Кадфаэлю, -- что эти паломники так неожиданно и поспешно
покинули обитель? Неужели их действительно напугал приезд
Мессира де Бретань?
Поразмыслив, брат Кадфаэль покачал головой.
-- Нет, отец аббат, не думаю. Сегодня утром в обители было
такое столпотворение, что заметить приезд одного человека,
которого к тому же никто не ждал, было попросту невозможно. Но
их уход действительно кажется мне очень странным. У обоих были
резоны задержаться хотя бы ненадолго. Одному стоило подождать
денек-другой и как следует подлечить ноги -- ему ведь и дальше
идти босым. Что же до второго, то я готов поклясться, что еще
утром он и не помышлял об уходе. Дело в том, что у нас в
аббатстве гостит одна девушка, которая ему очень дорога, хотя
он, возможно, еще не вполне это осознал. Они вместе
сопровождали святую в сегодняшнем шествии и, стоя бок о бок,
созерцали чудо. Он и думать не мог ни о чем, кроме нее, и от
всей души разделял ее радость. Ведь этот мальчик Рун,
сподобившийся чудесного исцеления, -- ее родной брат. Не
представляю, что могло заставить его уйти.
-- Ее брат, говоришь, -- пробормотал под нос аббат,
припоминая то, о чем чуть не забыл, увлекшись беседой с Оливье.
-- До вечерни еще час, а то и поболее. Мне бы хотелось
поговорить с этим пареньком. Кстати, Кадфаэль, ты ведь его
лечил. Как полагаешь, то, что ты сумел для него сделать, могло
привести к такому результату, какой мы видели? Или -- хотя мне
не хотелось бы подозревать в притворстве столь юное создание --
не мог ли его недуг быть вовсе не таким тяжким, как он
расписывал, и не мог ли он специально преувеличивать свои
страдания, чтобы прославиться?
-- Ни в коем случае, -- твердо заявил Кадфаэль, -- он не
способен даже на невинную ложь. Что же касается моего скромного
умения, то будь у меня побольше времени, я, пожалуй, сумел бы
несколько улучшить его состояние. Скорее всего он смог бы
слегка опираться на больную ногу, но о том, чтобы она полностью
выздоровела, я и мечтать не мог. Да что там я -- величайший
лекарь на свете не сумел бы этого добиться. Отец аббат, в тот
день, когда он пришел ко мне, я дал ему снадобье, которое
должно было унять боль и дать ему возможность спокойно спать.
Но он так и не притронулся к нему, а через три дня вернул мне
неоткупоренный флакон. Этот парнишка считал, что он не
заслуживает чести быть избранным для исцеления, а еще он
говорил, что хочет предложить свою боль в качестве дара святой,
ибо ничего другого он поднести ей не может. Предложить не
затем, чтобы купить ее милость, а именно в качестве
добровольной жертвы, ничего не прося взамен. И в видимо, она
приняла этот дар, ибо боль оставила его. Он удостоился великой
милости.
-- И стало быть, заслужил ее, -- промолвил Радульфус,
тронутый рассказом Кадфаэля. -- Но я непременно должен сам
поговорить с этим пареньком. Брат, может быть, ты найдешь его
сейчас и приведешь ко мне...
-- С радостью, отец аббат, -- отвечал Кадфаэль и не теряя
времени, отправился на поиски Руна.
В монастырском саду он нашел тетушку Элис, сидевшую в
центре тесного кружка говорливых кумушек. Лицо ее сияло от
радостного возбуждения. Руна поблизости не было, а Мелангель,
как будто избегая солнечного света, уединилась в тени аркады и
не поднимала глаз от своего шитья. Она чинила порвавшуюся по
шву полотняную рубаху, принадлежавшую, по всей видимости, ее
брату. Даже когда Кадфаэль обратился к ней, она лишь на
мгновение застенчиво подняла глаза и тут же снова опустила их.
Я однако и этого хватило, чтобы Кадфаэль заметил: лицо девушки
затуманено печалью. Не осталось и следа того радостного
возбуждения, что видел он утром. Монаху даже показалось, что на
левой щеке у нее какой-то синеватый след. Неужто кровоподтек?
Однако, когда Кадфаэль помянул Руна, лицо девушки осветила
слабая улыбка, как будто ее посетило воспоминание о былом
счастье.
-- Он сказал, что притомился, и пошел в спальню отдохнуть.
Тетушка небось думает, что он лег поспать, но мне кажется, ему
просто захотелось побыть одному, помолчать да поразмыслить в
тишине. Его ведь без конца тормошат и расспрашивают о том, чего
он и сам-то не разумеет.
-- Думаю, -- промолвил Кадфаэль,-- что сегодня ему
открылось многое, недоступное тем, кто не отмечен свыше, мы же,
в силу своего неведения, пристаем к нему с нелепыми
расспросами.
Монах взял девушку за подбородок и легонько повернул ее
лицо к свету, но она вздрогнула и отстранилась.
-- Ты что, ушиблась? -- спросил Кадфаэль. -- У тебя,
никак, синяк на лице.
-- Ничего страшного, -- смущенно пролепетала Мелангель. --
Я сама виновата. Слишком торопилась, а под ноги не смотрела.
Запнулась, вот и упала. Но мне ни капельки не больно.
Лицо ее казалось совершенно спокойным, и только глаза
слегка покраснели, да веки чуть-чуть припухли.
"На сей раз, -- подумал монах, -- поблизости не оказалось
Мэтью, чтобы ее поддержать. Ушел вместе со своим дружком, а ее
оставил, вот она и переживает. Видно же, что плакала, хоть
сейчас глаза и сухие. Но как можно, споткнувшись, набить синяк
на таком месте? Чудно!"
Кадфаэль хотел было расспросить девушку поподробней, но
раздумал, почувствовав, что этот разговор ей неприятен. Она с
усердием углубилась в свою работу и больше не поднимала лица.
Кадфаэль вздохнул и направился через двор к
странноприимному дому, размышляя о том, что, по-видимому, даже
такой осененный благодатью день, как сегодня, не обходится без
малой толики печали.
В общей мужской спальне было пусто, и лишь Рун,
исполненный тихой, благодарной радости, одиноко сидел на своей
постели. Он был погружен в свои мысли, но, заслышав шаги,
обернулся и улыбнулся Кадфаэлю.
-- Брат, я как раз хотел с тобой повидаться. Ты ведь был
там и все видел. Может быть, даже слышал... Посмотри, каким я
стал.
Нога, еще недавно увечная, выглядела -- и была! --
совершенно здоровой. Юноша вытянул ее, постучал пяткой по
половицам, затем пошевелил пальцами и даже подтянул колено к
подбородку. Псе это он проделал без малейшего усилия. Нога была
столь же подвижна, как и его язык.
-- Я здоров! Здоров! А ведь я не просил об исцелении, да и
как бы я мог осмелиться на такое. Даже тогда, в тот миг, я
молил ее не об этом, и все же мне было даровано... -- Юноша
осекся и снова погрузился в свои раздумья.
Кадфаэль присел рядом с юношей, любуясь его новообретенной
гибкостью и грацией. Теперь красота Руна не имела изъянов.
-- Я думаю, -- тихо сказал монах, -- ты молился за
Мелангель.
-- Да, за нее. И за Мэтью тоже. Я и вправду надеялся,
что... Но видишь, он взял и ушел. Оба они ушли, ушли вместе. И
почему мне не удалось сделать счастливой свою сестру. Ради нее
я согласился бы всю жизнь ходить на костылях. Но, увы, у меня
ничего не вышло.
-- Рано терять надежду, -- твердо возразил Кадфаэль, --
тот, кто ушел, запросто может и воротиться. И, по моему
разумению, молитвы твои еще могут быть услышаны, ежели ты не
станешь впадать в уныние и сомневаться, что, безусловно, есть
грех. Почему ты решил, что, коли молитва угодна небесам, они
откликнутся на нее немедленно. Чудеса, и те требуют времени. В
этом мире все мы большую часть времени проводим в ожидании.
Нужно уметь ждать терпеливо и с верой в сердце.
Рун выслушал монаха с рассеянной улыбкой, но ответил:
-- Конечно, ты прав, брат. Я подожду. Тем паче, что один
из них, уходя из обители, оставил здесь вот это.
Он наклонился, пошарил между стоявшими почти вплотную друг
к другу топчанами и вытащил вместительную, хотя и легкую суму
из неотбеленного полотна, с крепкими кожаными ремешками, чтобы
пристегивать к поясу.
-- Я нашел ее между топчанами, на которых спали те двое --
Сиаран и Мэтью. Сумы у них были очень похожие, и, чья эта, я
сказать не могу. Но ведь Сиаран всяко не собирается никогда
сюда возвращаться. А вот Мэтью -- как знать. Может быть, он,
намеренно или случайно, оставил суму здесь как залог своего
возвращения.
Кадфаэль задумчиво посмотрел на паренька, но отвечать на
его вопрос не взялся, а вместо того серьезно сказал:
-- Ты бы взял эту суму да и отдал на хранение отцу аббату.
Он как раз послал меня за тобой, хочет с тобой поговорить.
-- Поговорить? Со мной? -- Рун смутился и снова
превратился в простого сельского паренька. -- Сам аббат?
-- Ясное дело, он, а почему бы и нет? Перед Господом все
равны.
Юноша замялся и нерешительно промямлил:
-- Да ведь я там совсем заробею.
-- Ничего подобного. Ты малый вовсе не робкий,да и бояться
тебе нечего.
Некоторое время Рун сидел молча, вцепившись в одеяло, а
потом поднял ясные, чистые, как льдинки, голубые глаза и,
взглянув на Кадфаэля, промолвил:
-- Ты прав, брат. Бояться мне нечего. Я пойду с тобой.
Он подхватил льняную суму, поднялся и легкой, упругой
поступью направился к двери.
-- Останься с нами, брат, -- предложил Радульфус, когда
Кадфаэль, представив ему своего подопечного, собрался уходить.
-- Думаю, наш юный гость будет этому рад.
Строгий, красноречивый взгляд аббата сказал Кадфаэлю и то,
что он может пригодиться Радульфусу как свидетель.
-- Рун тебя знает, а меня пока нет, -- добавил аббат, --
но мы с ним познакомимся и, думаю, поладим.
На столе перед Радульфусом лежала холщовая сума, которую
ему передали с соответствующими объяснениями.
-- Охотно, отец аббат, -- ответил Кадфаэль и присел в
уголке на табурет, чтобы без нужды не вступать в беседу и не
мешать аббату и юноше, пристально, испытующе смотревшим друг на
друга.
Из пышно зеленеющего сада сквозь узкие окна в покои аббата
проникали пьянящие ароматы лета. Ясное и высокое голубое небо
цветом напоминало глаза Руна, хотя ему не хватало их
хрустальной чистоты. Лучезарный день чудес медленно клонился к
вечеру.
-- Сын мой, -- мягко и доброжелательно заговорил аббат, --
ты сподобился несказанной, великой милости. Небеса излили на
тебя благодать. Я, как и все, присутствовал при этом и был
свидетелем случившегося. Но мы видели лишь внешнюю сторону
чуда. Я хотел бы знать, как ты пришел к этому, через какие
испытания тебе довелось пройти. Я слышал, что ты долгие годы
мучился постоянной, непроходящей болью, мирился с нею и не
роптал. Что же творилось в твоей душе, когда ты приблизился к
алтарю? Расскажи мне, что ты тогда чувствовал.
Рун сидел, скромно сложив руки на коленях. Лицо его
выглядело одновременно и непринужденным, и отрешенным, взгляд,
казалось, был устремлен куда-то вдаль. Он больше не робел и не
смущался.
-- Я очень переживал, -- промолвил юноша, тщательно
подбирая верные слова, -- потому что моя сестра и тетушка Элис
хотели для меня слишком многого, а я не считал себя достойным
подобной милости. Я был готов просто помолиться у алтаря и уйти
таким, каким пришел, не сетуя и не скорбя. Но тут я услышал ее
зов.
-- Ты хочешь сказать, что Святая Уинифред говорила с
тобой, -- мягко уточнил аббат.
-- Она позвала меня к себе, -- уверенно ответил Рун.
-- Позвала? Но в каких словах?
-- Слов не было, святой отец. Какая нужда ей в словах? Она
позвала меня к себе, и я пришел. Она сказала мне, как бы
сказала: вот ступеньки, здесь, здесь и здесь, -- поднимись ко
мне, ты ведь можешь, знаешь, что можешь. А я, я действительно
почувствовал, что могу, и вот я пошел и поднялся. А потом она
