оплошала.
- Получай, сволочь! - выкрикнула она, лягая обидчика в пах.
Лива не промахнулась. Зато всю дорогу от машины до крохотного
палисадничка Крежень тащил ее за ногу, волочил словно старую ненужную
куклу. Европа! Она давненько мечтала о путешествии в Европу. Но не о
таком путешествии.
Потом ее били сразу трое: Крежень, какой-то скелет в джинсах и
пижон в юбчонке. Били с любовью, по-родственному, не калеча, не
оставляя видимых следов, но причиняя дикую, невыносимую боль. Били,
оглаживали, ощупывали, хохотали и снова били.
Потом она потеряла сознание.
А очнулась в комнатушке, задрапированной черным бархатом. Сидела
она в большом кресле с резными деревянными подлокотниками. И колдовала
над ней какая-то старуха-уродина: вытворяла что-то непотребное с
волосами. У старухи было мертвецки белое лицо. Оно ничего не выражало.
Холодными тонкими пальцами старуха втирала в кожу мулатки тягучие,
неприятно пахнущие мази. Потом вдруг начинала сдавливать ей виски - и
ледяные руки сразу становились обжигающе горячими. Ливадия Бэкфайер
Лонг, в просторечии Лива. Стрекоза, не могла ни встать, ни повернуть
головы, ни шевельнуться. Она была в полной власти странного существа.
Ощущение блаженства стало приходить постепенно, по капельке - после
того, как старуха влила ей в рот горькое снадобье из трех крохотных
пузырьков. И тогда Ливе открылось, что сидит она перед высоким
старинным зеркалом, а за спиной ее ворожит и колдует совсем не старая,
а напротив, молодая, но безглазая красавица с высоким оголенным лбом.
Глазницы ворожеи не были пусты, в них стояла чернота, в них застыл
мрак - слевно в провалы черепа плеснули остывающей, утрачивающей блеск
смолой.
Лива совершенно четко осознавала, что этого не должно быть, что
все это страшно и невозможно. Но она уже плыла в теплых и убаюкивающих
волнах чужих грез, она растворяясь в огромном и недоступном ее
пониманию. И это не было наркотическим сном. Она много чего испытала,
могла сравнивать. Нет, это было иное, совсем иное! Она подняла глаза -
и не увидела потолка комнаты, черные бархатные стены уходили ввысь, в
ночь, в темень. А пальцы колдуньи продолжали то леденить, то обжигать.
Безглазая вонзала крохотные иголочки в каждый ноготок на руках и на
ногах мулатки, ввинчивала что-то колючее, распирающее, пришептывала
... лишь один ноготок ей не поддался, и она вонзила иголочку в мяготь
пальца. Лива увидела капельку собственной крови - живой, дрожащий
шарик. Но это была не ее кровь. У нее не могло быть изумрудной зеленой
крови! Она хотела спросить, потребовать объяснений. Но язык не
послушался ее. И желание тут же угасло. Снова ее подхватили волны. И
понесли, понесли, понесли ... Она ощущала легкое прикосновение
тончайших одежд к коже, слышала их шелест. Но она уплывала все дальше
из комнаты, обитой черным бархатом - и зеркало, струящейся и осыпающей
брызгами рекой уносило ее в свои глубины.
Сколько она была вне себя, Лива не помнила.
Свет свечей пробудил ее.
И не так уж ярок и ослепителен был этот свет. Два семисвечника еле
разрывали беспросветный мрак, заставляя его отползти лишь на несколько
шагов от основания высокой и ажурной стойки, увенчанной крохотным
сиденьицем без спинки и подлокотников. Матово поблескивающим изваянием
застыло тело мулатки под уходящими в ночь сводами. Лива видела себя со
стороны, будто некая незримая сила даровала ей второе зрение. И ей не
было страшно за себя - столь хрупкую и одинокую во мраке. Юна не знала
страха, ибо она все еще плыла ... Тело казалось невесомым, не
требовалось ни малейших усилий, чтобы держать спину прямой. Руки
застыли двумя тонкими крылами, раскинутыми словно для предстоящего
оолета. Полета в никуда.
Она была беззащитна и открыта в свете колеблющихся язычков
пламени. И она не сразу поняла, что свечи освещают именно ее и только
ее. Когда-то в Бич-Дайке она выступала на сцене-вертушке в прожигающих
насквозь лучах голографического кольцевого спектратора, она
раздевалась на глазах у сотен и тысяч полупьяных юнцов-дебилов. Она
была одной из лучших шок-стриптизерок Побережья. Но она не ощущала
себя до такой степени выставленной напоказ, как сейчас. Внизу, во тьме
кто-то был. Она слышала сдерживаемое дыхание, перекатывающееся
волнами, разбегающееся, затихающее и вновь накатывающее - так мог
дышать исполинский зрительный зал, подчиненный чьей-то воле, замерший
в предвкушении небывалого зрелища.
Сколько их было, невидимых глаз, поднятых на нее из тьмы и не
отражающих света свечей?! Она не знала. Она плыла. И уже - полулетела,
не делая ни единого взмаха руками. Шесть шандалов вспыхнули внезапно,
будто не свечи загорелись, а включили ток и шесть шестиламповых люстр
одновременно дали свет - спереди, сбоков, сзади. И тут же зажглись еще
тринадцать семисвечников, удаленных от нее на сто шагов - кольцами,
световыми, мерцающими кольцами вырвали они из мрака тысячи голов в
черных островерхих капюшонах. Да, они все собрались смотреть на нее,
Лива в упоении закинула голову назад, потрясая тяжелыми, скрученными в
спирали волосами, и расхохоталась. Ей было приятно, что столь огромное
множество людей собралось поглазеть на нее - красивую, бесподобную,
сверкающую в вышине, над их головами, над свечами, надо всем миром.
Голос прогрохотал неожиданно - из-под самых сводов.
Да и не голос это был, а получеловеческий-полузвериный рык, в
котором сплелись неожиданным переплетеньем грохочущие слова
старонемецкого и иврита, латяни и тайного языка египетских фараонов...
Рык рокотал под сводами, а в голове у Ливадии Бэкфайер-Лонг звучал
сладчайший баритон, растекающийся патокой по полусонным полушариям.
И она уже не знала, кого слышит.
- Во имя Отца Мрака, порождающего Черное Благо, и Сына его -
низринутого ввысь, и Духа отмщения, воамите, посвященные, и падите ниц
пред шевестом непроизвесенного имени Владыки вашего!
Десятки тысяч застывших черных фигур одновременно с грохотом
опустились на колени, отбрасывая назад капюшоны и устремляя глаза
вверх.
- Ибо сказано в Черном Писании, что не в земле царствие низринутых
и отвергнутых, а в небесных сферах, сокрывающих Землю. И оттуда
приидет к нам Черное Благо!
И оттуда вопиет Дух мщения! А в глубинах подземных - лишь двери в
Преисподнюю, и не всякий в них допущен будет, а лишь обагрившийся
кровью семижды семи жертв ваших и ввергший в путь истинный тринадцать
прочих, рекомых при нем сатаноапостолами! Посвящение есть спасение во
Черном Благе!
Лива ничего не понимала. Но ее возносило в выси неведомые, ее
кружило и влекло. Она уже летела...
- Вздымите руци своя!!!
С гулким громовым выдохом десятки тысяч рук взмыли вверх. Они были
черны от запекшейся крови: Они были алчны и неистовы.
- Семижды семь жертв принял ныне от нас Отец наш. И возрадовался
аки видящий чад своих, насыщающихся мраком истинного знания и истиной
мертвящей любви.
- Семижды семь непосвященных искупительными пытками и молениями
введены в путь истинный и готовятся к принятию посвящения. Умножается
Черное Благо, непришедшее еще на Землю, но воплощающее в ней сыновей
своих и дочерей. И осталась одна жертва - жертва венчающая подлунную
панихиду, жертва избавления от страданий во имя Страдания тысячеликого
и неизбывного, изомщающегося истинными на неистинных, подлиииыми на
неподлинных, блуждающими в свете Мрака сорок миллионов лет на
застывших под лучами тленного мира сего!
- Вознесем ли ее к стопам Отца нашего и тринадцати апостолов его?!
Гробовое молчание взорвалось еще более устрашающим, многоголосым
рыком:
- Воз-знес-се-мм!!!
Эхо шесть раз прокатилось под гигантскими сводами, отталкиваясь от
незримых стен. Лива летела, парила. Снова тысячи вожделенных, сияющих
глаз были устремлены к ней. Она купалась в этом сиянии,
блаженствовала.
Она не заметила, как из мрака выступили тринадцать черных высоких
фигур в балахонах, как они подошли ближе, к самому подножию ее
высоченного одноногого трона, как полыхнули синим мертвящим ппаменем
кривые зазубренные ножи.
- Ибо причащающиеся кровью жертвы своей вбирают силы ее
тысячекратно, и отдают их Отцу своему! Так вознесем же?!
- Воз-знес-се-е-е-ем!! - прогрохотало еще сильнее и грознее.
- И приятно будет отринутым от нас в глубинах Пустоты, но
присутствующим с нами всегда и повсюду! И возрадуются они радостям
нащим и радостям Отца своего, и воспылает в них Дух отмщения, и
приидут они до ухода нашего, и воцарится во мраке сокрушения наша
праведность!
- Так вознесём же?!
Экстаз собравшихся достиг степени самоотрешения.
Они зарычали, заорапи, завопили в чудовищном остервенении,
граничащем с буйным и неудержимым безумием:
- Воз-зне-е-ес-се-ё-ём!!! Воз-знессе-ё-ём!! Крови-ии! Крови-и-и!!!
Крови-ии!!!
- И падете жертвами сами! - возвестил рыкающий глас. - Ибо
возжелали пожрать избранницу Отца вашего! Не смогли побороть в себе
алчнсисти и смрада греховного!!! Ибо не узрели ту, что готова
споспешествовать приходу странников наших в мир наш!!! И да пусть
свершится должное! Пусть искупят за вас грехи ваши собратья ваши!
Крови!!!
Тринадцать жрецов скинули свои черные балахоны и остались
совершенно нагими. И сверкнули в их левых руках петли железные -
полетели на тончайших цепочках в толпы поклоняющихся, захлестнули
тринадцать шей. И взмыли вверх тринадцать иззубренных ножей.
Лива все видела - как волокли несчастных на помост, ей под ноги,
как ломали им руки, ноги, ребра, как перешибали хребты, выдавливали
глаза, раздирали рты, как рвали их на куски пилообразными ножами и
расшвыривали кровоточащее мясо алчущим крови и жертв. Она видела весь
этот ужас. Но она и на долю мига не пожалела истязаемых и убиваемых.
Она хохотала - беспрерывно, страшно, громко, заражая всех безумным
сатанинским хохотом-воем.
Смеялись дико, злобно и оглушительно все тысячи участников черной
мессы, тысячи посвященных. Не смеялся лишь рыкающий из-под сводов
глас. Его не было слышно.
Расправа продолжалась долго, не принося страждущим насыщения,
алчущим успокоения. И не смолкал бесовский хохот, ни на миг не стихал.
И она ощущала себя огромной черной птицей, парящей над мелкими,
вертлявыми людишками, то падающей на них камнем, убивающей железным
клювом очередную жертву, то взмывающей, вверх и уносящей к неведомым
пределам еще горячее мясо жертв. Не было в этой птице ни жалости, ни
усталости, ни сострадания. Было лишь упоение силой и властью,
дарованными на малое мгновение жизни, но дарованньпми и потому столь
прекрасными. И вместе с тем Ливадия Бэкфайер-Лонг, бывшая
стриптизерка, мокрушница, наводчица, содержанка черного притона,
каторжница, беглянка, ощущала себя собой - красавицей-мулаткой,
прошедшей сквозь огни и воды, любимой и любящей, доброй и нежной,
нетерпимой и верящей.
Рычание прекратило кровавый пир сразу. Будто по мановению властной
невидимой руки истерически-ритуальный хохот стих. Оцепенение охватило
всех.
- Время начинать и время класть пределы началам! - прорычало
сверху. - Взгляните же на нее, избранницу свершения, взгляните, чтобы
забыть навсегда и никогда не вспоминать!
И вот тут Лива словно проснулась. Она застыла в таком
непреходящем, сатанинском ужасе, что ощутила в груди вместо сердца
лед, обжигающий, колючий, страшный. Она хотела закричать. Но не
смогла. Судороги сдавили горло.
Тело оцепенело и налилось свинцовой тяжестью: Она увидела все
