спроси, нынче он отпираться не станет.
Сиаран, жалкий, растерянный и понурый, по-прежнему стоял
на коленях в траве и покорно ждал, когда кто-нибудь решит,
оставлять ли его в живых, и если оставлять, то на каких
условиях.
Оливье бросил на него задумчивый взгляд, а потом покачал
головой и потянулся к узде своего коня.
-- Кто я таков, -- сказал он, -- чтобы судить этого
человека? Уж если Люк Меверель отказался покарать его, пусть он
идет своей дорогой. Грех его останется на его совести. Ну а у
меня другая задача.
Он вскочил в седло и, направив коня на завесу кустов,
пропал из виду.
Монах, к которому наконец вернулась способность
воспринимать окружающее, увидел, что, кроме него и Берингара,
на поляне есть и другие. Трое стражников сидели верхом на конях
с факелами в руках, и к стремени одного из них был крепко
прикручен ремнями за запястья Симон Поер. Самозванного купца
изловили ярдах в пятидесяти от прогалины, и вид у него был
весьма угрюмый. Откуда-то из лесу донесся шум -- еще один
беглец был настигнут и схвачен. Третьего пока не поймали, но и
ему недолго оставалось гулять на воле. Главное было сделано, и
теперь по лесным тропам можно будет гулять без опаски.
-- Ну а с этим что? -- спросил Хью, бросив презрительный
взгляд на коленопреклоненного Сиарана.
-- Раз уж Люк отказался от мщения, -- ответил Кадфаэль, --
думаю, и нам не пристало вмешиваться в это дело. К тому же
можно сказать кое-что и в пользу этого бедолаги: он не пытался
смягчить свою епитимью, даже когда рядом с ним никого не было и
никто не мог его уличить. Конечно, не Бог весть какая заслуга
ходить босым и с крестом на шее, коли от этого зависит твоя
жизнь, но все же... А главное, Люк пощадил его. Так имеем ли мы
право карать?
Сиаран поднял голову и нерешительно переводил взгляд с
одного лица на другое. Кажется, он начинал понимать, что ему
сохранят жизнь, хотя боялся поверить в такую удачу. Слезы
ручьем лились по его щекам, на шее выделялся темный,
кровоточащий порез.
-- Отвечай как на духу, -- спокойно и холодно приказал
Берингар, -- это ты заколол Боссара?
-- Да, -- дрожащим голосом произнес Сиаран. Лицо его было
мертвенно-бледным.
-- Но почему? И зачем было нападать на писца королевы,
который всего-навсего исполнил свой долг?
На какой-то миг в глазах Сиарана вспыхнул огонь, но
отблеск былой гордыни и нетерпимости тут же угас.
-- Этот писец вел себя высокомерно и своевольно. Он
держался вызывающе в присутствии епископа и всего легатского
совета. Мой лорд был оскорблен и разгневан...
-- Твой лорд? -- перебил его Хью. -- Но ты говорил, что
служил приору Хайд Мида.
-- Я солгал. Моим господином был сам епископ. Я служил
ему, пользовался его расположением и многого мог достичь. Увы,
теперь все потеряно. Я не смог снести дерзости этого Христиана.
Как посмел ничтожный писец противиться воле самого легата и
пытаться расстроить его планы. Я ненавидел его -- вернее, тогда
думал, что ненавижу, -- поправился Сиаран. И мне очень хотелось
угодить своему лорду.
-- Но тут ты просчитался, -- промолвил Кадфаэль, -- кем бы
ни был Генри Блуа, он не убийца. А осуществить твой план
помешал Рейнольд Боссар -- уважаемый человек и сторонник той же
партии, что и твой господин. Неужто ты счел его предателем
только из-за того, что он вступился за честного противника? Или
ты нанес удар в запале и убил его ненамеренно, не ведая, что
творишь?
-- Нет, -- отвечал Сиаран безжизненным, равнодушным тоном.
-- Этот человек расстроил мои замыслы. Он встал у меня на пути,
и я был вне себя от ярости. Я знал, что делаю, считал, что
поступаю правильно, и был рад, когда мой удар достиг цели...
Тогда я был рад, -- повторил Сиаран и тяжело вздохнул.
-- А почему ты отправился в это покаянное паломничество?
Как я понимаю, жизнь была дарована тебе на определенных
условиях. На каких? И кто наложил на тебя епитимью?
-- Мой лорд, епископ Винчестерский, -- с содроганием
ответил Сиаран, ибо отвергнутая ныне преданность отозвалась в
его сердце болью. Ни одна душа не ведала, кто виновен в смерти
Боссара. -- Я открылся лишь своему господину. А он... он не
стал передавать меня в руки закона. Видимо, побоялся, что
огласка может рассорить его с императрицей, ведь погибший
рыцарь был из ее стана. Но он не простил мне содеянного. Сам я
по крови наполовину валлиец, но родом из-за моря, из Дублина.
Поэтому лорд легат приказал мне отправляться к епископу
Бангора, дабы тот препроводил меня в Кэргиби, что в Энгсли, где
я смог бы сесть на корабль, отплывающий в Ирландию. Он дал мне
перстень как знак того, что я путешествую под его
покровительством, но в то же время наложил суровую епитимью.
Мне надлежало пройти весь путь босым, не снимая с шеи креста.
Нарушив эти условия, я поставил бы себя вне закона, и всякий,
кому вздумается, имел бы право невозбранно лишить меня жизни.
В глазах Сиарана вновь блеснул огонек -- память о разбитых
в прах честолюбивых мечтах -- и тут же угас.
-- Постой, постой, -- промолвил Хью, для которого кое-что
оставалось неясным. -- Как я понял, о приговоре епископа Генри
никто, кроме него и тебя, и ведать не ведал. Как же об этом
прознал Люк Меверель? Как он тебя выследил?
-- Почем мне знать... -- вялым и тоскливым голосом отвечал
Сиаран. -- Могу лишь сказать, что из Винчестера я вышел один, а
близ Норбери, где две дороги сходятся вместе, меня поджидал
этот малый. С того самого часа он неотступно следовал за мной
по пятам, словно демон. Он знал все, и терпеливо ждал, когда я
не выдержу и нарушу хотя бы одно из условий. Тогда он смог бы
убить меня, не понеся за это никакой кары. Он ни на миг не
упускал меня из виду и не делал никакой тайны из своих
намерений, а, напротив, всячески подбивал меня снять крест и
разом покончить со всеми мучениями. А крест был очень тяжел.
Мне он сказал, что его зовут Мэтью... А вы говорите, его имя
Люк? Стало быть, вы его знаете? А вот я никогда прежде с ним не
встречался. Так вот, этот Мэтью, то есть Люк, сказал, что я
убил его лорда, которого он почитал и любил, а потому он пойдет
за мной в Бангор, в Кэргиби, а ежели я сяду на корабль так и не
надев башмаков и не сняв креста, то и за море, в Дублин, но
рано или поздно все равно лишит меня жизни. Сегодня он мог
сделать то, чего так страстно желал, -- и не убил меня. Почему?
В голосе Сиарана слышалось искреннее недоумение.
-- Он счел тебя недостойным этого, -- напрямик ответил
Кадфаэль. -- Сейчас он наверняка горько сожалеет о потраченном
на тебя времени, которое мог бы употребить с куда большей
пользой. Все на свете имеет свою цену, нужно лишь уметь вовремя
и верно ее определить. Постарайся понять это, и тогда, может
быть, ты поймешь и его.
-- Я все равно что мертвец, -- с горечью сказал Сиаран,
без лорда, без друзей, без цели...
-- Ты еще можешь обрести и то, и другое, и третье, если
будешь к этому стремиться. Ступай туда, куда ты послан, неси
возложенное на тебя бремя и пытайся уразуметь, ради чего ты
живешь на свете. В конечном счете так должно поступать и всем
нам.
Монах отвернулся и тяжело вздохнул. Он знал, что, к
сожалению, самые мудрые наставления и даже суровые уроки жизни
частенько пропадают впустую. Трудно сказать, тронуло сердце
Сиарана раскаяние либо он и сейчас думает только о себе.
Неожиданно монах почувствовал, что смертельно устал. Он искоса
взглянул на Хью и с улыбкой сказал:
-- Больше всего мне сейчас хотелось бы оказаться в
постели. Ну что, Хью, вроде бы дело сделано. Можно
возвращаться.
Хью хмуро разглядывал уличенного и признавшегося убийцу,
корчившегося на земле, словно змея с перебитым хребтом.
Перепачканный, покрытый синяками и ссадинами, с распухшим от
слез лицом и кровоточащим порезом на шее, Сиаран представлял
собой жалкое зрелище, хотя, возможно, в этих обстоятельствах
жалость была неуместна. Но все же, как ни суди, а Сиарану не
более двадцати пяти лет, он вполне здоров, и, какой бы тяжкой
ни была его епитимья, он в состоянии ее выдержать.
Перстень епископа при нем, а значит, он может продолжить
свой путь, и никто, кроме разбойников, не посмеет его
потревожить. Ну а разбойников, во всяком случае здесь, в
Шропшире, пока опасаться нечего, потому как лес от них очищен.
Сиаран может благополучно завершить свой путь, сколько бы
времени на это ни потребовалось. Завершить не в Абердароне, не
на священной земле Юнис Энсли, а на его родине, в Дублине. А
там он сможет начать жить заново и, кто знает, возможно, со
временем станет совсем другим человеком. Вдруг он решит нести
бремя своего покаяния не только до Кэргиби, откуда отплывают
суда в Ирландию, но и до Дублина, а то и до конца своих дней?
Впрочем, что об этом гадать.
-- Ступай, -- промолвил Хью, -- иди куда хочешь. Здесь
тебе некого бояться, а граница уже недалеко. Пусть Всевышний
будет тебе судьей.
Берингар резко отвернулся. По его движению стражники
поняли, что можно собираться в обратный путь, и занялись
пленниками и лошадьми.
-- С ним все ясно, -- сказал Хью, -- но остается еще один
вопрос. Может быть, стоит послать кого-нибудь на тропу, чтобы
он подождал Люка и дал ему коня. Если сюда Меверель пришел
пешком, это еще не значит, что ему и возвращаться следует на
своих двоих. Или просто отправить людей на его поиски?
-- Этого, пожалуй, делать не стоит, -- заявил Кадфаэль. --
Оливье наверняка сам его отыщет. Не сомневаюсь, они вернутся
вместе. Но вот лошадь, думаю, не повредит: парень небось с ног
валится после всех этих событий.
Монах пребывал в благодушном настроении, да и было с чего.
Пусть чудом, но все завершилось наилучшим образом, Главное,
удалось предотвратить кровопролитие. Теперь Оливье последует за
Люком, мягко и ненавязчиво заговорит с ним, хотя тот, возможно,
попытается уклониться от беседы, и постарается вернуть молодого
человека к жизни. Мщение слишком долго было единственной целью
Люка, и сейчас, когда место справедливого гнева заняла гнетущая
пустота, дальнейшее существование, возможно, представляется ему
тягостным и бессмысленным. Ведь он даже не задумывался о том,
что ждет его в будущем, после того как возмездие осуществится,
потому и пожертвовал обители все деньги, до последней монеты.
Но ведь Люк молод, и впереди у него долгая жизнь, которая
вполне может быть счастливой, надо только поверить в это. У
парня наверняка полегчает на сердце, когда он узнает, что
Джулиана Боссар не сомневается в его невиновности и ждет его
возвращения. Ну а как только Люк опомнится и придет в себя,
Оливье непременно вернется с ним в аббатство. Ведь Оливье
обещал, что не уедет из Шрусбери, пока не посидит и не
потолкует неспешно с ним, Кадфаэлем, а на обещание Оливье монах
полагался твердо. Что же касается Сиарана...
Уже сев на коня, Кадфаэль оглянулся и бросил последний
взгляд на разоблаченного убийцу. Тот так и стоял под деревом на
коленях. Лицо его было обращено вслед отъезжавшим, но глаза
закрыты, а руки судорожно сцеплены на груди. Возможно, он
молился, а может быть, просто ощущал каждой частицей своей
плоти заново обретенную жизнь.
"Как только мы уедем, -- подумал брат Кадфаэль,, -- он
свалится и заснет на месте. Ни на что другое бедняга не
способен, потому как пережитое явно свыше его сил. Он уснет, и
сон его будет подобен смерти, но зато пробуждение станет,
