церковного двора, где размещалась сестринская опочивальня,
чьи-то легкие, неслышные шаги. Она обернулась на какой-то звук,
улыбаясь и радуясь предстоящей встрече. Само ее движение,
спокойное и выверенное, сразу заставило Кадфаэля усомниться,
так ли она молода, как показалось ему всего минутой раньше, а
когда она повернулась к нему лицом, он окончательно уверился,
что видит ее впервые.
Перед ним была не юная, неопытная девушка, а
сдержанно-спокойная, немного усталая, зрелая женщина. Казалось,
то видение в холле Вайверса, описав полный круг -- от иллюзии к
реальности, от девушки к взрослой женщине, -- вдруг с бешеной
скоростью крутнулось обратно -- от женщины к девушке. Нет,
конечно, то была не Элисенда, вряд ли можно было бы даже
говорить о портретном сходстве, разве что высокий мраморной
белизны лоб, мягкий, нежный овал лица, широко посаженные глаза
и особенный, прямой, отважный и одновременно
трогательно-беззащитный взгляд. Другое дело фигура, осанка --
тут сходство было бесспорное. Если бы она сейчас повернулась к
нему спиной, то вновь превратилась бы в точную копию своей
дочери.
Ибо кто еще это мог быть, как не овдовевшая когда-то
молодая мать, которая предпочла удалиться в монастырь, нежели
снова вступить в брак? Кто это еще, как не сестра Бенедикта,
призванная епископом в эту зарождавшуюся обитель заложить
основы будущих традиций и своей праведностью служить примером
для неопытных юных монахинь Фарвелла? Та самая сестра
Бенедикта, умевшая сделать так, что все цветы у нее росли, а
птицы садились ей на руку. Элисенда должна была бы знать о ее
переводе в другой монастырь, даже если ни одна живая душа в
Вайверсе, кроме нее, об этом не знала. Она понимала, где ей
искать убежище в крайних обстоятельствах. К кому, как не к
матери, кинулась бы она?..
Кадфаэль был так поглощен созерцанием этой женщины, что и
думать забыл о том, что происходило у него за спиной, в церкви,
пока не услышал совсем рядом мерный стук костылей по каменным
плитам. Тогда он виновато обернулся, сознавая, что пренебрег
своим долгом. Хэлвин каким-то образом обошелся без его помощи и
сам поднялся на ноги, и теперь, стоя рядом с Кадфаэлем,
любовался церковным садом, утренним солнцем в туманной дымке и
блеском мокрой травы.
Но вот его взгляд упал на монахиню, и он вдруг замер и
покачнулся на костылях. Кадфаэль увидел, как застыли и
расширились его темные глаза -- он неподвижно смотрел перед
собой, словно ему явилось видение или он впал в транс, губы его
шевельнулись, и почти беззвучно, скорее выдохнув, он медленно
произнес чье-то имя. Почти беззвучно, но все же не совсем. И
Кадфаэль услышал.
Веря и не веря, пронзенный одновременно болью и радостью,
позабыв обо всем на свете, как если бы он был одержим
религиозным экстазом, брат Хэлвин шепотом произнес: "Бертрада!"
Глава одиннадцатая
Кадфаэль не мог ошибиться, не мог ослышаться -- имя
прозвучало хоть и тихо, но отчетливо, и в голосе, назвавшем
его, сомнения не было. И все же Кадфаэль не сразу поверил своим
ушам, уж слишком это было неправдоподобно. Понадобилось
несколько мгновений, прежде чем он сумел до конца осознать то,
что открылось ему сейчас. Зато Хэлвин не колебался ни секунды.
Он мгновенно понял, кто пред ним, он узнал, он вымолвил то
единственное, то незабвенное имя, и теперь стоял ошеломленный и
потрясенный. Бертрада!
Когда он впервые мельком увидел ее дочь, его словно что-то
кольнуло в самое сердце -- тот неясный образ, на миг возникший
в проеме двери, показался ему точной копией хранимого памятью
оригинала. Но едва Элисенда появилась прямо перед ним в свете
факелов, все сходство куда-то подевалось, видение растаяло. Его
глазам предстала юная незнакомка. Но вот пробил час и она вновь
возникла из небытия и повернулась к нему лицом -- о, мог ли он
забыть это лицо, так долго и горько оплакиваемое, -- и на сей
раз сомнений быть не могло.
Так значит, она не умерла! Кадфаэль молчал, мучительно
пытаясь найти объяснение этому поразительному открытию.
Выходит, Хэлвин искал могилу, которой не было и быть не могло.
То злосчастное снадобье, убив дитя, пощадило мать, и она,
пережив эту муку и скорбь, уцелела, и была обвенчана с вассалом
и давнишним другом семьи ее собственной матери, человеком в
летах, и после родила ему дочь, так походившую на нее фигурой и
осанкой. И пока ее почтенный супруг пребывал в здравии, она
оставалась ему верной женой, но после его кончины простилась с
миром и по примеру своего первого возлюбленного ушла в
монастырь, избрав тот же орден и взяв себе имя его святого
основателя, навсегда связав себя тем же обетом, какой еще
раньше принял Хэлвин.
Тогда почему, снова и снова спрашивал себя Кадфаэль и не
находил ответа, почему он -- он, а не Хэлвин! -- увидел в лице
девушки в Вайверсе что-то неуловимо знакомое? Кто притаился в
темных уголках памяти и упрямо не желал выходить на свет Божий?
Он, Кадфаэль, никогда прежде не видел ни самой девушки, ни ее
матери. Кто бы ни обнаружил себя в чертах Элисенды в тот миг,
когда он встретился с ней глазами, и кто потом скрылся за
завесой неузнаваемости, это во всяком случае не была Бертрада
де Клари.
Все эти мысли, как в котле, вскипели в его голове, когда
из тени западной галереи навстречу матери в церковный сад вышла
Элисенда. На ней не было еще монашеского одеяния -- все то же
платье, в каком накануне она сидела за столом в доме брата. Она
была бледна и печальна, но, видно, здесь, в благодатной
монастырской тишине, вдали от любого и всяческого принуждения,
в неторопливом течении времени, когда у нее наконец появилась
возможность и самой обо всем поразмыслить, и внять доброму
совету, она понемногу стала отходить душой.
Мать и дочь шли навстречу друг другу, их длинные, до
земли, платья оставляли на мокрой серебристо-зеленой траве две
темные полосы. Поравнявшись, они не спеша вместе направились к
той двери, откуда вышла Элисенда, чтобы там присоединиться к
сестрам и проследовать за ними к заутрене. Они удалялись, еще
мгновение и они исчезнут -- и на мучительный вопрос никто не
даст ответа, и тайна останется лежать за семью печатями, и
никто ему ничего не объяснит! Хэлвин все стоял, пошатываясь,
повиснув на своих костылях, словно на него столбняк нашел и
язык присох к небу: он понимал, что снова теряет ее -- если уже
не потерял. Женщины почти достигли дорожки вдоль западной
галереи. Его охватило такое тоскливое отчаяние, что, казалось,
в душе вот-вот что-то оборвется, лопнет, точно не выдержавшая
напряжения струна.
-- Бертрада! -- крикнул Хэлвин со страхом и мольбой.
Этот крик, гулким эхом метнувшись от стены к стене, достиг
их ушей, и, вздрогнув, они в недоумении обернулись и посмотрели
в сторону церковной двери. Хэлвин с усилием вырвал себя из
тягостного оцепенения и, забыв про всякую осторожность, ринулся
вперед, напрямик через садик, увязая костылями в мягкой,
податливой земле.
Напуганные видом незнакомого мужчины, который,
раскачиваясь и спотыкаясь, решительно к ним устремился, женщины
инстинктивно отпрянули, но после, заметив, что он одет в
монашеское платье и к тому же увечен, они из сострадания
остановились и даже сами сделали несколько шагов ему навстречу.
В тот миг ими двигала простая жалость к калеке. Но как все
изменилось в следующую минуту!
Он так спешил, что, немного не дойдя до них, вдруг
споткнулся и непременно упал бы, если бы девушка, добрая душа,
не подскочила поддержать его. Он буквально рухнул в ее объятья
и чуть не повалил ее вместе с собой наземь -- несколько долгих
мгновений они балансировали, прижавшись щекой к щеке, и
Кадфаэль увидел рядом их лица -- на обоих смешались испуг,
волнение, недоумение и растерянность.
Наконец он получил долгожданный ответ. Теперь он знал все,
все за исключением одного -- какая неистовая злоба, какая
смертельная обида может заставить человека так низко, так
жестоко обойтись с себе подобным? Но и этому вопросу, он
чувствовал, недолго оставаться без ответа. В этот миг, когда
пелена окончательно спала с ее глаз, Бертрада де Клари,
поглядев прямо в лицо незнакомцу, вдруг поняла, кто перед ней,
и воскликнула: -- Хэлвин!
И все, больше ничего, остальное позже, а пока говорили
только глаза -- и в них светилось узнавание, признание былых
ошибок, былых страданий, всю глубину которых они постигли лишь
в этот миг, и оттого глаза наполнились обидой и болью, но
мимолетную горечь тут же смыло потоком бесконечной благодарной
радости. И пока они все трое в молчании взирали друг на друга,
со стороны дортуара донесся негромкий звон, призывавший сестер
к заутренней службе, и значит, сейчас они одна за другой начнут
спускаться по лесенке и затем все вместе проследуют в церковь.
Что ж, остальное придется отложить на потом. Задержавшись
на Хэлвине взглядом, словно все еще недоумевая, сон это или
явь, мать и дочь поспешили к сестрам и, отвечая на приветствия,
влились в процессию монахинь. Тогда Кадфаэль покинул крыльцо,
где он стоял все это время, выступил вперед, взял Хэлвина под
локоть и повел его, тихонько, ласково, как ребенка, вставшего
среди ночи с постели, да так и застывшего во сне, -- назад в
отведенные им покои.
-- Она жива! -- в который раз произнес Хэлвин, сидя на
краешке кровати неподвижно и очень прямо. Снова и снова он
возвращался мыслями к дарованному ему чуду и от избытка чувств
восклицал, не то вознося благодарственную молитву, не то просто
давая выход безудержному ликованию: -- Она жива! Меня обманули,
обманули! Она не умерла!
Кадфаэль не проронил ни единого слова. Для откровенного
разговора о том, что стояло за этим поразительным открытием,
время еще не пришло. Пока в потрясенной душе Хэлвина не было
места ничему, кроме до краев заполнившей ее радости, что
Бертрада жива и здорова и нашла себе тихое, безопасное
пристанище -- она, чью безвременную кончину он столько лет
оплакивал, не находя себе оправдания; и к этой радости
примешивалось недоумение и горькая обида за то, что его так
долго держали в неведении, обрекли на пожизненную скорбь.
-- Я должен поговорить с ней, -- сказал Хэлвин. -- Я не
могу уйти, пока не поговорю с ней.
-- Конечно, -- поговоришь, -- успокоил его Кадфаэль.
Иначе и быть не могло, все должно наконец разъясниться.
Судьба свела их лицом к лицу, и они узнали друг друга, этого у
них никто не отнимет: накрепко прибитая крышка гроба вдруг
открылась, и все тайны выползли наружу, и теперь никому не
удастся потихоньку затолкать их обратно и снова придавить
крышкой.
-- Мы не сможем тронуться в путь сегодня, -- сказал
Хэлвин.
-- И не надо. Наберись терпения, побудь тут, -- ответил
ему Кадфаэль. -- Я попробую получить аудиенцию у матери
аббатисы.
Аббатиса Фарвеллская, призванная епископом де Клинтоном из
Ковентри возглавить его новую обитель, была пухленькая,
кругленькая, про таких говорят "пампушечка", с полным румяным
лицом и проницательным взглядом черных глаз: в нем читалось
умение мгновенно взвешивать и оценивать все, что попадает в
поле зрения, и чувствовалась убежденность в справедливости этой
оценки. Она сидела, непреклонно выпрямив спину, на скамье без
подушек в своей небольшой, скромно обставленной комнате, и при
появлении Кадфаэля закрыла лежавшую перед ней книгу.
-- Добро пожаловать, брат, мы к вашим услугам. Сестра
