лепестки анемона, прикрыли глаза.
-- Это они затеяли, а я не хотел огорчать их отказом. И
потом Мелангель...
Понятно, сообразил монах, конечно, малец думал о сестре.
Девушка и смышленая, и собой хороша -- любо-дорого посмотреть.
Одна беда -- бесприданница. Брат желал ей удачного замужества,
да разве дома жениха сыщешь? Целыми днями Мелангель хлопочет по
хозяйству, да и всем в округе ведомо, что за душой у нее ни
гроша. Ну а путь до Шрусбери неблизкий, и за это время можно
повстречаться и познакомиться с самыми разными людьми, а там --
кто знает?
Шевельнувшись, Рун потревожил нерв и, едва сдержав
болезненный стон, откинулся к бревенчатой стене сарайчика.
Кадфаэль натянул на него домотканые штаны, затянул шнурки и
осторожно опустил его ноги -- и больную, и здоровую -- на
утрамбованный земляной пол.
-- Завтра после мессы приходи ко мне снова. Сдается мне, я
сумею тебе помочь, хотя и немного. Сейчас посиди малость, а я
схожу посмотрю, пришла ли твоя сестра. Если она еще не
вернулась, подождешь ее здесь. И еще -- я дам тебе один отвар,
который надо принимать на ночь. Твоя боль стихнет, и ты
спокойно уснешь.
Девушка дожидалась в саду. Неподвижно и одиноко стояла
она, прислонившись к нагретой солнцем стене, а на ее личико
набежала тень, как будто радужные надежды обернулись горьким
разочарованием. Однако при виде Руна глаза Мелангель потеплели:
с улыбкой на устах шагнула она ему навстречу, а когда брат и
сестра покидали садик, голосок девушки звучал так же оживленно
и весело, как всегда.
Возможность еще раз приглядеться к своим новым знакомым
предоставилась брату Кадфаэлю на следующий день, во время
мессы. В такой час мыслям монаха подобало бы воспарять в
небеса, но на деле они никак не могли оторваться от грешной
земли и подняться выше головного плата мистрисс Вивер и густой
шапки темных кудрей на голове Мэтью. Почти все обитатели
странноприимного дома -- как люди благородного сословия,
занимавшие отдельные покои, так и простолюдины,
довольствующиеся общими спальнями, -- в церковь пришли в лучших
своих нарядах. Мистрисс Вивер, ловившая каждое слово службы, то
и дело тыкала Мелангель в бок, ибо племянница, вместо того
чтобы смотреть на алтарь, время от времени оборачивалась и
бросала взгляд на Мэтью. Видно, молодой человек крепко ей
понравился, а может статься, она уже отдала ему свое сердце.
Сам же Мэтью стоял вплотную с Сиараном, правда, по меньшей мере
дважды за время службы он огядывался по сторонам, и его
задумчивый взгляд оба раза останавливался на Мелангель.
Выражение лица молодого человека оставалось неизменным, но в
тот единственный раз, когда глаза их вдруг встретились, он
резко отвернулся в сторону. От брата Кадфаэля и это не
укрылось.
"Эге, -- смекнул монах, -- похоже, этот малый полон
решимости выполнить свое обещание, и никакая девица не помешает
ему проводить друга до конечной цели его паломничества -- в
Абердарон".
К тому времени Сиарана в обители знали все. Он не делал
тайны из своего обета и охотно, с подобающим смирением
рассказывал о себе. Дело было так: он готовился к рукоположению
и уже удостоился сана протодиакона, но священником тать так и
не успел и теперь уже не сможет. Брат Жером, кого хлебом не
корми, а дай повертеться возле тех, кто слывет особо набожным и
благочестивым, прицепился к Сиарану как репей и, без труда
вытянув из него всю историю, взахлеб пересказывал ее всем и
каждому -- были бы желающие послушать. В итоге рассказ о
поразившем Сиарана смертельном недуге, его покаянном обете и
паломничестве в Абердарон стал известен решительно всем.
Молодой паломник сделался заметной фигурой, ибо его неколебимая
суровость по отношению к себе производила сильное впечатление.
Брат Жером был убежден, что присутствие столь примечательного
гостя послужит на пользу обитли. Так или иначе, худощавое,
выразительное лицо с горящими под падавшими на лоб каштановыми
кудрями глазами говорило о пылкой, страстной натуре и неизменно
привлекало к себе внимание.
Рун не мог преклонить колени, но всю службу -- что
наверняка далось ему нелегко -- простоял на костылях, не сводя
своих ясных огромных глаз с алтаря. День выдался солнечный,
безоблачный, яркие лучи полуденного солнца, падая сквозь узкие
окна, гасли, многократно отражаясь от каменных стен. В этом
мягком, призрачном свете Кадфаэль отчетливо разглядел лицо Руна
и залюбовался его тонкими, как у девушки, чертами, исполненными
ангельской чистоты и целомудрия, в сияющем обрамлении светлых
кудрей. Юноша был прекрасен. Стоило ли удивляться тому, что
женщина, не имевшая собственного сына, пестовала его как
родного и готова была забросить привычные дела и пуститься в
нелегкое путешествие ради смутной надежды на чудесное
исцеление. Как монах ни старался, ему не удавалось
сосредоточиться на молитве, и, в конце концов, сдавшись, он
позволил своему взгляду скользить по склоненным головам
молящихся, тесной толпой заполнивших неф просторной
монастырской церкви. Церковные празднества во многом подобны
ярмаркам и зачастую, наряду с паломниками, привлекают праздных
зевак, мелких воришек, продавцов сомнительных реликвий,
снадобий и лакомств, предсказателей судьбы, завзятых игроков и
прочих мошенников и проходимцев всех мастей. Причем некоторые
из них на вид вполне почтенные люди, а обделывать свои делишки
предпочитают не на рынке и в таверне, а в самой святой обители.
Не лишне, пожалуй, и в церкви как следует приглядеться к
новоприбывшим, как наверняка приглядываются к ним на постоялых
дворах сержанты Хью Берингара. Лучше предотвраить неприятности,
чем потом их расхлебывать.
В целом собравшиеся в храме выглядели так, как подобает
добрым христианам, пришедшим к мессе. Однако среди них было
несколько человек, которые заслуживали особого внимания. трое
ничем на первый взгляд не примечательных мастеровых прибыли в
Шрусбери поодиночке, один за другим, до сей поры, по всей
видимости, не встречались и познакомились уже в обители, у всех
на виду: портной Уолтер Бэгот, перчаточник Джон Шур и коновал
Уильям Хейлз. Почему бы честным ремесленникам и не выбраться на
праздник, коль скоро представился случай выкроить на это
денек-другой? Однако от наметанного глаза Кадфаэля не укрылось,
что ногти на молитвенно-сложенных руках портного слишком уж
длинны да ухожены -- с такими не больно-то сподручно орудовать
иголкой. Монах внимательно оглядел лица гостей. У перчаточника
лицо было круглое, полное и лоснящееся, словно он смазал его
тем же маслом, каким аводил глянец на свой товар, у портного --
худощавое, со впалыми щеками, постное и унылое, а у плотного
загорелого коновала -- открытое и добродушное, ни дать ни
взять, воплощение честност и простодушия.
Может, они и впрямь те, за кого себя выдают, но до поры до
времени Хью стоит держать ухо востро, да и владельцам таверн в
городе и предместье надобно роявлять осмотрительность, ибо тем,
кто привечает у себя всякого рода проходимцев, не миновать
неприятностей и для себя, и для своих посетителей.
Выйдя после мессы из церкви, Кадфаэль в глубокой
задумчивости направился в свой садик, где его уже дожидался
Рун.
Паренек сидел на лавке, безропотно позволяя Кадфаэлю
проделывать все необходимые манипуляции. Он почтительно
поприветствовал монаха при встрече, но больше не промолвил ни
слова. Руки Кадфаэля, разминавшие мышцы и сухожилия, навевали
на юношу дрему, несмотря на то, что порой, нажимая особенно
сильно, монах причинял ему боль. Рун откинул голову к
бревенчатой стене, веки его начали слипаться, и наконец он
закрыл глаза. По тому, как плотно паренек сжимал губы, было
ясно, что он не спит. Приметил Кадфаэль и бледность на его
лице, и темные круги под глазами.
-- Скажи-ка, дружок, ты принимал на ночь отвар, который я
тебе дал? -- спросил монах, догадываясь, каков будет ответ.
-- Нет, -- отозвался Рун и с опаской, ожидая упрека,
открыл глаза.
-- А почему?
-- Сам не знаю. Я вдруг почувствовал, что в этом нет
нужды. Я был счастлив, -- промолвил Рун и вновь закрыл глаза,
очевидно, задумавшись о том, как поточнее объяснить свое
состояние. -- Я молился, брат. Не подумай, что я усомнился в
могуществе святой, -- просто мне показалось, что я не должен
даже просить ее об исцелении, даже желать его... Я же хочу со
смирением преподнести святой в благодарность за ее милосердие
мою боль и увечье. Люди приходят к алтарю с подношениями -- мне
же больше нечего предложить. Как ты думаешь, брат, примет она
мой дар, преподнесенный со всем смирением?
Кадфаэль подумал, что едва ли среди всех даров,
подносившихся святой ее ревностными почитателями, найдется
столь же ценная жертва. Этот паренек, прошедший долгий и
трудный путь, не просто научился терпеть боль и смирился со
своим увечьем, но обрел в страданиях источник душевного покоя и
укрепил свою веру в милоседие. Правда, так рассуждать человек
может лишь в отношении себя самого. С горем ближнего смириться
нельзя, если есть хоть малейшая возможность его утешить.
-- А спал ты хорошо?
-- Нет, но это неважно. Я всю ночь пролежал спокойно --
хотел вынести свою боль с радостью. Да и не мне одному не
спалось в эту ночь.
Руну отвели место в общей мужской спальне странноприимного
дома, где ночевали и другие калеки и всякого рода хворые,
кроме, разумеется, тех, чей недуг мог оказаться заразным. Таких
брат Эдмунд определял в лазарет.
-- Сиаран тоже не мог заснуть, -- задумчиво продолжал Рун,
-- уже после ночного молебна, когда почти все спали, он вдруг
встал со своего топчана -- тихонечко, чтобы никого не
разбудить, -- и направился к двери. Помнится, мне еще
показалось странным, что он прихватил с собой пояс и суму...
К этому времени Кадфаэль весь превратился в слух. И в
самом деле, ежели человеку посреди ночи потребовалось
облегчиться, зачем тащить с собой пожитки? Правда, он мог
сделать это в силу привычки беречься от воров. Бог весть, что
за люд может оказаться в общей спальне, даже и странноприимного
дома.
-- Неужто он и вправду их взял? Ну, а дальше что было?
-- Дело в том, что Мэтью придвинул свой топчан вплотную к
Сиаранову. Он даже спит по ночам с вытянутой рукой, чтобы иметь
возможность в любой момент коснуться его. Хотя, по-моему, если
Сиарана что-то тревожит, Мэтью это нутром чует. Так и на сей
раз вышло. Он тут же поднялся и успел задержать Сиарана за
руку. Сиаран встрепенулся, как будто пробудился ото сна, охнул,
заморгал и, придя в себя, прошептал, что ему приснилось, будто
приспело время вновь отправляться в путь. Тогда Мэтью забрал у
него суму, отложил ее в сторону, и они оба снова улеглись
постели, после чего все стихло. Но мне кажется, сон к Сиарану
не шел. Что-то его беспокоило, и он долго еще ворочался.
-- А как ты считаешь, -- спросил Кадфаэль, -- они знали,
что ты не спишь и все слышишь?
-- Трудно сказать. Я и не думал притворяться спящим, но
боль была сильной, и, наверное, они слышали, как я шевелился...
Тут уж я ничего не мог поделать. Но само собой, я не подавал
виду, что все слышу, -- это было бы невежливо.
Итак, Рун, а возможно, и кто-нибудь еще из гостей
странноприимного дома, кому в то время не спалось, поверили,
что Сиаран перепутал сон и явь. И то сказать: ежели человеку
ночью приспичило, он вполне мог подняться тихонечко, не желая
