подавляющего большинства счастье - лучше. Что партия - вечный опекун
слабых, преданный идее орден, который творит зло во имя добра,
жертвует собственным счастьем ради счастья других. Самое ужасное,
думал Уинстон, самое ужасное - что когда О'Брайен скажет это, он сам
себе поверит. Это видно по его лицу. О'Брайен знает все. Знает в
тысячу раз лучше Уинстона,в каком убожестве живут люди, какой ложью и
жестокостью партия удерживает их в этом состоянии. Он понял все, все
оценил и не поколебался в своих убеждениях: все оправдано конечной
целью. Что ты можешь сделать, думал Уинстон, против безумца, который
умнее тебя, который беспристрастно выслушивает твои аргументы и
продолжает упорствовать в своем безумии?
- Вы правите нами для нашего блага,- слабым голосом сказал он.- Вы
считаете, что люди не способны править собой, и поэтому...
Он вздрогнул и чуть не закричал. Боль пронзила его тело. О'Брайен
поставил рычаг на тридцать пять.
- Глупо, Уинстон, глупо1 - сказал он.- Я ожидал от вас лучшего
ответа.
Он отвел рычаг обратно и продолжал:
- Теперь я сам отвечу на этот вопрос. Вот как. Партия стремится к
власти исключительно ради нее самой. Нас не занимает чужое благо, нас
занимает только власть. Ни богатство, ни роскошь, ни долгая жизнь, ни
счастье - только власть, чистая власть. Что означает чистая власть, вы
скоро поймете. Мы знаем, что делаем, и в этом наше отличие от всех
олигархий прошлого. Все остальные, даже те, кто напоминал нас, были
трусы и лицемеры. Германские нацисты и русские коммунисты были уже
очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества
разобраться в собственных мотивах. Они делали вид и, вероятно, даже
верили, что захватили власть вынужденно, на ограниченное время, а
впереди, рукой подать, уже виден рай, где люди будут свободны и равны.
Мы не такие. Мы знаем, что власть никогда не захватывают для того,
чтобы от нее отказаться. Власть - не средство; она - цель. Диктатуру
учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают
для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий - репрессии. Цель
пытки - пытка. Цель власти - власть. Теперь вы меня понимаете?
Уинстон был поражен, и уже не в первый раз, усталостью на лице
О'Брайена.
Оно было сильным, мясистым и грубым, в нем виден был ум и
сдерживаемая страсть, перед которой он чувствовал себя бессильным; но
это было усталое лицо.
Под глазами набухли мешки, и кожа под скулами обвисла. О'Брайен
наклонился к нему - нарочно приблизил утомленное лицо.
- Вы думаете,- сказал он,- что лицо у меня старое и усталое. Вы
думаете, что я рассуждаю о власти, а сам не в силах предотвратить даже
распад собственного тела. Неужели вы не понимаете, Уинстон, что
индивид - всего лишь клетка? Усталость клетки - энергия организма. Вы
умираете, когда стрижете ногти?
Он отвернулся от Уинстона и начал расхаживать по камере, засунув
одну руку в карман.
- Мы - жрецы власти,- сказал он.- Бог - это власть. Но что
касается вас, власть - покуда только слово. Пора объяснить вам, что
значит власть.
Прежде всего вы должны понять, что власть коллективна. Индивид
обладает властью настолько, насколько он перестал быть индивидом. Вы
знаете партийный лозунг: "Свобода это рабство". Вам не приходило в
голову, что его можно перевернуть? Рабство это свобода. Один -
свободный - человек всегда терпит поражение. Так и должно быть, ибо
каждый человек обречен умереть, и это его самый большой изъян. Но если
он может полностью, без остатка подчиниться, если он может отказаться
от себя, если он может раствориться в партии так, что он станет
партией, тогда он всемогущ и бессмертен. Во-вторых, вам следует
понять, что власть - это власть над людьми. Над телом - но, самое
главное, над разумом. Власть над материей - над внешней реальностью,
как вы бы ее назвали,- не имеет значения. Материю мы уже покорили
полностью.
На миг Уинстон забыл о шкале. Напрягая все силы, он попытался
сесть, но только сделал себе больно.
- Да как вы можете покорить материю? - вырвалось у него.- Вы даже
климат, закон тяготения не покорили. А есть еще болезни, боль,
смерть... О'Брайен остановил его движением руки.
- Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание.
Действительность - внутри черепа. Вы это постепенно уясните, Уинстон.
Для нас нет ничего невозможного. Невидимость, левитация - что угодно.
Если бы я пожелал, я мог бы взлететь сейчас с пола, как мыльный
пузырь. Я этого не желаю, потому что этого не желает партия. Вы должны
избавиться от представлений девятнадцатого века относительно законов
природы. М ы создаем законы природы.
- Как же вы создаете? Вы даже на планете не хозяева. А Евразия,
Остазия? Вы их пока не завоевали.
- Не важно. Завоюем, когда нам будет надо. А если не завоюем -
какая разница? Мы можем исключить их из нашей жизни. Океания - это
весь мир.
- Но мир сам - всего лишь пылинка. А человек мал... беспомощен)
Давно ли он существует? Миллионы лет Земля была необитаема.
- Чепуха. Земле столько же лет, сколько нам, она не старше. Как
она может быть старше? Вне человеческого сознания ничего не
существует.
- Но в земных породах - кости вымерших животных... мамонтов,
мастодонтов, огромных рептилий, они жили задолго до того, как стало
известно о человеке.
- Вы когда-нибудь видели эти кости, Уинстон? Нет, конечно. Их
выдумали биологи девятнадцатого века. До человека не было ничего.
После человека, если он кончится, не будет ничего. Нет ничего, кроме
человека.
- Кроме нас есть целая вселенная. Посмотрите на звезды! Некоторые
- в миллионах световых лет от нас. Они всегда будут недоступны.
- Что такое звезды? - равнодушно возразил О'Брайен.- Огненные
крупинки в скольких-то километрах отсюда. Если бы мы захотели, мы бы
их достигли или сумели бы их погасить. Земля - центр вселенной. Солнце
и звезды обращаются вокруг нас.
Уинстон снова попытался сесть. Но на этот раз ничего не сказал.
О'Брайен продолжал, как бы отвечая на его возражение:
- Конечно, для определенных задач это не годится. Когда мы плывем
по океану или предсказываем затмение, нам удобнее предположить, что
Земля вращается вокруг Солнца и что звезды удалены на миллионы и
миллионы километров. Но что из этого? Думаете, нам не по силам
разработать двойную астрономию? Звезды могут быть далекими и близкими,
в зависимости от того, что нам нужно. Думаете, наши математики с этим
не справятся? Вы забыли о двоемыслии?
Уинстон вытянулся на койке. Что бы он ни сказал, мгновенный ответ
сокрушал его, как дубинка. И все же он знал, знал, что прав. Идея, что
вне твоего сознания ничего не существует... ведь наверняка есть
какой-то способ опровергнуть ее. Разве не доказали давным-давно, что
это заблуждение? Оно даже как-то называлось, только он забыл как.
О'Брайен смотрел сверху, слабая улыбка кривила ему рот.
- Я вам говорю, Уинстон, метафизика - не ваша сильная сторона.
Слово, которое вы пытаетесь вспомнить,- "солипсизм". Но вы ошибаетесь.
Это не солипсизм. Коллективный солипсизм, если угодно. И все-таки это
нечто другое; в сущности-противоположное. Мы уклонились от
темы,-заметил он уже другим тоном.- Подлинная власть, власть, за
которую мы должны сражаться день и ночь, это власть не над предметами,
а над людьми.- Он смолк, а потом спросил, как учитель способного
ученика: - Уинстон, как человек утверждает свою власть над другими?
Уинстон подумал.
- Заставляя его страдать,- сказал он.
- Совершенно верно. Заставляя его страдать. Послушания
недостаточно.
Если человек не страдает, как вы можете быть уверены, что он
исполняет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том,
чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей
на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно. Теперь
вам понятно, какой мир мы создаем?
Он будет полной противоположностью тем глупым гедонистическим
утопиям, которыми тешились прежние реформаторы. Мир страха,
предательства и мучений, мир топчущих и растоптанных, мир, который,
совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным.
Прогресс в нашем мире будет направлен к росту страданий. Прежние
цивилизации утверждали, что они основаны на любви и справедливости.
Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет иных чувств, кроме
страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все остальные мы истребим -
все. Мы искореняем прежние способы мышления - пережитки
дореволюционных времен. Мы разорвали связи между родителем и ребенком,
между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже
не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро и жен и друзей не
будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под
несушки. Половое влечение вытравим. Размножение станет ежегодной
формальностью, как возобновление продовольственной карточки. Оргазм мы
сведем на нет. Наши неврологи уже ищут средства. Не будет иной
верности, кроме партийной верности. Не будет иной любви, кроме любви к
Старшему Брату. Не будет иного,смеха, кроме победного смеха над
поверженным врагом. Не будет искусства, литературы, науки. Когда мы
станем всесильными, мы обойдемся без науки. Не будет различия между
уродливым и прекрасным. Исчезнет любознательность, жизнь не будет
искать себе применения. С разнообразием удовольствий мы покончим. Но
всегда, запомните, Уинстон, всегда будет опьянение властью, и чем
дальше, тем сильнее, тем острее. Всегда, каждый миг, будет
пронзительная радость победы, наслаждение оттого, что наступил на
беспомощного врага. Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог,
топчущий лицо человека - вечно.
Он умолк, словно ожидая, что ответит Уинстон. Уинстону опять
захотелось зарыться в койку. Он ничего не мог сказать. Сердце у него
стыло. О'Брайен продолжал:
- И помните, что это - навечно. Лицо для растаптывания всегда
найдется.
Всегда найдется еретик, враг общества, для того чтобы его снова и
снова побеждали и унижали. Все, что вы перенесли с тех пор, как попали
к нам в руки,- все это будет продолжаться, только хуже. Никогда не
прекратятся шиионство, предательства, аресты, пытки, казни,
исчезновения. Это будет мир террора в такой же степени, как мир
торжества. Чем могущественнее будет партия, тем она будет нетерпимее;
чем слабее сопротивление, тем суровее деспотизм. Голдстейн и его ереси
будут жить вечно. Каждый день, каждую минуту их будут громить,
позорить, высмеивать, оплевывать - а они сохранятся. Эта драма,
которую я с вами разыгрывал семь лет, будет разыгрываться снова и
снова, и с каждым поколением - все изощреннее. У нас всегда найдется
еретик - и будет здесь кричать от боли, сломленный и жалкий, а в
конце, спасшись от себя, раскаявшись до глубины души, сам прижмется к
нашим ногам. Вот какой мир мы построим,
Уинстон. От победы к победе, за триумфом триумф и новый триумф:
щекотать, щекотать, щекотать нерв власти. Вижу, вам становится
понятно, какой это будет мир. Но в конце концов вы не просто поймете.
Вы примете его, будете его приветствовать, станете его частью.
Уинстон немного опомнился и без убежденности возразил:
- Вам не удастся.
- Что вы хотите сказать?
- Вы не сможете создать такой мир, какой описали. Это мечтание.
Это невозможно.
