погубившего Эдгиту.
-- Ежели ты к лорду Одемару, -- с ходу начал парень, --
тебе не повезло. Он еще не вернулся из Вайверса. Две ночи назад
там убили женщину, слыхал? Вот он из-за этого и уехал. Но
управляющий на месте, так что насчет ночлега можешь с ним
потолковать.
-- Благодарствую, -- сказал Кадфаэль, передавая ему
поводья. -- Только мне нужен не лорд Одемар. У меня дело к его
матери. Я знаю, где ее покои. Присмотри-ка за лошадкой, а
дорогу я сам найду и сам спрошу ее служанку, не соблаговолит ли
госпожа принять меня.
-- Ладно, коли так. Э, а ты ведь давеча был у нас, --
удивился парень и, прищурив глаза, внимательнее пригляделся к
гостю. -- Как же, совсем недавно, на днях, с тобой еще был
другой монах, тоже чернорясник, хромой такой, на костылях.
-- Точно, -- похвалил Кадфаэль. -- И у меня с леди был
тогда один разговор. Не думаю, что она уже забыла об этом, или
обо мне, или о том увечном брате. Если леди откажется принять
меня, что ж, так тому и быть, но сдается мне, она не откажется.
-- Хочешь сам попробовать, давай пробуй, -- безразлично
согласился конюх. -- на еще здесь, и служанка при ней. И она
сейчас в доме. Последние дни она вообще не выходит.
-- С ней были два грума, -- припомнил Кадфаэль, -- отец и
сын. Мы познакомились с ними пока жили тут у вас. Я бы не прочь
скоротать с ними часок-другой потом, когда повидаю их хозяйку.
Если, конечно, они не отбыли в Вайверс вместе с другими людьми
лорда Одемара.
-- А, эти! Нет, они не с ним -- это ее люди. Но здесь их
тоже нет. Они вчера ни свет ни заря уехали по какому-то ее
поручению. Куда? Откуда мне знать куда? Верней всего назад, в
Гэльс. Старая леди-то ведь в основном там живет, почитай весь
год.
" Интересно, -- думал Кадфаэль, направляясь к покоям леди
де Клари, в то время как парень повел его лошадку в конюшню, --
да, очень было бы интересно посмотреть на Аделаис де Клари,
если бы она услышала, как конюх ее сына назвал ее "старая
леди". Конечно, с мальчишки какой спрос -- она для него и точно
седая древность; но ясно и то, что она лелеет и бережно
сохраняет остатки былой, поистине редкой, красоты, и не
допустит, чтобы другие о ней забыли. Не даром же в служанки
себе она выбрала такую рябую страхолюдину: на фоне некрасивых,
простецких физиономий ее собственная красота сияла особенно
ярко".
Слуге у входа он сказал, что просит допустить его к
госпоже, и слуга удалился, а к нему вышла Грета, исполненная
высокомерного презрения, сознания собственной значимости и
необходимости всячески ограждать госпожу от докучливых
посетителей. Он не сообщил слуге своего имени, и теперь она,
узнав его, недовольно скривилась -- эти двое из Шрусбери в
рясах, не успели уехать, как на тебе, один уже снова на пороге,
только его и ждали!
-- Госпожа сейчас не в таком настроении, чтобы с прохожими
разговоры разговаривать. Нечего беспокоить ее по пустякам.
Какое у тебя важное дело? Ночлег да пропитание? На то есть
управляющий лорда Одемара. Ступай к нему, он распорядится.
-- У меня дело к самой леди Аделаис, -- спокойно объяснил
Кадфаэль, -- и кроме нее о том никому знать не положено. Доложи
ей, что тут, мол, брат Кадфаэль опять пожаловал, прибыл из
Фарвеллского аббатства и покорнейше просит дозволить ему
перемолвиться с ней словечком. Знаю, знаю, она не принимает. И
все же думаю, мне она не откажет.
При всей своей заносчивости, служанка не посмела, не
спросясь госпожи, дать ему от ворот поворот -- она только
смерила его уничтожающим взглядом, злобно тряхнула головой и с
тем удалилась, предвкушая, как через несколько минут вернется к
нему с отказом. Однако, когда она появилась вновь, вид у нее
был неважный, и не стоило большого труда догадаться, что ее
лишили удовольствия указать ему на дверь.
-- Миледи просит тебя войти, -- сказала она ледяным тоном
и, распахнув дверь, пропустила его в покои. Несомненно, она
рассчитывала задержаться и послушать, о чем пойдет речь, но и в
этой милости ей было отказано.
-- Оставь нас, -- раздался голос Аделаис де Клари
откуда-то из темноты, со стороны закрытых ставен. -- Да не
забудь закрыть за собой дверь.
На сей раз при ней не было никакого рукоделия, хотя бы для
отвода глаз. Она не пожелала притворяться, будто занята
вышиванием или прядением, просто неподвижно сидела в полумраке
в своем высоком деревянном кресле, положив руки на подлокотники
и сжимая пальцами украшавшие их резные львиные головы. Когда
Кадфаэль вошел в комнату, она не шелохнулась, ничем не выдала
ни удивления, ни беспокойства. Ее выразительные глаза смотрели
на него в упор без особого интереса или сожаления. Можно было
подумать, что она сама поджидала его и была готова к этой
встрече.
-- Где ты оставил Хэлвина? -- спросила она.
-- В Фарвелле, в тамошней обители.
Она немного помолчала, в задумчивости глядя на него. Хотя
на лице ее нельзя было прочитать ровным счетом ничего и
пронзительный взгляд оставался неподвижным, он всеми фибрами
ощутил, как воздух в комнате дрожит от напряжения. Постепенно
его глаза привыкли к полумраку, и ее фигура стала проступать из
темноты, в которую она намеренно себя заключила. Наконец
глухим, чуть сдавленным голосом она промолвила с расстановкой:
-- Я больше его не увижу.
-- Да, не увидишь. Как только со всем этим будет
покончено, мы отправимся домой.
-- Но ты!.. -- вздохнула она. -- Впрочем, я так и знала,
что ты вернешься. Раньше или позже, но вернешься непременно.
Что ж, может оно и к лучшему! Все пошло совсем не так, как я
мыслила. Ну, да ладно, ты пришел говорить со мной, так говори!
А я помолчу.
-- Так не пойдет, -- возразил Кадфаэль. -- Это ведь твоя
история.
-- Тогда соизволь, расскажи мне мою историю, освежи мою
память! Дай мне послушать, как моя история будет звучать на
исповеди, если найдется священник, который примет мою исповедь.
-- Она неожиданно вытянула вперед свою узкую длинную руку и
королевским жестом предложила ему сесть. Но он остался стоять
там, откуда мог наилучшим образом видеть ее. Она не попыталась
уклониться от его взгляда и невозмутимо позволила ему себя
рассматривать. Ее красивое, породистое лицо было спокойно и
непроницаемо, ничего не подтверждая и ничего не отрицая. И
только огонь, полыхавший в глубине ее темных глаз, жил и
говорил о чем-то горячо и страстно.
-- Ты сама прекрасно знаешь, что ты сделала, -- начал
Кадфаэль. -- Ты измыслила страшное наказание Хэлвину за то, что
он осмелился полюбить твою дочь и она зачала от него ребенка.
Ты продолжала преследовать его даже за монастырской стеной, где
он укрылся от твоей всесильной злобы, укрылся, быть может,
слишком поспешно -- зеленому юнцу много ли надо, чтобы дойти до
отчаяния! Ты вынудила его передать тебе средство для избавления
от плода, а потом велела сообщить ему, что его снадобье убило
не только дитя, но и мать. Из-за твоего жестокосердия он все
эти годы жил под бременем тяжкого греха, страшного
преступления, и это стало его проклятием, его вечной мукой...
Ты что-то хочешь сказать?
-- Нет, продолжай! Ты еще в самом начале.
-- Что верно, то верно. То зелье из иссопа и ириса,
которое он передал тебе,
-
ведь так и не пошло в дело. Оно только для того и нужно было, чтобы
отравить его душу, и никакого другого вреда никому не причинило. Между
прочим, куда ты его дела -- вылила на землю? Да и на что оно могло
сгодиться? Ведь еще раньше, чем ты потребовала у него настой, а точнее
сразу, как только выгнала его из своего дома, ты в спешном порядке увезла
Бертраду сюда, в Элфорд, и выдала ее за Эдрика Вайверса. Так? Должно
быть, так. Нужно было поторапливаться, чтобы ни у кого не возникло
сомнений, кто отец ребенка, хоть многие, наверное, удивились, когда
младенчик родился. Сам-то старикан от гордости, что в нем есть еще такая
мужская сила, никаких сомнений не ведал. Да и кто бы усомнился на его
месте? Ты быстро сработала!
Она не пыталась возражать, только неотрывно смотрела на
Кадфаэля, ничего не признавая, ничего не отрицая.
-- Но как ты не боялась? -- удивился Кадфаэль. -- Кто-то
ведь мог случайно сболтнуть и до монастыря постепенно докатился
бы слух, что Бертрада де Клари вовсе не отправилась на тот
свет, а вышла замуж за Эдрика Вайверса? Что родила старику-мужу
дочь? Любителей почесать языки всегда хватает. Ну как в
монастырь зашел бы какой-нибудь словоохотливый странник из тех
краев?
-- Тут риска не было, -- сказала она просто. -- Взять к
примеру Шрусбери и Гэльс. Какая связь была между ними все эти
годы? Да ни какой, пока Хэлвин не свалился с крыши и не затеял
свое паломничество. Что ж говорить про маноры в другом
графстве! О них и вовсе ничего не ведомо. Нет, тут риска не
было никакого.
-- Ладно, пойдем дальше... Итак она была жива-живехонька.
Ты увезла ее и выдала замуж. И ребеночек родился живой.
Выходит, свою дочь ты простила и пожалела. Отчего же такая
суровость к мальчишке? Откуда вдруг столько злобы и ненависти?
Почему такая изощренная месть? Уж точно не потому, что он
скверно обошелся с твоей дочерью, о нет! Он же к ней сватался.
Чем он был ей не пара? Родом он из почтенной семьи, и если бы
не принял обет, уже давно получил бы в наследство отличный
манор. С чего ты на него так взъелась? Ты была красавица,
привыкла, что все тобой восхищаются, по первому зову кидаются
исполнять любое твое желание. Твой муж и господин сражался
тогда в Палестине... Я как сейчас вижу Хэлвина, когда он
поступил ко мне в ученики, восемнадцати лет, еще и тонзура не
выстрижена. Я знал его таким, каким знала его и ты, когда жида
без мужа, затворницей, а он был так хорош собой...
Он не стал продолжать. Ее длинные, решительно сомкнутые
губы чуть приоткрылись: наконец, она была готова что-то
признать. До этой минуты она слушала его совершенно
бесстрастно, ни разу не попытавшись остановить его или хотя бы
возразить. Но теперь ее будто прорвало.
-- Хорош, даже слишком! -- сказала она. -- Я не привыкла,
чтобы меня отвергали. Я даже толком не знала, как нужно
добиваться чьего-- то расположения. А он был слишком чист и
наивен, чтобы догадаться. Ох, дети! Как больно ранят они сами
того не желая! Ну, а если он не мог достаться мне, -- сказала
она с предельной откровенностью, -- то ей не должен был
достаться и подавно. Я не уступила бы его никому, а ей -- в
первую очередь!
Что сказано, то сказано. Она не стала ничего исправлять и
добавлять, но погрузилась в задумчивость, словно размышляя над
собственными словами, словно со стороны наблюдая те чувства,
которые уже не в состоянии была испытать с прежней силой:
страстное желание и слепую ярость.
-- Но и это не все, -- напомнил Кадфаэль, -- далеко не
все. Остается еще служанка Эдгита. Эдгита была твоей
поверенной, только она с самого начала знала всю правду.
Неспроста именно она поехала в Вайверс с Бертрадой. Преданная
тебе до мозга костей, она все эти годы свято хранила твою тайну
и помогала тебе осуществить коварный план отмщения. И ты не
сомневалась в ней, верила, что твоя тайна умрет вместе с ней. И
все складывалось для тебя как нельзя лучше, пока Росселин и
Элисенда не повзрослели и их детская привязанность друг к другу
не переросла в настоящую любовь -- любовь мужчины и женщины.
Однако в глазах целого света то была любовь порочная,
запретная, проклятая святой церковью. И они это знали, но
поделать с собой ничего не могли. Так твоя тайна стала стеной
