художник. И я боюсь, что портрет выдаст тайну моей души. Потому и не хочу
его выставлять.
Лорд Генри расхохотался.
-- И что же это за тайна? -- спросил он.
-- Так и быть, расскажу тебе, -- начал Холлуорд как-то смущенно.
-- Нус? Я сгораю от нетерпения, Бэзил, -- настаивал лорд Генри,
поглядывая на него.
-- Да говорить-то тут почти нечего, Гарри... И вряд ли ты меня поймешь.
Пожалуй, даже не поверишь.
Лорд Генри только усмехнулся в ответ и, наклонясь, сорвал в траве
розовую маргаритку.
-- Я совершенно уверен, что пойму, -- отозвался он, внимательно
разглядывая золотистый с белой опушкой пестик цветка.-- А поверить я
способен во что угодно, и тем охотнее, чем оно невероятнее.
Налетевший ветерок стряхнул несколько цветков с деревьев; тяжелые кисти
сирени, словно сотканные из звездочек, медленно закачались в разнеженной
зноем сонной тишине. У стены трещал кузнечик. Длинной голубой нитью на
прозрачных коричневых крылышках промелькнула в воздухе стрекоза... Лорду
Генри казалось, что он слышит, как стучит сердце в груди Бэзила, и он
пытался угадать, что будет дальше.
-- Ну, так вот...-- заговорил художник, немного помолчав.-- Месяца два
назад мне пришлось быть на рауте у леди Брэндон. Ведь нам, бедным
художникам, следует время от времени появляться в обществе, хотя бы для
того, чтобы показать людям, что мы не дикари. Помню твои слова, что во фраке
и белом галстуке кто угодно, даже биржевой маклер, может сойти за
цивилизованного человека.
В гостиной леди Брэндон я минут десять беседовал с разряженными в пух и
прах знатными вдовами и с нудными академиками, как вдруг почувствовал на
себе чей-то взгляд. Я оглянулся и тут-то в первый раз увидел Дориана Грея.
Глаза наши встретились, и я почувствовал, что бледнею. Меня охватил какойто
инстинктивный страх, и я понял: передо мной человек настолько обаятельный,
что, если я поддамся его обаянию, он поглотит меня всего, мою душу и даже
мое искусство. А я не хотел никаких посторонних влияний в моей жизни. Ты
знаешь, Генри, какой у меня независимый характер. Я всегда был сам себе
хозяин... во всяком случае, до встречи с Дорианом Греем. Ну а тут... не
знаю, как и объяснить тебе... Внутренний голос говорил мне, что я накануне
страшного перелома в жизни. Я смутно предчувствовал, что судьба готовит мне
необычайные радости и столь же изощренные мучения. Мне стало жутко, и я уже
шагнул было к двери, решив уйти. Сделал я это почти бессознательно, из
какой-то трусости. Конечно, попытка сбежать не делает мне чести. По совести
говоря...
-- Совесть и трусость, в сущности, одно и то же, Бэзил. "Совесть" --
официальное название трусости, вот и все.
-- Не верю я этому, Гарри, да и ты, мне думается, не веришь... Словом,
не знаю, из каких побуждений, -- быть может, из гордости, так как я очень
горд, -- я стал пробираться к выходу. Однако у двери меня, конечно,
перехватила леди Брэндон. "Уж не намерены ли вы сбежать так рано, мистер
Холлуорд?" -- закричала она. Знаешь, какой у нее пронзительный голос!
-- Еще бы! Она -- настоящий павлин, только без его красоты, --
подхватил лорд Генри, разрывая маргаритку длинными нервными пальцами.
-- Мне не удалось от нее отделаться. Она представила меня высочайшим
особам, потом разным сановникам в звездах и орденах Подвязки и каким-то
старым дамам в огромных диадемах и с крючковатыми носами. Всем она
рекомендовала меня как своего лучшего друга, хотя видела меня второй раз в
жизни. Видно, она забрала себе в голову включить меня в свою коллекцию
знаменитостей. Кажется, в ту пору какая-то из моих картин имела большой
успех, -- во всяком случае, о ней болтали в грошовых газетах, а в наше время
это патент на бессмертие.
И вдруг я очутился лицом к лицу с тем самым юношей, который с первого
взгляда вызвал в моей душе столь странное волнение. Он стоял так близко, что
мы почти столкнулись. Глаза наши встретились снова. Тут я безрассудно
попросил леди Брэндон познакомить нас. Впрочем, это, пожалуй, было не такое
уж безрассудство: все равно, если бы нас и не познакомили, мы неизбежно
заговорили бы друг с другом. Я в этом уверен. Это же самое сказал мне потом
Дориан. И он тоже сразу почувствовал, что нас свел не случай, а судьба.
-- А что же леди Брэндон сказала тебе об этом очаровательном
юноше?спросил лорд Генри.Я ведь знаю ее манеру давать беглую характеристику
каждому гостю. Помню, как она раз подвела меня к какому-то грозному
краснолицему старцу, увешанному орденами и лентами, а по дороге трагическим
шепотом -- его, наверное, слышали все в гостиной -- сообщала мне на ухо
самые ошеломительные подробности его биографии. Я простонапросто сбежал от
нее. Я люблю сам, без чужой помощи, разбираться в людях. А леди Брэндон
описывает свопх гостей точьвточь как оценщик на аукционе продающиеся с
молотка вещи: она --либо рассказывает о них самое сокровенное, --либо
сообщает вам все, кроме того, что вы хотели бы узнать.
-- Бедная леди Брэндон! Ты слишком уж строг к ней, Гарри, -- рассеянно
заметил Холлуорд.
-- Дорогой мой, она стремилась создать у себя "салон", но получился
попросту ресторан. А ты хочешь, чтобы я ею восхищался? Ну, бог с пей,
скажика мне лучше, как она отозвалась о Дориане Грее?
-- Пробормотала что-то такое вроде: "Прелестный мальчик... мы с его
бедной матерью были неразлучны... Забыла, чем он занимается... Боюсь, что
ничем... Ах да, играет на рояле... Или на скрипке, дорогой мистер Грей?" Оба
мы не могли удержаться от смеха, и это нас как-то сразу сблизило.
-- Недурно, если дружба начинается смехом, и лучше всего, если она им
же кончается, -- заметил лорд Генри, срывая еще одну маргаритку.
Холлуорд покачал головой.
-- Ты не знаешь, что такое настоящая дружба, Гарри, -- сказал он
тихо.-- Да и вражда настоящая тебе тоже незнакома. Ты любишь всех, а любить
всех -- значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны.
-- Как ты несправедлив ко мне! -- воскликнул лорд Генри. Сдвинув шляпу
на затылок, он смотрел на облачка, проплывавшие в бирюзовой глубине летнего
неба и похожие на растрепанные мотки блестящего шелка.-- Да, да,
возмутительно несправедлив! Я далеко не одинаково отношусь к людям. В
близкие друзья выбираю себе людей красивых, в приятели -- людей с хорошей
репутацией, врагов завожу только умных. Тщательнее всего следует выбирать
врагов. Среди моих недругов нет ни единого глупца. Все они -- люди мыслящие,
достаточно интеллигентные и потому умеют меня ценить. Ты скажешь, что мой
выбор объясняется тщеславием? Что ж, пожалуй, это верно.
-- И я так думаю, Гарри. Между прочим, согласно твоей схеме, я тебе не
друг, а просто приятель?
-- Дорогой мой Бэзил, ты для меня гораздо больше, чем "просто
приятель".
-- И гораздо меньше, чем друг? Значит, что-то вроде брата, не так ли?
-- Ну, нет! К братьям своим я не питаю нежных чувств. Мой старший брат
никак не хочет умереть, а младшие только это и делают.
-- Гарри! -- остановил его Холлуорд, нахмурив брови.
-- Дружище, это же говорится не совсем всерьез. Но, признаюсь, я
действительно не терплю свою родню. Это потому, должно быть, что мы не
выносим людей с теми же недостатками, что у нас. Я глубоко сочувствую
английским демократам, которые возмущаются так называемыми "пороками высших
классов". Люди низшего класса инстинктивно понимают, что пьянство, глупость
и безнравственность должны быть их привилегиями, и если кто-либо из нас
страдает этими пороками, он тем самым как бы узурпирует их права. Когда
бедняга Саусуорк вздумал развестись с женой, негодование масс было прямотаки
великолепно. Между тем я не поручусь за то, что хотя бы десять процентов
пролетариев ведет добродетельный образ жизни.
-- Во всем, что ты тут нагородил, нет ни единого слова, с которым можно
согласиться, Гарри! И ты, конечно, сам в это не веришь.
Лорд Генри погладил каштановую бородку, похлопал своей черной тростью с
кисточкой по носку лакированного ботинка.
-- Какой ты истый англичанин, Бэзил! Вот уже второй раз я слышу от тебя
это замечание. Попробуй высказать какую-нибудь мысль типичному англичанину,
-- а это большая неосторожность! -- так он и не подумает разобраться, верная
это мысль или неверная. Его интересует только одно: убежден ли ты сам в том,
что говоришь. А между тем важна идея, независимо от того, искренне ли верит
в нее тот, кто ее высказывает. Идея, пожалуй, имеет тем большую
самостоятельную ценность, чем менее верит в нее тот, от кого она исходит,
ибо она тогда не отражает его желаний, нужд и предрассудков... Впрочем, я не
собираюсь обсуждать с тобой политические, социологические или метафизические
вопросы. Люди меня интересуют больше, чем их принципы, а интереснее всего --
люди без принципов. Поговорим о Дориане Грее. Часто вы встречаетесь?
-- Каждый день. Я чувствовал бы себя несчастным, если бы не виделся с
ним ежедневно. Я без него жить не могу.
-- Вот чудеса! А я-то думал, что ты всю жизнь будешь любить только свое
искусство.
-- Дориан для меня теперь -- все мое искусство, -- сказал художник
серьезно.-- Видишь ли, Гарри, иногда я думаю, что в истории человечества
есть только два важных момента. Первый -- это появление в искусстве новых
средств выражения, второй -- появление в нем нового образа. И лицо Дориана
Грея когда-нибудь станет для меня тем, чем было для венецианцев изобретение
масляных красок в живописи или для греческой скульптуры -- лик Антиноя.
Конечно, я пишу Дориана красками, рисую, делаю эскизы... Но дело не только в
этом. Он для меня гораздо больше, чем модель или натурщик. Я не говорю, что
не удовлетворен своей работой, я не стану тебя уверять, что такую красоту
невозможно отобразить в искусстве. Нет ничего такого, чего не могло бы
выразить искусство. Я вижу -- то, что я написал со времени моего знакомства
с Дорианом Греем, написано хорошо, это моя лучшая работа. Не знаю, как это
объяснить и поймешь ли ты меня... Встреча с Дорианом словно дала мне ключ к
чему-то совсем новому в живописи, открыла мне новую манеру письма. Теперь я
вижу вещи в ином свете и все воспринимаю поиному. Я могу в своем искусстве
воссоздавать жизнь средствами, которые прежде были мне неведомы. "Мечта о
форме в дни, когда царствует мысль", -- кто это сказал? Не помню. И такой
мечтой стал для меня Дориан Грей. Одно присутствие этого мальчика -- в моих
глазах он еще мальчик, хотя ему уже минуло двадцать лет... ах, не знаю,
можешь ли ты себе представить, что значит для меня его присутствие! Сам того
не подозревая, он открывает мне черты какой-то новой школы, школы, которая
будет сочетать в себе всю страстность романтизма и все совершенство
эллинизма. Гармония духа и тела -- как это прекрасно! В безумии своем мы
разлучили их, мы изобрели вульгарный реализм и пустой идеализм. Ах, Гарри,
если бы ты только знал, что для меня Дориан Грей! Помнишь тот пейзаж, за
который Эгнью предлагал мне громадные деньги, а я не захотел с ним
расстаться? Это одна из лучших моих картин. А почему? Потому что, когда я ее
писал, Дориан Грей сидел рядом. Какое-то его неуловимое влияние на меня
помогло мне впервые увидеть в обыкновенном лесном пейзаже чудо, которое я
всегда искал и не умел найти.
-- Бэзил, это поразительно! Я должен увидеть Дориана Грея! Холлуорд
поднялся и стал ходить по саду. Через несколько мисут он вернулся к скамье.
-- Пойми, Гарри, -- сказал он, -- Дориан Грей для меня попросту мотив в
искусстве. Ты, быть может, ничего не увидишь в нем, а я вижу все. И в тех
