они явились, правда, физиономии у них были хмурые и смотрели
они исподлобья. Члены депутации заявили, что они представляют
всю лондонскую городскую общину, в которую после битвы при
Линкольне вступили многие бароны, и что, хотя они не собираются
оспаривать законность решения нашего совета, все же намерены
единодушно хадатайствовать об освобождении короля Стефана.
-- Смело, -- подняв бровь, заметил Хью. -- А что сказал на
это господин епископ? Неужели это его не смутило?
-- По-моему, он пришел в замешательство, но сумел с ним
справиться, и тут же разразился длиннющей речью, -- а это
лучший способ заставить умолкнуть других. Он принялся укорять
лондонцев зв то, что они приняли в городскую общину людей,
которые сперва дурными советами довели короля до того, что он
забыл Бога и Закон и, сбившист с пути истинного, был наказан
поражением и пленом, а потом еще и бросили его на поле боя и
теперь тщетно призывают к его вызволению. Он уверял депутацию,
что ныне эти ложные друзья Стефана заигрывают с горожанами,
преследуя свои корыстные цели.
-- Если епископ имел в виду фламандцев, пустившихся наутек
из-под Линкольна, -- позволил себе вставить замечание Хью, --
то во многом он прав. Но чего ради им заискивать перед
горожанами? Впрочем, не в этом дело. Как повели себя лондонцы?
Хватило им мужества отстоять перез Генри свою позицию?
-- Они вроде бы растерялись и, не зная, что ответить,
отошли в сторонку -- посовещаться. И тут в наступившей тишине
неожиданно выступил один писец. Он протянул епископу свиток и
попросил прочесть его вслух. Держался писец так уверенно, что я
до сих пор удивляюсь, как это легат не уступил его настоянию.
Но лорд Генри сначала развернул пергамент и пробежал его
глазами, а в следующий миг произнес гневную тираду. Он заявил,
что ни единого слова из этого нечестивого документа,
составленного злокозненными врагами церкви не прозвучит в столь
святом месте, как зал соборного капитула, ибо это было бы
оскорблением собравшихся здесь достопочтенных прелатов. И
тогда, -- мрачно продолжил аббат, -- этот никому неведомый
писец взял да и выхватил свиток из рук епископа и громко прочел
его, не обращая внимания на попытки заставить его умолкнуть.
Это оказалось послание королевы, супруги пленного короля,
обращенное ко всем собравшимся прелатам, и в первую очередь к
легату, брату ее супруга. Она призывала вспомнить о чести и
верности коонованному государю, освободить короля из плена,
куда он угодил в результате измены, и восстановить его на
престоле.
-- А я, -- сказал этот отважный человек, прочитав
послание, -- служу писцом у ее величества, и если вам угодно
знать мое имя, то зовут меня Христиан, и смею заверить, что я
такой же добрый христианин, как и любой из вас, и при этом
предан госпоже моей королеве.
-- И впрямь храбрый малый, -- промолвил Хью, присвистнув
от восхищения, -- хоть я сомневаюсь, чтобы отвага помогла ему
добиться своего.
-- Легат отозвался речью, во многом напоминавшей ту, что
он произнес днем раньше, но куда более страстной и яростной.
Ему удалось так застращать лондонцев, что те присмирели, и хоть
и неохотно, но все же согласились сообщить своим согражданам о
решении нашего совета и попытаться убедить горожан поддержать
его.
Что же касается писца Христиана, так разгневавшего
епископа Генри, то когда он в тот же вечер ни с чем возвращался
к королеве, на него набросились четверо или пятеро никому не
известных негодяев. Однако на выручку писцу пришел один из
рыцарей императрицы со своими сквайрами. Они стали оттаскивать
нападавших, крича, что стыд и позор нападать на честного
человека, бесстрашно выполнявшего свой долг, и что убийство не
способ доказательства правоты. В итоге писец отделался
несколькими царапинами, зато рыцарю засадили нож в спину, да
так, что он пробил сердце. Несчастный умер прямо на улице, в
сточной канаве, в укор всем нам, заявлявшим, что мы стремимся к
восстановлению мира и прекращению вражды.
Судя по затаенному гневу, звучавшему в голосе Радульфуса,
случившееся глубоко его задело. Это бессмысленное злодеяние как
бы перечеркнуло все разглагольствования о добре и
справедливости. Бесчестное нападение на человека, открыто
высказавшего свои взгляды, а к тому же еще и гнусное убийство
великодушного рыцаря, пытавшегося предотвратить кровопролитие,
-- все это казалось весьма дурным предзнаменованием, не
сулившем затее легата ничего хорошего.
-- И за это убийство никто не поплатился? -- нахмурясь,
спросил Хью.
-- Нет. Нападавшие разбежались и скрылись в темноте. Если
кто и знает имя убийцы или где он прячется, то предпочитает
держать язык за зубами. Да и то сказать, смерть теперь самое
обыденное дело, и даже такое подлое убийство будет скоро
забыто, как забыто множество ему подобных. А на следующий день
наш совет закончился. Многие сторонники короля Стефана
подверглись отлучению, и легат благословил тех, кто выступал на
стороне императрицы, и проклял всех ее противников. После этого
он закрыл совет, но многих настоятелей монастырей, в том числе
и меня, удержал при себе еще несколько недель.
-- А императрица?
-- Она удалилась в Оксфорд и вступила в долгие и трудные
переговоры с Лондоном: когда и на каких условиях ей откроют
городские ворота, скольких воинов ей разрешат привести с собой
в Вестминстер и все такое прочее. Горожане упрямятся и, как
заведено у купцов, отчаянно торгуются по каждому пункту
соглашения, но так или иначе дней через девять-десять она
вступит в город и будет коронована. -- Аббат развел руками. --
Во всяком случае, мне кажется, что дело идет к этому. Вот,
пожалуй, и все, что я мог о ней рассказать.
-- Интересно бы знать, -- промолвил Хью, -- как
императрица воспринимает все эти проволочки с признанием ее
государыней. И как она ладит с баронами, которые недавно
перешли в ее стан, и каково настроение у ее прежних
сподвижников. Непросто ведь сплотить старых и новых вассалов,
которые норовят вцепиться друг другу в глотки: то затеют спор
из-за наследства, то не поделят поля и угодья. Да что я вам
говорю, святой отец, все это вы знаете не хуже меня.
-- Я бы поостерегся назвать Матильду мудрой государыней,
-- осторожно высказался Радульфус, -- она слишком хорошо
помнит, как многие лорды и рыцари клялись в верности ей, потом
переметнулись к Стефану, а теперь, видя, что сила на ее
стороне, опять потянулись к ней. Немудрено, что порой у нее
возникает искушение поддеть кого-нибудь из них, --
по-человечески это понятно, хотя и неразумно. Удивляет меня
другое: войдя в силу, она повела себя холоодно и надменно даже
с теми, кто, несмотря на все лишения и невзгоды, хранил ей
неизменную верность. Так поступать с людьми, долго бывшими ее
опорой, -- черная неблагодарность и великая глупость.
"Пожалуй, это обнадеживает, -- подумал Хью, не сводя глаз
с худощавого спокойного лица аббата. -- Видать, когда эта особа
почувствовала вкус власти, у нее ум за разум ашел, иначе
нипочем не стала бы задирать нос перед такими людьми, как
Роберт Глостерский".
-- Епископа-легата она смертельно обидела тем, --
Продолжал Радульфус, -- что отказала сыну Стефана в получении
титулов и прав его отца на Булонь и Мортэн, сославшись на то,
что король в плену. А между тем это было бы только милосердно и
справедливо. Но куда там -- она и слышать об этом не пожелала.
Дошло до того, что епископ Генри покинул ее двор, и ей стоило
больших трудов заманить его обратно.
"Одна новость лучше другой, -- рассудил Хью. -- Если
Матильда из пустого упрямства нанесла оскорбление епископу
Генри, то, наверное, способна собственными руками загубить все,
что далось ей ценой немалых усилий. Нрав у императрицы такой,
что, получи она корону, того и гляди, запустит ею в того, кто
попадется под горячую руку".
Хью прикинул возможные варианты развития событий и решил,
что для него все складывается не самым худшим образом.
Императрица отнимала земли у одних лордов и жаловала их другим.
Она надменно третировала своих новых сторонников, давая понять,
что не забыла, как они служили ее врагу, и кое-кого уже
оттолкнула, без коца поминая былые обиды. Право, претендентам
на спорный престол порой не мешает проявить забывчивость. "Ну
да Бог с ней, -- решил Берингар, -- если так и альше пойдет,
еды ей не миновать и пенять будет не на кого".
После долгой беседы Хью наконец поднялся и собрался
уходить. Теперь он неплохо представлял себе, как развернутся
дальнейшие события. Понятно, что даже императрица, при всем
своем упрямстве, способна взяться за ум, и тогда не исключено,
что ей удастся попасть в Вестминстер и короноваться. Не стоит
недооценивать внучку Вильгеьма Завоевателя и дочь Генриха I.
Правда, с другой стороны, мстительность и неуступчивость,
отличавшие всю эту породу, могли сослужить ей дурную службу.
Хью и сам не знал почему, уже ступив на порог, он
обернулся и спросил:
-- Отец аббат, этот Рейнольд Боссар... Вы говорили, что он
служил в войске императрицы. А чьим он был вассалом?
Всем, что удалось узнать, Хью вскоре поделился с братом
Кадфаэлем. Свои ысли и соображения он оттачивал в беседе с
другом, словно клинок на оселке. Кадфаэль, хлопотавший над
молодым вином, что начинало изрядно бродить, казалось, вовсе не
слушал приятеля, однако Хью не ошибался на сей счет. Он знал,
что у монаха острый и чуткий слух, улавливающий любую
интонацию. Время от времени Кадфаэль поглядывал на собеседника,
как бы для того, чтобы удостовериться, что верно понял
услышанное.
-- Пожалуй, сейчас тебе стоит выждатть да поглядеть, как
дальше дела пойдут, -- промолвил наконец монах, -- и, наверное,
не помешало бы послать в Бристоль надежного человека. У
императрицы ведь нет других заложников, кроме короля. Если он
вырвется на сободу или, положим, удастся пленить графа Роберта,
Бриана Фиц-Каунта или какую-то другую важную птицу им под
стать, ты сразу почувствуешь под собой твердую почву. Господи,
прости меня грешного за то, что я, монах, у которого нет
земного владыки, взялся давать тебе советы.
Но хотя Кадфаэль и принес обет небесному властителю, он
покривил бы душой, утверждая, будто ему совсем уж безразлично,
кто будет править на земле. Ему довелось видеть Стефана, причем
не в лучшее время, когда король, следуя дурным наущениям,
приказал казнить всех пленных защитников Шрусбери, но даже
тогда Стефан произвел на него неполохое впечатление.
Впоследствии король не раз сожалел о том, что, поддавшись
гневу, проявил не свойственную ему жестокость.
-- А ты знаешь, -- с нажимом спросил Хью, -- чьим вассалом
был этот Рейнольд Боссар, рыцарь, которого бросили истекать
кровью на улицах Винчестера? Тот, за упокой чьей души вам
велено молиться?
Кадфаэль отвел глаза от булькавшего жбана и, прищурясь,
глянул другу в лицо.
-- Нам сказали, что он служил императрице, вот и все. Но
ты, как видно, готов рассказать мне больше.
-- Так оно и есть. Этот рыцарь состоял в свите Лорана
Д'Анже.
Кадфаэль резко выпрямился и заворчал, схватившись за
поясницу. Хью назвал имя человека, которого монах никогда не
видел, однако оно вызвало в нем живой отклик.
-- Да, да, -- продолжал Берингар, -- того самого Лорана,
барона из Глочестера, который, в отличие от большинства знатных
