит с
собой, а с его сыном по другой дороге едет другой грум.
Беглеца-то и видели всего в одном месте, где-то севернее. А
вообще-то, если бы я и углядел того парня, за которым идет
охота, ей-бы богу слепым прикинулся. Не стану я возвращать
хозяину пса, что сбежал от него. Была охота! -- Суховатый голос
грума обрел силу, стал сочным. Тот впервые повернулся к
Кадфаэлю, и на лицо его упал свет факела. На скуле его чернел
огромный синяк, рот был перекошен и вздут, словно в ране
началось заражение.
-- Хозяин постарался? -- осведомился Кадфаэль, увидев
рану.
-- Его отметина, можешь не сомневаться. Врезал перстнем с
печаткой. Видишь ли, вчера утром, когда он садился на коня, я
был недостаточно проворен, подавая ему стремя.
-- Я мог бы промыть тебе рану, -- предложил Кадфаэль. --
Только вот подожди, я схожу к аббату и доложу ему о своих
делах. И лучше бы тебе не отказываться, иначе это плохо
кончится. Однако, как я посмотрю, -- спокойно добавил он, -- ты
уже достаточно далеко от его владений и достаточно близко к
границе, чтобы самому подумать о бегстве, раз уж ты так
настроен.
-- Э-э, брат, -- коротко и горько усмехнулся грум. -- У
меня в Босье жена и дети, я повязан по рукам и ногам. А вот
Бранд молод и неженат, так что у него ноги легче моих. Уж лучше
я буду ходить за этой животиной, да поджидать своего лорда, а
иначе он припечатает мне и вторую скулу.
-- Ну, стало быть, когда твой хозяин заснет, выходи на
крыльцо странноприимного дома, -- сказал Кадфаэль, осознавая
необходимость своей помощи, -- я почищу твою рану.
Выслушав Кадфаэля внимательно, причем с явным облегчением,
аббат Радульфус пообещал с самого утра выслать в лесничество
работников, чтобы те вытащили из канавы упавшую иву, прочистили
русло и заново укрепили берега. Он мрачно кивнул в ответ на
слова Кадфаэля, что, хотя перелом у Эйлмунда и не очень
тяжелый, выздоровление лесничего может осложниться простудой,
поскольку тот долго пролежал в холодной воде.
-- Мне бы надо съездить туда утром, -- озабоченно сказал
Кадфаэль. -- Хочу убедиться в том, что Эйлмунд не встает с
постели. Ты же знаешь его, отец, угомонить его одной дочки явно
недостаточно. А вот если ты сам запретишь ему вставать, думаю,
он поостережется. Я снял мерку и сделаю костыли, но не дам их
ему до поры до времени.
-- Дозволяю тебе навещать Эйлмунда в любое время, когда
сочтешь необходимым и до тех пор, пока он будет нуждаться в
твоих заботах, -- сказал аббат. -- И на все это время я выделяю
тебе лошадь. Пешком туда ходить слишком долго, а ты и здесь нам
надобен, поскольку брат Винфрид еще недостаточно искушен в
твоей науке.
"А вот Гиацинту хоть бы что! -- подумал Кадфаэль,
улыбнувшись. -- Сегодня он проделал этот путь четырежды --
сперва туда и обратно с посланием своего хозяина, а затем
снова, уже по поводу несчастья, случившегося с Эйлмундом.
Надеюсь, отшельник не прогневается на юношу за то, что тот
ходил по его поручению слишком долго".
Кадфаэль полагал, что грум из Босье, возможно, не
осмелится отлучиться и выйти из странноприимного дома даже в
сумерках, когда хозяин уже спит. Однако грум все-таки вышел.
Монахи как раз расходились с повечерия. Кадфаэль повел грума в
свой сарайчик в травном саду, там он зажег лампу и принялся
осматривать рваную рану на изуродованном лице грума.
Небольшая жаровня, присыпанная торфом, все еще теплилась,
правда, еле-еле. Видимо, брат Винфрид оставил ее на всякий
случай. Учился он весьма прилежно, и его необыкновенная
тщательность, которая никогда прежде не проявлялась в его
занятиях с пером и кистью, дала знать о себе лишь теперь, когда
его приспособили к лекарственным травам и снадобьям. Кадфаэль
поворошил угли, раздул пламя и поставил воду на огонь.
-- Как там твой хозяин? -- спросил он. -- Не проснется? А
если и проснется, ты вряд ли ему понадобишься в такой поздний
час. Впрочем, я постараюсь поскорее.
Безропотно вверившись опытным рукам монаха, грум послушно
сидел, повернув лицо к свету. Большущий синяк на скуле по краям
уже пожелтел, но уголок рта был рассечен и из открытой раны
сочились кровь и гной. Кадфаэль осторожно смыл запекшуюся корку
и промыл рану отваром подлесника и буквицы.
-- Как я посмотрю, горазд твой хозяин руки распускать, --
грустно заметил Кадфаэль. -- Рядом-то еще один синяк.
-- Начнет бить, не остановишь, -- мрачно усмехнулся грум.
-- Такая уж у него порода. Говорят, бывают хозяева и похуже
моего, спаси господи их слуг! Сын моего хозяина целиком в
своего родителя пошел. Да и с чего ему другим-то быть, раз
живет так с младых ногтей. Через пару дней и он, глядишь, сюда
заявится, а если ему тоже не удалось схватить беднягу Бранда,
-- Ну вот, если ты задержишься тут еще на денек, я,
наверное, успею залечить твою рану. Как зовут тебя, приятель?
