дозвольте сызнова начать. Что ты, кричит дохтур, лопнутие живота про
изойти могит! - Не сумлевайтесь, говорю, - лишь бы в брюхо по
пало, а там оно само знат, что куда направить. Начальство совет дер-
жало промеж себя и написало
постановление: "По неграмотности и невежеству родителей с детства
приучен много ись, и для армии будет обременителен" Отпустили меня.
Пошел по городу брюхо протрясать. Иду мимо наряд
ного дома. Окошки полы стоят.
Вижу - начальство пировать наладилось, рюмки нали ты, рюмками стукну-
лись и ко рту поднесли.
Я потянул в себя воздух - все вино мне в рот. Начальство заоглядыва-
лось.
"Ну, - думаю, - коли меня заприметят, то не ви дать мне своей бабы".
Чтобы от греха убраться, хотел почтой доставиться, да почта долго
идет. Я на телеграфну проволоку скочил, телеграммой домой покатил. Оно
скоро по телеграфу ехать, да на стаканчиках подбрасыват.весь зад отшиб.
Мало время прошло, стретил меня-поп Сиволдай. - Малина, да ты жив? А на-
род говорит, что живот свой положил за кашу! Я без ухмылки отвечаю: -
Выхолонул я, живу наново!
Вот и ладно, я тебя в город справлю, в солдаты сдам, скажу, чтобы те-
бе живот *гуже стягивали, ись будешь в меру.
- Ну что ж, справь да за руку веревку привяжи, будто дезелтира приве-
дешь, награду получишь.
Сиволдай привязал веревку к моей руке, другой конец к своей руке.
Я на лыжи стал, припустил ходу по дороге. Поп вприпрыжку, поп вскачь!
Поп живуч, в городу отдышался.
По уговору сдал меня не как Малину, а как Виш ню, - это за то, что я
дозволил вскачь бежать, а не волоком тащил.
Отправили меня на Дальний Восток. Как ись охота придет, открою двери
теплушки, понюхаю, где вареным-печеным пахнет. С той стороны воздух в
себя потяну, из офицерских вагонов да из рестораций все съедобно ко мне
летит. Мы с товарищами двери задвинем и едим. Приехали.
Пошел я по вагонам провианту искать. Какой вагон ни открою - все
иконки да душеполь-
зительны книжки и заместо провианту, и заместо снаря дов боевых.
Почали бой. Японцы в нас снарядами да бонбами, снарядами да бонбами!
А мы в них иконками, иконками!
Кабы японцы нашу веру понимали, их бы всех укокошило. Да у их своя
вера, и наша пальба дело посторонне.
Взялись за нас японцы, ну, куда короб, куда ми лостыня!
Стоял я на карауле у склада вещевого. У ворот столб был с надписью:
"Посторонним вход воспрещен" Как трахнет снаряд! Да прямо в склад, все
начисто снесло! Остался столб с надписью: "Вход посторонним воспрещен",
а кругом чисто поле, узнай тут, в каку сторону вход воспрещен.
Одначе стою. Дали мне медаль за храбрость да с банным поездом домой
отправили.
NАПОЛЕОН
Это что за война? Вот ковды я с Наполеоном воевал! С Наполеоном?
Ну, с Наполеоном. Да я его тихим манером вы пер из Москвы. Наполео-
на-то я сразу не признал. Ви жу - идет по Москве офицеришко плюга-
венькой, иззяб весь. Я его зазвал в извощичий трактир. Угощаю сбит нем с
калачами, музыку заказал. Орган валами заворочал и затрещал: "Не белы-то
снеги". Слышу, кто-то кричит:
- Гляди, робята! Малина с Наполеонтием прия тельствует.
Оглядел я своего гостя и впрямь Наполеон. Генералы евонны одевались с
большим блеском, а он тихонечко одет, только глазами сверлит. Звал меня
к себе отгащивать. Говорю я ему. Наполеону-то:
- Куды в чужу избу зовешь? Я к тебе в Париж твой приду. А теперь, ва-
ше Наполеонство, видишь кулак? Присмотрись хорошенько, чтобы впредки не
налететь. Это из города Архангельского, из деревни Уймы. Не заставь раз-
махивать. Одно, конечно, скажу: "Марш из Москвы, да без оглядки".
Понял Наполеон, что Малина не шутит, - ушел. Мне для памяти табакерку
подарил. Вся золота, с каменьем. Сичас покажу. Стой, дай спомню, куда я
ее запропастил. Не то на повети, не то на полатях? Вспомнил - покажу,
там и надпись есть: "На уважительну память Малине от Наполеона".
- Малина, да ты подумай, что говоришь, при Наполеоне тебя и на свете
не было.
- Подумай? Да коли подумать, то я и при татарах жил, при самом Мамае.
МАМАЙ
Видишь ножик, которым лучину щиплют? Я его из Мамаевой шашки сам пе-
рековал.
Эх, был у меня бубен из Мамаевой кожи. Совсем особенный: как в него
заколотишь, так и травы, и хлеба бегом в рост пустятся.
Коли погода тепла да солнышко, да утречком в Мамаев бубен колотить
станешь, вот тут начнут расти и хлеба, и травы. К полдню поспеют - и
жни, молоти, вечером хлеб свежой пеки. А с утра заново выращивай, вече-
ром опять новый хлеб. И так каждый теплый день. Только анбары набивай да
кому надо уделяй.
А ты говоришь - не жил в то время! Лучше слушай, что расскажу, сам
поймешь: не видавши не придумать. Мамай, известно дело, басурманин был,
и жон у него цельно стадо было, все жоны как бы двоюродны, а настояща
одна Мамаиха. Мне она по ндраву пришлась: пела больно хорошо. Бывало,
лежим это на полатях, особенны по моему указанию в Мамаихином шатру были
построены. Лежим это, семечки щелкам и песню затянем. Запели жалостну,
протяжну. Смотрю, а собака Кудя... Вишь, имя запомнил, а ты не веришь!
Так сидит эта собака Кудя и горько плачет от жалостной песни, лапами
слезы утират. Мы с Мамаихой передохнули, раз-веселу завели. Кудя встрях-
нулась и плясом пошла.
Птицы мимо летели, остановились, сердечны, к нашему пенью прибавились
голосами. Даже Мамайка - это я Ма-мая так звал - сказывал не однажды:
- И молодец ты, Малина, песни тянуть. Я вот никакой силе не покорюсь,
а песням твоим покорен стал.
Надо тебе про Мамая сказать, какой он был, чтобы убедить тебя, что в
ту пору я жил. Я тако скажу, что ни в каких книгах не написано, только у
меня в памяти.
К примеру, вид Мамаев: толстой-претолстой, живот на подпорках, а под-
порки на колесиках. Мамай ногами брыкнет, подпорки на колесиках покатят,
будто лисапед особого манеру.
Ну кто тебе скажет про Мамаевы штаны? А таки были штаны, что одной
штаниной две деревни закрыть МО.ЖНО было.
Вот раз утресь увидал я с полатей: идет на Мамая флот турецкой, Мамай
всполошился. Я ему и говорю: - Стой, Мамай, пужаться! С турками я справ-
люсь. Вытащил я пароходишко, с собой был прихвачен на всякой случай. И
пароходишко немудрящий - буксириш-ко, что лес по Двине тащит.
Ну, ладно. Пары развел, колесом кручу, из трубы дым пустил с огнем.
Да как засвищу, да на турок!
Турки от страху паруса переставили и домой без оглядки!
Я ход сбавил .и тихо по морю еду с Мамаихой. Ры бы в переполох взя-
лись. Они, известно, тварь бессловесна, а нашли-таки говорящу рыбу Выс-
тала говоряща рыба и спрашиват:
- По какому такому полному праву ты. Малина, пароход пустил, когда
пароходы еще не придуманы?
Я объяснил честь честью, что из нашего уемского времени с собой прих-
ватил. Успокоил, что вскорости домой ухожу.
Прискучило мне Мамая терпеть. Я ему и говорю: - Давай, кто кого пере-
чихнет. Я буду чихать первый. Согласился Мамай, а на чих он здоров был.
Как-то гроза собралась. Тучи заготовку сделали. Большущи, темня-щи. Вот
сейчас катавасию начнут.
А Мамай как понатужился, да полно брюхо духу набрал, да как чихнет!
Тучи котора куды. И про гром и про молнию позабыли.
Ну, ладно, наладился я чихать, а Мамай с ордой собрался в одно место.
Я чихнул в обе ноздри земля треснула. Мамай со всем войском провалился.
Мне на пустом месте что сидеть. Одна головня в печке тухнет, а две в
поле шают.
Пароходишко завел да прямиком до Уймы. Городов в тогдашне время мало
было, а коли деревня попадалась, подбрасывало малость.
Остался у меня на память платок Мамаихин, из его сколько рубах я из-
носил, а жона моя сколько сарафанов истрепала.
Да ты, гостюшко, домой не торопись, погости. Моя баба и тебе рубаху
сошьет из Мамаихинова платка. Носи да встряхивай - и стирать не надо, и
износу не будет, и мне верить будешь.
МИНИСТЕР НА ОХОТЕ
Пошел я на охоту, еды всякой взял на две недели. По дороге присел да
в одну выть все и съел. Проверил боевы припасы - а всего один заряд в
ружье. Про одно помнил - про еду, а про друго позабыл - про стрельбу.
Ну, как мне, первостатейному охотнику, домой ни с чем идтить? Переж-
дал в лесу до утра.
Утром глухари токовать почали, сидят это рядком. Я приладился - да
стрелил.
И знашь, сколько? Пятнадцать глухарей да двух зайцев одной пулей! Да
еще пуля дальше летела да в медведя: он к малиннику пробирался.
Медведя, однако, не убило, он с испугу присел и медвежью болезнь не
успел проделать - чувства потерял! Я его хворостинками прикрыл, стало
похоже на муравейник и вроде берлоги.
Глухарей да зайцев в город свез, на рынке продал. А в город министер
приехал. Охота ему на медведя сделать охоту.
Одиновы министер уже охотился. Сидел министер в вагоне, у окошка за
стенку прятался. Медведя к вагону приволокли, стреножили, намордник на-
дели. Ружье на подпорку приладили. Министер-охотник за шнурочек из ваго-
на дернул да со страху на пол повалился. А потом сымался с медведем уби-
тым. В городу евонну карточку видел.
Министер вроде человека был и пудов на двенадцать. Как раз для сало-
топенного завода.
Вот этому "медвежатнику" я медведя и посватал. Обсказал, что уже убит
и лежит в лесу.
Ну, всех фотографов и с рынку и из городу согнали, неустрашимость ми-
нистеровску сымать. К медведю прикатили на тройках. Министер в троешный
тарантас один едва вперся. Вот вытащился "охотник"! А наши мужики чуть
бородами не подавились - рот затыкали, чтобы хохотом не треснуть. Взгро-
моздился министер на медведя и кричит: - Сымайте!
А я медведя скипидаром мазнул по тому самому месту. Медведь как взре-
вет, да как скочит!
Министера в муравьину кучу головой ткнуло. Со страху у министера мед-
вежья болезнь приключилась. Тут и мы, мужики, и фотографы городски, и
прихвостни министеровски - все впокаточку от хохоту, и ведь цельны сутки
так перевертывались: чуть передохнем, да как взглянем - и сызнова впока-
точку!
А медведь от скипидару да от реву министерсково, да от нашего хохоту
так перепугался, что долго наш край стороной обходил.
А на карточках тако снято, что и сказывать не стану. Только с той по-
ры как рукой сняло: перестали министе-ры к нам на охоту приезжать.
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПЕРВОПУТОК
Еще скажу, как я в первой раз поехал по железной дороге.
Было это в девяносто... В том самом году, в кольком старосты Онисима
жопа пятерню принесла, и все парней, и имя им дала всем на одну букву -
на "мы" Митрий, Миколай, Микифор, Микита да Митрофан. Опос-ля, как вы-
росли, разом пять в солдаты пошли. А опосля солдатчины староста Онисим
пять свадеб одним похмельем справил.
Так вот в том самом году строили железну дорогу из Архангельска в Во-
логду.
А наши места, сам знашь, - топь да болото с провалами. Это теперь об-
сушили да засыпали.
Анженеры в городу в трахтирах - вдребезги да без просыпу. В те поры
анженеры мастера были свои карманы набивать да пить, ну, не все таки бы-
ли, да другим-то мало почету было.
По болотной трясине-то видимость дороги сладили и паровоз пустили.
Машинист был мой кум, взял меня с собой.
Сам знашь, всякому интересно по железному первопутку прокатить.
Свистнули - поехали!
Только паровоз на болотну топь ступил, под нами за-оседало, да тпрук-
нуло, да над головами булькнуло!
И летим это мы скрозь болота и скрозь всю землю. Кругом тьма зе-
мельна, из паровоза искорки сосвечива-ют да тухнут в потемни земельной,
да верстовы столбы мимо проскакивают.
И летим это мы скрозь болота и скрозь всю землю. Спереди свет за-
мельтешил. "Что тако?" - думаем.
А там Америка! Мы землю-то паровозным разбегом наскрозь проткнули да
и выперли в самой главной город американской. А там на нас уже расчет
какой-то заимели. Выстроили ворота для нас со флагами да со всякими при-
